МИР В ИЗМЕРЕНИИ СМЫСЛА

Возвращение к чувству

В юности, совсем еще зеленой и цветущей, мне казалось, что все задачи имеют решение, и не вообще, а решить их могу лично я. Стоит только сосредоточиться, настроиться и правильно напрячься. За решение специальных проблем в физике и химии я, правда, не брался, тут голов и без меня хватало (хотя гравитацию победить все же хотелось). Но государством-то управлять я определенно могу. Даже непонятно, отчего у них там наверху такая волынка и неразбериха? А объяснить другому, что дурное дурно, а хорошее хорошо, и вообще дело минут.

В юности все мы, видимо, таковы. До горизонта рукой подать. Один поэт признался: когда-то казалось, что от Пушкина отделяет всего доля сантиметра, теперь это расстояние составляет вновь несколько световых лет. Случается, приступами я начинаю читать аналитические статьи в газетах и журналах, пытаюсь нащупать в хаосе какую-нибудь путеводную идею. В последнее время социологический центр Кессельмана поставил мой адрес в свою рассылку, и я получаю по интернету информацию, которая недоступна посетителю журнальных и книжных киосков. Скажу сразу: в голове не стало яснее. В части критики современного состояния цивилизации, нашего общества конкретно, власти коррумпированной бюрократии, грядущего экономического и политического кризиса, банковского отдельно, сырьевого отдельно, отдельно медицинского, образовательного, национального и так далее, все убедительны, горячи, концентрация образности зашкаливает, как у начинающих гениев. Но как только дело доходит до позитива, ничего, кроме благих пожеланий и жалкого остроумия.

Это экономика и политика. Что же говорить о проблемах психологических, культурных и нравственных? Они и никогда не имели простых решений. Кроме того, процесс этот индивидуальный, телевизионные ток-шоу и интерактивные голосования заменить его не могут.

Вот я писал несколько номеров назад, что из нашей культуры и просто из восприятия жизни исчезло чувство значительности. Значительности чего угодно: любви, природы, смерти, музыки, слова, человеческой жизни. Как вернуть себе это чувство, без которого жизнь лишается радости, слабеет сознание ответственности, поиск целого, и мир неуклонно, под веселые песни, звон бокалов или, напротив, усердный тренинг и прочие оздоровительные мероприятия приближается к своему концу? Целые народы и страны в этом состоянии не могут договориться о самых внятных, казалось бы, вещах, президенты валяют Ваньку не хуже, чем мы в своих разнообразных тусовках. Как быть?

Да кто же это знает?

Люди не слышат друг друга. Простые слова и доводы не работают. К тому же сами слова сегодня либо теряют значение, либо меняют его до неузнаваемости. Не ходить же к соседу со словарем. Да и в обычном выражении приязни он, не исключено, станет искать отложенную корысть.

Мы не сильно изменились за века существования цивилизации. Во всем, что касается гуманитарной области жизни, прогрессом и не пахнет. Даже явление Христа не смогло поднять человека над злом и суетой. Тщетны были усилия философов и художников. Педагогика здесь не исключение.

Но верно и другое: не будь этих усилий, человечество давно уже, возможно, пришло бы к самоуничтожению. Не раз стояло на краю и всякий раз как-то удерживалось. Нет другого выхода и нет иного оправдания для того, кто, говоря канцелярски и одновременно высокопарно, занимается творческим трудом. Потому и впадают время от времени поэты в моральные сентенции: «Душа обязана трудиться…» или: «Не спи, не спи, художник…»

У философа Пятигорского прочитал такую фразу: «Желающие мыслить и интересующиеся мышлением – это острова Робинзона Крузо, а не полуострова Джона Донна». Горькое наблюдение, и относится оно не только к людям мыслящим, но и чувствующим, любящим, стремящимся подняться над собственным опытом и понять Другого, Другое, всеобщее, высшее. Даже и произносить как-то эти слова неловко, так измельчал и истерся разговор, так свыклись люди со своим ничтожеством и покинутостью. «Бог» остался только во вводных оборотах или в лексиконе церковнослужителей, что одинаково далеко от проблем частной жизни. Серьезной, интимной мысли о бытийных началах нет, ее заменила ирония или бездумье, и пошла она по ведомству болтунов, пошляков или глупцов.

Исчерпывающе сформулировал в своих работах проблему Симон Соловейчик: «Я понял ответ на вопрос, который постоянно задают: зачем учить в школе то, что никогда не пригодится в жизни? Да, верно. Три четверти всех знаний, которые дает школа, никогда не понадобятся в бытовой жизни. Но кто выведет ребенка из быта в надбытовую жизнь?

В этом смысл школы. Знания она дает между прочим, и никогда не понять, какие из этих знаний пригодятся, какие – нет. Но школа выводит ребенка из бытовой жизни, из бытовых интересов в другие миры».

Написано это много лет назад. Тогда фразу о том, что школа дает знания между прочим, не сомневаюсь, большинство восприняли с недоумением и обидой. Сейчас в высоких дискуссиях никто уже не отрицает, что школа, дающая лишь сумму знаний, ушла в прошлое. Что надо учить учиться, учить добывать и интерпретировать информацию, воспитывать контактность и в то же время самостоятельность мышления, умение применять знания. От практики это по-прежнему далеко, но идея высказана, приживается, становится общим достоянием. Рано или поздно она начнет работать. Однако ни в одной публикации, ни в одной публичной дискуссии я не слышал, чтобы обсуждалась другая мысль Соловейчика: о процессе выхода ребенка из быта в надбытовую жизнь, в другие миры.

