ИДЕИ. СУДЬБЫ. ВРЕМЕНА

"Ум должен быть добрым"

Ученики Шмидта давно привыкли к тому, что день его рождения – это чисто научное событие с оттенком тихого домашнего торжества. Прекрасный повод увидеться с учителем и друг с другом. Почти шестьдесят лет Сигурд Оттович преподает в одном институте – Историко-архивном. Полвека он руководил студенческим научным кружком, воспитавшем нынешнюю элиту отечественной историографии. Исключительна (во всяком случае для Москвы) и верность ученого своей малой родине – старому Арбату. Почетный профессор РГГУ и академик РАО живет в том самом доме, в той самой квартире, где он родился весной 1922 года.

– Я сейчас шел к вам по Арбату – поразительно безжизненная картина. Кроме мерзнущих на ветру продавцов, никого…

– Миленький, у нас сейчас на Арбате нет детей – абсолютно! Из восьми школ, которые еще недавно были здесь, остались две. Некому учиться. Я помню время, когда в нашем шестиэтажном доме жили десятка три ребят, а то и больше. Сейчас осталось пять детей на весь дом. Улицы и дворы без детей крайне тягостно видеть. Арбат ведь никогда не был красивой улицей, но он отличался особым уютом, во дворах летом висели гамаки, среди сарайчиков, кустов сирени и черемухи мы в детстве играли в прятки, было где прятаться. Это долго сохранялось – до 60-х годов, и когда я стал выезжать за рубеж, то не видел ничего подобного в других столицах мира…

– Если судить по русской литературе, то Арбат был, наверное, и самой интеллигентной улицей в Москве?

– Вот я и борюсь за то, чтобы Арбат снова стал улицей культуры, чтобы здесь были литературные музеи, книжные развалы. Тогда появятся интеллигентные лица. Давно пора восстановить храм Николы Явленного с дивной колокольней, которая была символом Арбата и запечатлена во многих художественных произведениях. Арбат даже называли улицей святого Николая. Это, кроме восстановления архитектурной доминанты Арбата, будет диктовать и порядочный стиль поведения. Необходимо вернуть сюда простые магазинчики – молочные, булочные. А то ведь оставшимся здесь старикам и продукты порой купить негде, приходится добираться на рынок. А по дороге – ни одной скамейки!

– Москва стремительно, буквально за несколько лет, потеряла свою московскость – и в архитектуре, и в нравах. И этого страшно жаль…

– Сейчас период, когда массовая цивилизация подавляет все местные и индивидуальные особенности. Превозмочь это, пожалуй, невозможно. Москва стала одним из центров мировой политики и мировой коммерции, и от этого никуда не денешься. Но мне думается, что и за рубежом Москва интересна не тем, что делает ее типовой современной столицей, а тем, что ее отличает от всех других городов мира.

Одну Москву мы уже потеряли в 1812 году. По гравюрам, рисункам мы знаем, какие дивные здания строил здесь Матвей Казаков и другие русские архитекторы – все эти здания погибли. К счастью, отстроенная послепожарная Москва не уступала прежней по красоте и уюту. Очаровательная Москва особняков и городских усадеб…

Каждый день я с грустью смотрю на свой Арбат и мечтаю, чтобы он вновь стал символом культуры Москвы. Чтобы на Арбате был свой литературный музей – для него великолепно подходит здание военного суда (Арбат, 37).

– Какое событие ХХ века, свидетелем которого вы были, видится вам сейчас недооцененным и наукой, и общественным сознанием?

– Как это ни покажется парадоксальным – Великая Отечественная война. Подвиг людей, забывавших о себе для спасения Родины. Это был порыв, который вам трудно представить. Ничего подобного я больше никогда не видел и не увижу. Причем этот массовый подвиг самопожертвования происходил после страшного, ничем не оправданного периода террора. Помните, у Булата Окуджавы: «Наши мальчики головы подняли…»? Люди в начале войны именно подняли головы, очнулись от унижения. В минуты великих испытаний мы способны на высочайшую степень сплоченности в общем деле…

– В ряду таких же героических событий остается и эпопея челюскинцев, где так ярко проявилось мужество начальника экспедиции – вашего отца Отто Юльевича Шмидта.

– Недавно я рад был узнать, что, по социологическим опросам, экспедиция «Челюскина» – и сегодня одно из самых памятных событий отечественной истории для большинства россиян. Здесь, как и на войне, в трагической ситуации проявили свои лучшие качества все – от ученых до плотников. Героически вели себя женщины, им удалось спасти детей. Напомню, что одна девочка родилась на «Челюскине», другой было полтора года. Как писала Марина Цветаева о челюскинцах: «Родили дите и псов не угробили». Ужасно, что вскоре несколько руководителей экспедиции – и среди них два папиных заместителя – будут арестованы как враги народа, но в 1934 году их всех встречали как героев. Эта эпопея по-настоящему взволновала всю страну. С нее начинались радиосообщения.

