СЛОВА ИЗ РОДНИКА

Прялка. Отрывки из книги рассказов

…Я давно заметил, как сладко и хорошо думается в темноте и одиночестве. Чего только не придет в голову в такие минуты, но чаще всего, конечно, думается о счастье. В полусне все кажется, что вот оно, уже совсем близко, рядышком. Еще чуток, и ты выхватишь из расписного хвоста желанное перо. Но странное дело, как только первая заря подпалит снизу облака розовым светом, так и рассыплются в прах все твои мечты и виденья. Кажется, вот оно, счастье, за этим речным туманцем, за этой лесной гривкой на мысу. Но только изготовишься, протянешь руку, глянь – а впереди еще один сосновый борок приковылял к реке, а за ним новый мысок с маяком на юру. А дальше опять река, которая налилась клюквенной спелостью и снова манит тебя к себе. И нет, видно, окрайка у этого бесконечного плаванья.

…Я вспомнил вдруг, как нашел однажды у дедушки Антона на вышке «Лоцию Белого моря». Из закутка между печкой-голландкой и стенкой я вытащил сначала рыбацкий нож в кожаных ножнах, кусок старой сетки с ки-

басьем и, наконец, тяжелый фолиант в коричневом коленкоре. Это и была лоция. Я раскрыл ее наугад, сел к окошку и просидел так до сумерек. Описания морских берегов и течений, ветров и приливов, островов, мелей и рифов, якорных мест, туманных сигналов и маяков звучали для меня, как русские народные сказки, которым дивишься, но продолжаешь верить до самой взрослой поры. А какие встречались названия в той старой книге! Мыс Рябинов и камень Диана, утес Воронов, подводная скала Мористон, сопка Рукавица, банка Эджент, Медвежье залудье и остров Хромой Васька…

…В моем одиноком сидении над морем, казалось, не было никакой практической пользы. Но все же, думалось мне, может же человек когда-нибудь, при случае, побыть в тишине, подумать о жизни, о себе и других людях. Должен же он хоть иногда, в редкую минуту откровения, наедине с самим собой, задуматься, для чего живет на этой грешной и прекрасной земле, на которой сижу я сейчас, овеваемый ветром, беззаботно свесив ноги с высокой кручи. Я стал думать о моем теперешнем состоянии, о мимолетности счастья, о том, что никогда уже не сидеть мне больше здесь в таком настроении, не пробовать спелой морошки и не мечтать, глядя на тихое в этот час море. И странно жалеючи и свое одиночество, и этот единственный миг, и почему-то всю свою жизнь, я подумал внезапно, как безжалостно быстро она проходит, похожая на короткий и дивный сон…

…Туман над рекой истаял, и все звуки – крики чаек у сеток, шумок молодого ветра в прибрежной смородине, глухой постук волны о железный борт – стали слышны отчетливее и звонче, но еще не набрали полную силу. Примерно так настраивался симфонический оркестр перед спектаклем, на который Василич однажды попал во время съезда лесников. Почти всю оперу он проспал, но первые минуты, когда из оркестровой ямы доносились странные и резкие призвуки виолончелей, скрипок и флейт, почему-то ему запомнились. Громадная люстра, на которую он глазел, запрокинув голову, медленно погасла, тяжелый бархатистый занавес разбежался по сторонам, оркестр мощно и неожиданно грянул вступление. И Василичу было удивительно, как это из музыкальных осколков, мгновенье назад раскиданных в беспорядке, неожиданно возникла эта красивая и стройная мелодия, чем-то похожая на холодный осенний ветер с дождем… Он склонил голову на плечо соседа-лесника и некультурно захрапел, видя во сне свою деревню, реку и маленького сына Ваську, бегущего по избе за курицей.

…Глухари объявились на вечерней зорьке. Они прилетели из глубины темного дремотного леса, сбились шумной ватажкой на краю борка, возле болота, и закружились в свадебном хороводе. Волоча по снежному насту темно-серые крылья, распушив пышные веера хвостов, самцы притопывали вокруг коткающих пеструх, вызывающе взглядывая на них красными глазами. А как самозабвенно пели они любовные серенады! Какие высокие ноты брали и как забывали все на свете, любуясь своими подружками в ржаво-охристых перьях. Сюда бы надо было позвать какого-нибудь древнего поэта Алкмана, который, говорят, любил песни птиц, но Галерий и старик Прокопич, конечно, ни сном ни духом не знали ни забытого поэта, ни его лирики. Они просто бежали на глухариный зов – каждый раз на три шага, – но когда он умолкал, замирали, как снежные ели, ожидая новой запевки.

...Из нижнего конца деревни церковь смотрелась дымокурной избехой, случайно поставленной лессовыми людьми поперек улицы. Так она на видок казалась мала с этого места, так была невзрачна и так черна, словно бы ее вымазали сверху донизу сажей. Но чем ближе подходили они к церкви, чем шибче скрипели белым снежком, торопя шаг, тем выше становился храм, будто на дрожжах поднимаясь из-за пригорка.

Когда церковь высстала как на ладони и навалилась на них громадной тенью, швед стишил шаг и покачал головой. С этой минуты он, кажется, позабыл обо всем на свете. Запрокинув голову и придерживая рукой шапку, он долго стоял, разглядывая купола. Утопая по колени в снегу, бродил вдоль храма, трогал ядреные бревна, подпрыгивал на месте, пытаясь заглянуть в пустые оконца. Потом снова отступал в сторону, зачарованно глядел на церковь, вздыхал, охал и что-то быстро лопотал по-своему.

Житову старая церковь была не в диковинку. В детстве он кажинное лето проводил у бабки, на кимженских сенокосах, возле речки и этой церкви. Здесь, в трапезной, они с дружками тайком курили махорку, гоняли голубей и лазили на колокольню, чтобы поглядеть на дальние луга и деревню. За теми лугами, за черным лесом, из двух рассох – Тявсоры и Кимженской виски – начиналась река. Возле деревни она струилась тихо, словно в дреме, и если б Мишка никогда не бывал в верховьях, ни за что бы не догадался, какой переменчивый у нее характер. В безветерье, особенно с колокольни, из-за лиственничных боров слышался иногда едва различимый гул. Это шумела своими порогами Кимжа. Даже сейчас Мишка хорошо представлял, как шуршит речная вода в перемельях, как юрит она у камней, гремит порогами, обрываясь с высоких луд вниз, и как скачет, плещется белый хариус по задремавшим вадегам…