МЕМУАРЫ ДЕТСТВА

«...Ты уже большой мальчик»

Побеги

Я трижды сбегал из семьи. Первый раз был откровенно анекдотический. Мне было года три или четыре, я воспользовался суматохой на прибалтийском пляже, какой-то оживленной перебранкой между мамой и бабушкой и ушел. Я помню бесконечный пляж, состоящий из повторов. Одни и те же песок, вода, волейболисты, улочки, уходящие вправо. Если бы я и захотел вернуться, то не смог бы. Но я не хотел. Огромный, хоть и однообразный, мир пьянил и захватывал.

Мама и бабушка нашли меня на какой-то эстраде кривляющимся перед благодарными курортниками. Их радость оказалась настолько сильной, что меня даже не наказали. Наверное, понимали, что сами были виноваты. Второй побег впечатлял географически. Мне было пять лет, и я отдыхал с отцом на даче его взрослой дочери, моей единокровной сестры. И мой трехлетний племянник сказал:

– Это моя дача.

– Ну и пожалуйста, – ответил я и ушел.

Я тогда уже бегло читал, прекрасно помнил свой адрес и знал, как куда ехать. До станции надо было идти около получаса. В ожидании электрички я остыл, на племянника уже не сердился, но обратно идти было глупо. Без приключений я доехал до Киевского вокзала и вежливо спросил у какой-то тети семь копеек – пять на метро и две на телефон-автомат, позвонить маме. Меня сегодняшнего очень насторожило бы, что пятилетний малыш одиноко шагает вдоль шоссе или усаживается в электричку. Но тогда мир был куда менее агрессивным. Машин было меньше и шпана не интересовалась дошкольниками. В восемь лет я сбежал из дома после ссоры с бабушкой. Она кинулась за мной, но я бегал быстрее. Не в состоянии честно догнать меня, бабушка пошла на хитрость.

Она посулила мне игрушку, о которой я давно мечтал. Я сбавил обороты. Бабушка добавила еще кое-что из ассортимента «Детского мира». Я поторговался и повернул назад.

Моя наивность, беспринципность и жадность были наказаны. Я получил пару пощечин и больше ничего.

Так я понял, что никому нельзя верить. И еще: в нашей семье не принято врать. Иначе как бы я поверил бабушке? И как бы она тогда, бедная, меня поймала?

Куда я все-таки бежал, когда бежал всерьез? Почему смышленый вроде бы младшеклассник трагически не соображал, что никому не нужен, кроме нескольких родных взрослых людей?

Часто, растравляя душу, представлял себе, как тот или иной взрослый меня отчего-то ненавидит. Вероятно, чтобы не сообразить самого страшного – почти никому на земле попросту нет до меня никакого дела. Наверное, ребенку не стоит это понимать.

Потом настала подростковая обидчивость. И длилась долго, до женитьбы. Не раз и не два я хлопал дверью, прихватив с собой что-нибудь дорогое мне. Обычно – портативную пишущую машинку. Но уже в метро как-то быстро остывал, словно сместившись чуть в сторону, видел уже свою вину.

Двигался дальше скорее по инерции. И только оказавшись у друга или у тетушки, сразу звонил домой маме, чтобы не волновалась. И превращал побег в простой поход в гости с ночевкой. Похоже, я исчерпал страсть к побегам в раннем детстве.

Фотографии

В семь лет отец подарил мне фотоаппарат «Школьник». Пластмассовое чудо за шесть рублей. В него вставлялась большая пленка, из которой контактным способом – без увеличителя – печатались несуразно маленькие фотографии. Но я был совершенно счастлив.

Я шагал рядом с отцом и смотрел на знакомые дома по-новому. Я мог одним щелчком превратить их в свою полную собственность. Моими первыми сокровищами стали храм Василия Блаженного, Исторический музей и памятник Чайковскому около Консерватории.

Пленку в кромешной темноте надо было аккуратно ввинтить в спираль специального бачка. Одно неверное движение – и все загублено. Такая вот страшно ответственная стадия.

Потом сидишь в волшебной комнате с красным фонариком и едкими запахами и колдуешь. Пока на дне ванночки постепенно не проявится изображение. Отец завалил меня книгами, объясняющими процесс. Оптика, химия, механика. Я столкнулся с удивительным фокусом камеры-обскуры. С загадочным серебром и всем прочим, темнеющим на свету.

Вряд ли это могло сделать из меня хорошего фотографа. Но мне было совершенно необходимо понимать, как действует то, чем я пользуюсь.

Мне не нравилось снимать людей. Я вообще не хотел останавливать движение. Я как бы вступал в договор с натурой – она и так не двигается, значит, согласна остаться у меня в виде фотокарточки. Вскоре большую часть моего архива заняли московские церкви.

Отец посмеивался, мать удивлялась. Все вокруг были атеистами, и я был как все. Просто церкви были красивее соседних домов, вот и все.

Кино

Когда в Москву приехал «Фантомас», творилось такое! В сводной киноафише слово «Фантомас» найти было невозможно. Там стояло: «СЛЕДИТЕ ЗА АФИШЕЙ КИНОТЕАТРА». Но это уклончивое объявление никого не обманывало. В помеченный таким образом кинотеатр ехать не было смысла – его уже осаждала армия поклонников бритого налысо антигероя.