Знание может быть только осмысленным, это понятно. Вполне представляю себе практический курс физики или химии, в котором бы объяснялось применение элементарных знаний именно в быту. Такой курс пользовался бы необыкновенной популярностью у школьников. Смысл и польза тут очевидны.

Но человек уже в детстве, а может быть, в детстве особенно задумывается над общими вопросами. Возможно, эта потребность лежит в его биологии, не знаю. Бытует фраза, что всякая душа – христианка. Богословы обычно критически относятся к такому психологическому объяснению религиозности, однако сейчас и речь, собственно, не о религии. Когда как не в детстве задумываемся мы о происхождении мира, о бесконечности, о смерти, о звездном небе над головой? Ребенок и игрушку ломает не из агрессивности, а чтобы узнать, как она устроена, в сущности же чтобы узнать, как устроен мир. Мимо этой потребности школа проходит.

Любой школьный курс должен начинаться, на мой взгляд, с этого надбытового, бытийного взгляда на предмет. Это питательно и необходимо всем: будущим клеркам и домохозяйкам, нобелевским лауреатам и укладчикам асфальта. Необходимо идти не от частного к общему, а от общего к частному. Далее практические курсы – тоже для всех. Удел средней школы – специализация и дифференцированное обучение. Теперь душа готова трудиться, ее ведет предчувствие истины. Не всех и в разной степени интенсивно и глубоко, но в любом случае, как сказано у Грибоедова, «свободно и свободно». То есть творчески.

Идей, как устроить такое обучение, много, не мое дело их обсуждать. Скажу о другом. Мы обычно представляем дело так, что ребенка необходимо поднять из глубины невежества к свету знания. Это верно только отчасти. В теме нашего разговора важнее другое: нам необходимо соответствовать увлеченности ребенка общими, бытийными вопросами. Большинство взрослых эту способность с годами утрачивают. Неспособность возродить ее в себе можно считать первым признаком профнепригодности.

Способ поддержания или возрождения этой способности у каждого, разумеется, свой. У одного музыка, у другого литература, у третьего путешествия. Душа учителя должна быть открыта всем нерешенным вопросам, и снова вспомню Соловейчика: «Отвечайте детям на свои же вопросы – и тогда придет время, когда и у них появятся вопросы; но не торопите природу, не забалтывайте урок малозначительными вопросами, с помощью которых ученик будто бы сам доказывает теоремы».

Cегодня стало общим местом суждение о том, что в обществе утеряно доверие к слову, к литературе, к художественному вымыслу вообще. Это не совсем верно, как всякое расхожее суждение. Талант и искусность учителя могут и вовсе свести эти резоны к нулю. Но в целом престиж литературы стал ниже, это несомненно. Литературы, но не человеческого документа. Воспоминания, дневники, записные книжки и сейчас читаются жадно. Подлинность драмы волнует, дата под импровизированным размышлением воспринимается как гарантия честности.

У меня всегда под рукой «Дневники» Льва Толстого последних десяти лет его жизни. Семейные, бытовые переживания его обыкновенны для всякого человека. Он ревнует Софью Львовну к композитору Танееву, та не может смириться с распоряжением наследством, оба переживают смерть маленького сына. События все – и детям в том числе – знакомые, непосредственное сопереживание рождается естественно. А вот качество самих переживаний поднимает любого на иную высоту.

Толстого и в старости не оставляли предельная честность и творческая гибкость по отношению к главным вопросам жизни. Чтение его «Дневников» возвращает реальный масштаб жизни, не газетных событий, а жизни как таковой. В этом он моложе и острее многих своих молодых современников и потомков.

«Человек течет, и в нем есть все возможности… В этом величие человека. И от этого нельзя судить человека. Какого? Ты осудил, а он уже другой. Нельзя и сказать: не люблю. Ты сказал, а оно другое». Думаю, что даже и в среде пятиклассников это может быть темой разговора, разговора воодушевляющего и освобождающего. Если и ошибаюсь, хорошо – тогда в восьмом, девятом, десятом.

«Каждый человек, как и все, несовершенный во всем, все-таки в чем-нибудь одном более совершенен, чем в другом, и эти-то совершенства предъявляет как требование к другому и осуждает».

«Если нечего делать для других или не хочется ничего делать, не делай ничего, но только не делай для себя».

«Мы очень привыкли к рассуждениям о том, как надо устроить жизнь других людей – людей вообще… А между тем такие рассуждения не могли бы никогда возникнуть между… свободными людьми: такие рассуждения суть последствия деспотизма: управления одним человеком или людьми другими».

«Ехал наверху на конке, глядел на дома, вывески, лавки, извозчиков, прохожих, и вдруг так ясно стало, что весь этот мир с моей жизнью в нем есть только одна из бесчисленного количества возможностей других миров и других жизней и для меня есть только одна из бесчисленных стадий, через которую мне кажется, что я прохожу во времени».

«Обыкновенно говорят: это очень глубокомысленно и потому не вполне понятно. Это неправда. Напротив. Все то, что глубоко, то ясно до прозрачности. Как вода, которая бывает мутна на поверхности, а чем глубже, тем прозрачнее». Я намеренно взял эту цитату последней. Мысль Толстого ничуть не путана, прозрачна и проста. Не бывает для восприятия ее ума слишком слабого. Потому что рождена она на краешке слезы, не сентиментальной, конечно, не романсовой, но все же знакомой каждому. В этом все мы одинаково равны перед жизнью. Очень важное обстоятельство, между прочим. И «Дневники» Толстого не единственная в этом роде книга. Можем вместе заставить такими книгами полку, если хотите.