НОВАЯ РЕАЛЬНОСТЬ

Эта непрактичная мысль...

Они стояли на самом верху идейного Олимпа: филологи, философы, социологи, психоаналитики. Маэстро мысли, которые объясняли нам мир, интеллектуалы, отмеченные печатью гения… Почему харизматический гуманитарий как вид сегодня становится фактом истории? И есть ли будущее у гениальных мыслителей? Нужны ли нам все еще универсальные модели реальности и те, кто их создает?

Недоказуемость неверблюдства

Гуманитариям в третьем тысячелетии не везет. За подтверждениями далеко ходить не надо – достаточно послушать ежегодно оглашаемые приговоры наших чиновников, курирующих высшее образование: количество бюджетных мест в университетах неуклонно сокращается – и только за счет гуманитарных специальностей. Это политика, и этого никто не скрывает. Чиновники, которым нравится самих себя называть «прагматиками» и «технократами», объясняют это заботой об «оптимизации» образования и «модернизации» рынка труда. Они горды своей практической хваткой и своей бдительностью в отношении всяких философов, филологов, историков и прочих бездельников, проедающих деньги налогоплательщиков. Они корректно-беспощадны по отношению к тем, кто не пишет компьютерных программ, не строит ракет и самолетов, не качает нефть. Чиновникам всерьез кажется, что именно они контролируют ситуацию и принимают решения.

И только мы, те самые бездельники, знаем, что на самом деле ситуация контролирует их. Это и есть наша профессия, не востребованная рынком, – знать в том числе и то, что чиновникам кажется. Только вряд ли кому-то от этого легче.

На протяжении всей истории своего существования гуманитариям приходилось доказывать, что и они – ученые, что их занятия – тоже наука. Сначала они доказывали это церкви, отстаивая право на светское мышление или хотя бы на веру, взыскующую разума. Потом, когда истину стали искать не в Библии, а в естественных науках, выяснилось, что новые жрецы истины вовсе не собираются признавать коллег-гуманитариев коллегами. Посыпались насмешки и обвинения в субъективности, несерьезности, отсутствии научного метаязыка.

Вступиться за гуманитарные науки в начале двадцатого века осмелился один из столпов герменевтики, Вильгельм Дильтей, разведя враждующие стороны по разным углам. Он утверждал, что компетенцией естественных и точных наук является объяснение реальности, а в основе гуманитарных штудий лежит акт понимания. Кто будет спорить с тем, что объяснить и понять – разные вещи. Но гуманитарии не поверили и бросились объяснять мир. Создавать сложный терминологический аппарат. Бороться за «научность». Доказывать всему миру, что они не верблюды. Не доказали. Мир третьего тысячелетия, сделавший ставку на науку, дал им понять, что они не нужны. И если бы только в наших чиновниках было дело. Наши «технократы» и «прагматики» в самую последнюю очередь осознают себя лишь частью глобального процесса…

Прощай мысль

Вопросы о харизме и будущем гениев, вынесенные в подзаголовок, я подсмотрела недавно на сайте немецкой телерадиокомпании «3SAT». Анонс одной из интеллектуальных передач так и назывался: «Прощай мысль». «Уже более 25 лет гуманитарные науки напрасно ожидают новых гениев мысли, – констатируют авторы передачи и озадачиваются дальше. – Значит ли это, что время великих мыслителей прошло? Что такого было у предшественников, чтобы это оказалось недостижимым для пришедших после? Почему пошел на убыль традиционный культ гениев – и есть ли у него будущее?»

Список великих предшественников, составленный «3SAT», сколь неоспорим, столь же и неполон. Мишель Фуко, теоретик дискурса и власти. Создатель системной теории Никлас Луман. Ханс Георг Гадамер, непревзойденный маэстро герменевтики. Жак Деррида, первооткрыватель деконструкции… Наверное, стоило бы сюда добавить и романтического циника Пьера Бурдье с его социологической теорией культурного капитала. Во всяком случае, если бы этот список мог стать списком приглашенных, вряд ли эти люди вытерпели бы друг друга вместе больше нескольких минут. Они были слишком разными, слишком серьезные идеологические различия разделяли гениев ближайшего и уже не ближнего минувшего. Объединяет их лишь одно: то, что они были. По странному совпадению, пока я читала эти предварительные размышления, по колонкам новостей прошло сообщение о смерти Жана Бодрийара. Еще одним представителем редкой породы гениальных гуманитариев стало меньше. Как будто у нашей эпохи одно правило: хороший гений – мертвый гений. Эту странную угрожающую атмосферу, наверное, особенно остро почувствовали отечественные филологи, для которых последние два-три года стали чередой сплошных потерь: Аверинцев, Гаспаров, Чудаков, Топоров, Мелетинский… Сорокатрехлетний Максим Ильич Шапир… Боже упаси от расхожей мистики, но это вполне объяснимые с научной точки зрения вещи: харизматические личности никогда не уходят просто так, даже при простой биологической смене поколений. Даже когда становятся жертвой нелепого случая. Потому что харизма – это и есть ощущаемая всеми связь с главными смыслами эпохи. Смысл эпохи нынешней, видимо, в том, что культ великих мыслителей ей надоел. И то правда, всякая великая идея, всякая жизнеспособная модель объяснения реальности – тоталитарна по своей природе. Она навязывает свою истину и требует верности ей. Хватит, сказало человечество. Натерпелись… Достаточно вспомнить одного только Маркса. Лучше уж мы перестанем глазеть на звезды из чужих планетариев и вооружимся микроскопом.