За мной зашли соседский Костик и его папа – дядя Игорь. Дядя Игорь, хитро улыбаясь, завез нас в дикую глушь, в клуб «Вымпел» на задворках «Динамо». Этот клуб не значился в сводной афише, но и там уже толпился народ. Дядя Игорь перестал улыбаться. Потом вдруг исчез и вернулся минут через семь с одним билетом. Один билет нас не выручал. И тут произошло чудо. Страждущие попросту продавили все кордоны, и, сметенные волной, мы оказались внутри кинозала. Как-то расселись, и…

Я обожал этот фильм начиная с титров, а может, и еще раньше. Как это произошло? Может, я знал кого-то, кто уже видел «Фантомаса», и заразился воздушно-капельным путем или из глаз в глаза? Вроде бы нет, иначе счастливчик не преминул бы пересказать нам фильм кадр за кадром. Похоже, по Москве ходили легенды, которые пересказывали невидящие невидящим.

Взрослые суеверно пугались, что мальчишки обязательно найдут в любимом фильме образец для подражания. Но ни я, ни кто другой из моих товарищей не стремился вжиться именно в Фантомаса, в Фандора или в комиссара Жюва. Пародийность самого героического из трех, слишком идеального «журналиста» Фандора была нам интуитивно ясна. Но отчего-то было важно, что Фантомаса, Фандора и профессора Моршана играл один и тот же Жан Маре. То есть там, на экране, происходила та же игра, но какая красивая! Быть Жаном Маре, правда, тоже никто не мечтал.

«Трех мушкетеров» я смотрел одиннадцать раз. Этот фильм шел скорее по ведомству любимой еды. Разве может показаться лишним сотый в жизни шашлык, даже малоотличимый от девяносто девятого?!

Вряд ли я сознательно хотел стать мушкетером и протыкать шпагой врагов после пустоватых словесных перепалок. Роман и фильм воспринимались как интуитивная метафора. Весь этот антураж – шпаги, плащи – был как бы несущественным. Хотя и ему мы воздали должное в дворовых побоищах. А что было важно? Встречный ветер, готовность не раздумывая броситься все равно куда… Присяга, клятвы, верная дружба.

«Вы так могущественны, монсеньор, что быть вашим другом или врагом одинаково почетно» – это так здорово сказано, что злодей Ришелье ничего не может сделать д’Артаньяну. Особенно в мире, где красота самоценна.

А еще было «Золото Маккены». Неимоверно прекрасные горы, идиотский окольный путь, стервятники и очаровательный негодяй Колорадо. И откровенно зарубежная песня на русском языке в исполнении Ободзинского.

И друг другу только шепотом: там показывают обнаженную женщину, мелькающую в толще воды. Одних этих кадров хватало, чтобы собрать всех мальчишек города в кинотеатре, и не по одному разу. Всего-то по тридцать копеек с носа! А в финале бессребреники увозили на лошадях полные сумки золота. В этом выражалась одна из мечт любого малолетки – нечаянно обогатиться, не желая того.

На этот сеанс билетов нет? Хорошо, дайте на следующий! И два часа гуляешь с приятелем вокруг кинотеатра – газировка, мороженое, восторженная болтовня о грядущем или предыдущем фильме. А помнишь – а помнишь… Конечно, помним. И кажется, навсегда.

Смерть

Когда мне исполнилось девять, у меня умерла бабушка. Мама сделала все, чтобы меня оградить: на пару недель меня отправили к отцу. Было интересно общаться с женой отца, женщиной старой закалки, иного воспитания.

Я старательно пытался перенять ее манеру поведения, не понимая, что это порода, а не манера, а породу перенять невозможно. Надо только надеяться на то, что у тебя постепенно, как карточка на дне ванночки, проявится собственная порода.

Было удивительно встречаться с мамой по вечерам на спектаклях – они с отцом работали актерами в образцовском театре.

Тогда спектакли отчего-то шли в помещении театра «Ромэн», в гостинице «Советской». Бутерброд с черной икрой стоил в буфете целых десять рублей. И однажды мне его купили.

Я вернулся домой с рассказами об этих увлекательных приключениях, а бабушки нет. Соседка, тетя Зина, пришла со мной поговорить. «Ты уже большой мальчик», – начала она. Как будто если бы я был хоть чуть-чуть поменьше, бабушка бы ни за что не умерла…

Мне было жалко бабушку. Не как сломанную игрушку или украденный велосипед. Гораздо больше.

Потеря, утрата – годились именно эти слова. Но сочувствия к бабушке, которая болела, мучилась, почему-то не было. Может, это и не предусмотрено для девяти лет…

Когда умер отец, мне было уже пятнадцать. Я не плакал. Не мог. Я утешал себя тем, что он очень мучился перед смертью – ему отняли левую руку – и что смерть для отца стала облегчением от страданий. Он доживал в семье сестры. Мы приехали туда с матерью. Я не знал, куда девать руки, куда девать себя.

– Я не знаю, как себя вести, – сказал я ей.

– Какая разница, – ответила она.

В тот же год заболел мой котенок. Я отнес его к врачу, он направил особую лампу на лапку, та засветилась красивым изумрудным светом. Приговор: стригущий лишай.

– Ты уже большой мальчик, – сказала мне мама. И котенка усыпили. История повторилась через пятнадцать лет. У другого котенка светилась уже не лапка, светилась практически вся шерстка.

– Надо усыплять, – строго сказал доктор, опустив подробности насчет того, что я большой мальчик, наверное, потому, что я и так был уже тридцатилетним бородатым мужиком.

– Вылечите его, – попросил я, – я дам вам триста рублей. Тогда это были огромные деньги.

– Тут дело не в деньгах, – сказал врач с непонятной гордостью. Мы помолчали.

– Ну что, будете оставлять котенка?

– Нет.

Мы вылечили его за пару недель. В основном йодом.

У меня самого давно трое детей. Я никогда не начинаю разговор с ними с фразы «Ты уже большой мальчик…».