– Сейчас распространено мнение, что все это было вызвано искусственно…

– Я допускаю, что энтузиазм в столице мог отчасти вызываться искусственно, но при этом в глухих селах о челюскинцах сочинялись былины. Что, верующие старухи сочиняли былины по заданию партии? Чушь полная.

– От прагматизма сегодня никуда не деться, и все-таки в глубине души мы остаемся романтиками и тоскуем по временам идеалов и подвигов.

– И в этом трагизм нашего положения. Ведь мы все готовы были терпеть во имя осуществления идеалов. Даже в самые тяжкие времена массовых репрессий, и во время войны, и в годы послевоенной бедности и голода людей поддерживала вера в то, что дети и внуки будут жить лучше. Но сейчас ясно: то, что называли идеалом, оказалось утопией, часто прикрывавшей уничтожение властью лучших представителей народа.

– Утопия это была или нет, но жизнь без идеалов оказалась для молодых губительной, для старшего поколения – невыносимой…

– Конечно, утопия воспитывала. Одни в нее верили, другие просто декларировали веру. Теперь мы пытаемся догнать то, что давно уже есть в других странах. И фактически это повтор того, что было в хрущевские времена: догоним по мясу и молоку. Теперь – по количеству благ цивилизации на душу населения, по роскоши для богатых.

– И снова ощущение тупика.

– Беда, что у нас уже целое поколение выросло в атмосфере не созидания, а уничтожения того, за что боролись отцы и деды. В таком климате привить нравственные цели невероятно трудно.

– Выработка идеала – это всегда интеллектуальное напряжение. Но даже ученые и творческая интеллигенция утратили вкус к такой работе. Ну катимся куда-то вместе с западной цивилизацией, и ладно…

– Я вижу, что самостоятельность мысли, сама способность размышлять стремительно угасают сейчас не только в нашей стране. Это, очевидно, мировая тенденция, связанная с глобализацией и утратой культуры чтения. Телевидение в отличие от книги не оставляет свободы выбора, даже если у вас сто каналов. За телезрителя давно все решено: что он должен видеть утром, а что вечером.

А если говорить о формировании подлинных идеалов, созвучных нашему

сердцу и нашим корневым понятиям, то это не может быть заботой одних лишь ученых или журналистов. Навязанные даже с благими целями идеалы – это опять те же лозунги. Я надеюсь, что с учетом идеалистических – в нравственном смысле – традиций нашего народа все постепенно образуется, вернется понимание самих себя.

– Вы остаетесь оптимистом?

– Ну, иначе я не дожил бы до таких лет. Правда, оптимизм сейчас у меня в долгосрочном варианте. Мы переживаем слишком тяжелый период, слишком своеобразный. Но он не может длиться бесконечно. В этом я убежден, зная нашу историю, зная огромный потенциал генетически заложенной в нас культуры.

Сейчас вот официально признано, что самая низкая оплата труда – у научных работников. Но в науку по-прежнему идут. Есть молодые люди, для которых не мыслить – это как для птицы не летать. Деньги для них не самое главное. Я вижу таких студентов и молодых ученых почти каждый день.

– Чего вы требуете от своих учеников?

– От их работ – источниковедческой основательности. Ведь это категория не только научная, но и нравственная. За ней – добросовестность. И чтобы они не скрывали, если чего-то не знают, в чем-то не уверены. Для ученого ставить вопросы не менее важно, чем отвечать на них. Он должен учиться сам всю жизнь.

– Вы родились на Пасху. Оглядываясь, вы видите, что это обстоятельство как-то определило вашу жизнь?

– Я выглядел бы выскочкой, если бы сказал, что это так. Но я, безусловно, благодарен судьбе. Сохранив работоспособность, могу писать на новые темы, меня это увлекает. Я востребован не как человек, облеченный званиями, чья подпись нужна под какими-то документами, а как специалист в своей области. Возможно, это и есть счастливая старость, если можно так говорить… Именно старость, поскольку я не имел в жизни того главного, что было у других, – семьи.

– Но такими заботливыми, как ваши ученики, далеко не всегда бывают и родные дети.

– Вы правы, я окружен уважением и любовью моих учеников. Один из них мой помощник не только в науке, но и в повседневной жизни. Я отношусь к нему как к внуку. Меня это очень греет.

– Во всех ваших учениках сразу чувствуешь вашу школу доброжелательности…

– С годами я понял, что самая большая ценность в человеке – сердечность, доброта, душевность. Умных людей много, но ум еще должен быть добрым.