Об очевидном – что великие мыслители вовсе не виноваты в том, что большинству человечества они нужны как источник готовых мыслей, и даже не мыслей, а инструкций, как дешевое собрание цитат и афоризмов, – как-то резко все забыли. В результате вместе с гениальными мыслителями распрощались и с мышлением вообще. Прощайте, гении. Прощай мысль.

Мышление как риск

Ханс-Ульрих Гумбрехт – один из немногих современных гуманитариев, обладающих исчезающей магией харизмы. Как знать, если учесть вместе с качеством его замечательных культурологических работ их фантастическое количество, вполне может оказаться, что он – один из немногих уцелевших гениев.

По-русски из его книг пока опубликовано только две: «В 1926. На острие времени» и «Производство присутствия». Обе книжки не просто стоят того, чтобы их читать, они невероятно увлекательны. Одна анализирует события одного-единственного года в истории, взятые во всем их разнообразии, другая рассказывает о путях преодоления постсовременного кризиса и тенденциях «новой подлинности».

Несмотря на повсеместное угасание культа гениальности, автор этих книг остается персонажем культовым, и об этом свидетельствует хотя бы то, что немецкие и американские журналисты называют его Зепп Гумбрехт, используя фамильярное дружеское прозвище. Таких проявлений признания удостаиваются только известные политики и поп-иконы. Что касается статуса, приписываемого Гумбрехту чаще всего, то это героическая миссия «независимого мыслителя», хотя на самом деле он почти два десятилетия занимает профессорскую должность в одном из лучших университетов мира – Стэнфорде. Впрочем, в случае Гумбрехта одно другому совершенно не мешает, и даже его отъезд из Германии в США в свое время был бунтом новой филологической «звезды» против своего бывшего научного руководителя, «докторфатера», как говорят немцы. «Докторфатером» был Ханс Роберт Яусс. Еще одна харизматическая личность, оставшаяся в прошлом...

Недавно в русском переводе было опубликовано эссе Гумбрехта «Ледяные объятия «научности», или Почему гуманитарным наукам предпочтительнее быть Humanities and Arts» («Новое литературное обозрение», № 81). Оно – о том, кто такие гуманитарии на самом деле и почему у них есть шанс выжить. Автор начинает с того, что все «технократы» и «прагматики», наши и не наши, абсолютно п р а в ы: с точки зрения узкой профессионализации, «модернизации» рынка труда и т.п. гуманитарии не нужны. И вообще они не профессионалы в нынешнем смысле этого слова: «Реалистическая оценка потенциала гуманитарных наук… скорее всего приведет к выводу о том, что гуманитарные науки практически никак не связаны ни с какими профессиями, кроме профессии ученого и — с поправкой на бесполезность академических знаний в реальной жизни — школьного учителя. Это же касается, даже с большей степенью очевидности, и потребности в практических консультациях. Разве легко представить, чтобы отдельно взятый человек или организация всерьез рассчитывали на помощь гуманитарных наук в принятии конкретных решений?»

Поэтому чем больше гуманитарные области знания (то, что называется английским Humanities) стремятся доказать свою «научность», свою эффективность и нужность, свою практическую способность хоть к объяснению, хоть к пониманию, тем хуже. Их функция и задача – не результат, а процесс. В этом смысле они ближе к Arts, то есть к искусству с его ставками на интуицию и выходы за пределы традиционной логики.

Гуманитарий сегодня, по Гумбрехту, оказывается в одном лице почти единственным хранителем и гарантией живой мысли, не подверженной тотальной энтропии. А сами гуманитарные науки могут стать едва ли не резервацией для выживания гениальности и свободы мысли. Хорошо, не резервацией – заповедником, в котором будет культивироваться будущее: «Гуманитарные науки полностью раскрывают свой потенциал не когда формируют стандарты профессионализма или отвечают на извечные вопросы, а когда занимаются... постановкой новых вопросов и проблем. Однако вот что отчасти парадоксально: чем больше они игнорируют требование быть “практичными”, тем больше сливаются с той единственной функцией, которую могут выполнять, — задачей производства и накопления идущих навстречу интуиции способов мысли. Эта функция расширяет и усложняет индивидуальные умы и в то же время позволяет обществам и их институтам оставаться открытыми для перемен. Но почему мы должны ассоциировать такой образ мыслей с волнующей концепцией “риска”? Потому что если практиковать его в повседневных институтах, это будет угрожать их беспроблемной и успешной работе. Иными словами: интеллектуальные операции, являющиеся привилегиями гуманитариев, подразумевают (выгодную для себя) отдаленность от практической повседневности, то есть успешно пользуются тем, что мы метафорично и самокритично называем “башней из слоновой кости”».

С одной стороны, такая точка зрения кажется обидной. На протяжении всей своей истории люди любили на досуге помечтать о светлом и прекрасном будущем, где гениальность станет нормой, будни – праздником. Получается, что Гумбрехт отнимает у человечества эту мечту во имя того, чтобы не стало еще хуже, чтобы способность к нетривиальному мышлению не отмерла совсем. Отнимает, правда, из человеколюбия. Потому что он вовсе не романтик, противопоставляющий гения – толпе, а идеал – презренной повседневности. Гениальность как абсолютная свобода мысли, как риск может быть не только прекрасна, но и небезопасна. Мысль – область эксперимента, в котором результат непредсказуем. Если заставить все общество жить на ядерном полигоне или на минном поле, легко представить себе возможное развитие ситуации. Но чтобы жизнь шла вперед, кто-то должен обитать и там, с риском для жизни наживая ценнейший опыт. Если следовать рассуждениям Гумбрехта, ясно – кто…