ПЕДАГОГИЧЕСКИЕ ОРИЕНТИРЫ
Работа с трудными детьми
Если проводить ее в тех формах, которые предлагают школе сверху, она становится исключительно бумажной
Весной со школы спрашивают отчеты о работе с неблагополучными учениками, особенно с теми, о ком уже знают милиция и инспектор по делам несовершеннолетних.
И хотя всем понятно, что корень проблемы искать надо не в образовательном учреждении, а в социуме, ответственность за трудных детей по традиции возлагается на школу. Испытание не из легких.
К кому-то приходит прокурорская проверка, а к кому-то люди из управления образования и администрации. Где-то педагогов стремятся уличить в недоработках, а где-то помогают найти конструктивные решения. Иногда школу ставят в известность о том, что именно будут проверять, а чаще – нет. И как же предугадать, о чем могут спросить проверяющие?
Мысль учителя закипает: наверное, нужны списки прогульщиков, а это непросто, надо чтобы с журналом совпадало. Не приложить ли к этим спискам список закрепленных за ними наставников, шефов или как их еще назвать? Наверняка понадобятся акты посещения неуспешных детей на дому. А если спросят про записи бесед с детьми, с их родителями? Лучше, чтобы это были не стихийные встречи, а работа по плану. Должен же быть у учителя план работы с такими детьми, график: кто когда кого посещает. Так-так. И полная информация о жизни этих детей: кто из какой семьи, почему прогуливает. Тут картотека не помешает. И далее: где у меня записи встреч с психологом и социальным педагогом по поводу трудных? Нет их. Нет и бумаги, которую можно предъявить на вопрос о том, как я веду учет прогульщиков. Разве я перед каждым уроком забегаю в свой класс и проверяю глазами, кого нет? А если забегаю, то ведь на бумаге этот факт не отмечаю. И дальше: занятость «трудных» в кружках – это наша обязанность. Но ни одна сентябрьская или январская запись на специальной странице журнала давно не отражает действительности: начинали, потом бросили. Как будут проверять, по факту или по журналу? А еще надо где-то отразить участие в педсоветах и семинарах по проблеме, классные часы «Учись учиться». И хорошо бы указать динамику за три года – все проверяющие любят диаграммы…
После чего закипает уже бумажная работа. Завуч, психолог, социальный педагог и классные руководители работают над документами для этой проверки так же усиленно, как для предыдущих. Обслуживают не детские, а чиновничьи интересы. А «трудные» – свои люди, они подождут.
Школа пишет: проводятся «Час контроля за опоздавшими», «Проверка спецдневников на злостных прогульщиков», «Персональный контроль администрации за работой классного руководителя». Читать следует: «У нас все очень строго, спуску не даем не только ученикам, но и учителям. И администрации тоже: у нас есть “Долнительная учебная суббота для прогульщиков”».
Педагогам понятно: в представлении тех, кто проверяет этот вопрос, школа – исправительное учреждение, значит, будут одобрены режимные моменты. Не пускаться же в объяснения, что ни рейды по квартирам, ни направление в комиссию по делам несовершеннолетних, ни выпуск сатирических бюллетеней положения детей из неблагополучных семей не улучшат, проблем «трудных» не снимут.
Между тем работу с «трудными» школа ведет. Но по-другому…
«Беда в том, что работать после закрытия леспромхоза людям стало негде,– пишет нам учительница Минзифа Шайдулина из деревни Чемаши Ханты-Мансийского автономного округа. – Те, кто покрепче, уезжают на заработки, большинство же пускают свою жизнь на самотек. И у их детей нет опоры. Кого могу, беру под свое крыло: делаю все, чтобы они побольше времени проводили со мной.
Мы собираемся после уроков в нашем кабинете, сидим до вечера. Никаких мероприятий, игр или специальных бесед я с ними не провожу. Что-то делаю для кабинета, и они мне помогают. Или читают, рисуют. Просто учат уроки. Но есть у меня в кабинете и одна большая ценность, рукописный журнал «Перышко», который мои ученики ведут с 1983 года.
Это несколько томов сшитых вручную альбомных листов. На каждом – детской рукой написанная история. Есть выдуманные, есть из реальной жизни. Некоторые с собственными иллюстрациями, к другим подобраны и приклеены картинки, вырезанные из журналов. Ничего особенного. Такая копилка детского творчества есть, наверное, у каждого учителя литературы. Просто у нас эти журналы лежат в определенном месте, и дети любят их доставать, листать, аккуратно класть на место.
То они смотрят на дату: что написал их ровесник в этот день десять или двадцать лет назад? А то вдруг находят записи, сделанные их родителями,– и тут столько волнений! Удивляют и почерк, и найденные ошибки, и завитушки, пририсованные в конце: «Моя мама так написала?» Ну а кроме мамы? Все подписи знакомы, в деревне-то все учились в нашей школе. Но сразу не поймешь, кто чей брат, кто кому дядя. Догадки, обсуждения… и мы как-то естественно начали собирать историю людей деревни.
Узнали, что наша новенькая школа на самом деле существует очень давно, с 1906 года. Тогда она была церковно-приходской. Люди помнят об этом по рассказам старших, но никаких документов нам найти не удалось. Край суровый, тут и место ссылок было, и каторга. И расстреливали: то коммунистов, то белогвардейцев. И церковь трижды сносили и снова отстраивали. Документов ни о чем и ни о ком не сыщешь. Но так нам захотелось подтвердить возраст школы, что мы послали запрос о нашей деревне и школе в Государственный архив. Ждем ответа, но времени зря не теряем. Пишем о людях, о себе, разговариваем.
И как-то само собой получилось, что очень трудный мальчик Владик Аксенов стал вдруг призером Уральской региональной олимпиады по русскому языку…»