Из книги Елены Арманд
«О Господи, о Боже мой!»

Интернат

«Другие классы сидели перед общим телевизором, одурело глядя на бегущую по экрану волну – телевизор был сломан, а воспитательницы стояли и смотрели на воспитанников сверху».

«Мы печатали у нас дома фотографии, которые делали в походе. Ведь каждому надо было взглянуть на свой портрет, он не знал своего лица. Разве что в лужу посмотреться».

«Интернат выдохся давать нам лыжи для наших затей. Стали ходить пешком. Когда шли по лесной дороге в темноте, мой народец жался ко мне поближе. Особенно Жан – цыганский акселерат, он пробивался к центру, прямо к моему боку и орал дурным голосом: «У юнги Билли выбиты все зубы…» Они боялись темноты, волков и всего мира».

«Я приказала верзиле Жану убирать класс. Он возразил. Я встала в дверях и сказала, что не выпущу, пока не выполнит. Жан психанул, вспыхнули цыганские глаза, он замахнулся топором. Над моей головой. Я не шелохнулась. Но он не разрубил меня пополам».

Любутка

«Слали нам мешочек крупы, кулек конфет-подушечек, склеенных в ком, коробок спичек, в тряпочку завернутые семь гвоздей и другие такие же святые дары. В письмах писали, чтобы мы приехали за пуховой козой – 3000 км от нас. Если б не те посылки, как бы мы перезимовали?»

«В интервью нагрянувшим журналистам один из мальчиков сказал, что они сбежали из интерната, потому что «Уткин бил»… Уткин со своим классом безмятежно смотрел передачу «До 16 и старше» и услышал кое-что про себя. Говорили, что он «покраснел, как лягушка», и вышел из класса. Но собрание педагогов постановило сказанное считать злобным вымыслом, Уткина не обижать, а беглецов вернуть любыми средствами».

«Из кулака всякой нежити, Детских фондов, роно, собеса и прочих удалось вытряхнуть несколько ребячьих судеб. Не враз, а многолетними усилиями и унижениями. Но вот они у нас – бывшие мои пятиклассники.

Кажется, они состарились там к своим 16 годам. Вот уже на воле – оглянитесь вокруг, улыбнитесь! Но они забились в палатку, застегнулись на все застежки и начали там курить день за днем.

Мы решили делать им школу. «Школа? Спасибо. Мы уже отучились». У них все от – отучились, отработали. И счастливую жизнь они хотели получить от нас».

«Всем нужна свобода – это мое убеждение. Нет, не убеждение – внутренняя необходимость. Выясняется: свобода нужна не всем, большинству не нужна, но держать в неволе я не могу».

«Потом они пошли в гости в интернат – и не вернулись. Никто не держал их в интернате – они не хотели в Любутку. Они, как Каштанка, хотели в свою старую жизнь!

Наша жизнь пошатнулась. Я должна была понять, почему.

Что им нужно для душевного уюта? Много ребят, целую толпу? Да. Интернатские чувствуют себя чуть ли не голыми, когда компания меньше привычной.

Что, нужно быть «как все», не выделяться? – Да. Биологические законы. Законы стаи.

Но были человеческие? Думаю, были. В 14 лет они вдруг ощутили себя «не в своей тарелке». Человеку «простому» в интеллигентской среде неуютно. Настал момент, когда своя среда, класс, сословие возникли из глубины крови как главное. Возникли «мы» и «они». Почему? Думай, думай… За себя и за все предыдущие поколения русской интеллигенции».

«История Кирюши поразительна. Его бабушка отыскала его – двухлетнего – в государственном заведении, куда его запрятала мать, бабушкина невестка: «А зачем ему жить?» Когда бабушка обнаружила нас, она настоятельно вручила его нам. По ее словам, Кирюша закончил к этому времени 5-й класс – умел писать и считать. Рассказывала, как ежедневно возила его в школу в трех часах от дома и сидела с ним за партой. Сидела и водила его рукой и переходила из класса в класс».

«Московские дружили с московскими, интернатские – с интернатскими. Московские с интернатскими несоединимы, нерастворимы, как воск в воде. Московские научились быть внимательными к сиротам и инвалидам, но не полюбили их – никто никогда. Интернатские научились говорить «спасибо» и «пожалуйста». Но не примут их московские в друзья. А даже если позовут, те замкнутся в своем кружке. Опять возникало “мы” и “они”».

«Экспансия добра может быть отбита так же, как экспансия войны».

«Интернатские участвовали в общих трудах, но за все это время они не стали к нам добры. Но чудное дело – человеческое, душевное они извлекали из любви к зверям. Они очеловечивали кошек, собак, козлят. Ведь если пристально смотреть в глаза зверю, то увидишь колодец эволюции, такой запредельной глубины, что страшно. А им не страшно. Они спускались без боязни по лестнице Ламарка «к кольчецам и усоногим», разводили попугаев, крыс, рыбок».

«Надо было не медлить, брать в руки эту камарилью, строить пирамиду – вертикаль, горизонталь… Как-то этого до сих пор удавалось избежать, как-то оно безвкусно! Не хотелось, не умелось, не получалось! Хоть я и устраивала «ассамблеи» для решения проблем, но они избегали мыслить и посещать. Тогда я объявила ассамблею с шоколадками. На сладкие ассамблеи стали ходить, шоколад ели, но мыслить так и не начали».

«Однажды с Ваней ехали в Москву, по пути говорю ему: «Вань, будешь гостить в родном детдоме, а не слабо тебе интеллигента сыграть?» – «Как это?» – «А так: спасибо-пожалуйста, простите-извините, а еще не лазить в суп пальцами, не вытирать жирные руки об себя и об людей…» – «Не поверят». – «Это смотря как сыграть!» Прихожу к ним за Ваней через две недели, а мне со всех сторон: «Спасибо за Ваню, какой лапушка!»

«Когда они выросли, они рассердились и сказали мне: “Вы из всего делаете нравственную проблему. Это неприятно. Мы просто курили, просто бесились”».

«Я не знаю, что ответить на вопрос – надо ли воспитывать детей? Безусловно, надо их кормить-поить, спать укладывать, защищать. Об этом речи нет. Это умеют делать и курица, и крокодилица. То есть надо давать детям физическую подготовку, образование, какой-нибудь диплом. Чтобы защищать их от мира и продолжить в мире. Но люди должны защищать еще и мир от своих детей. С этим они не справляются. Не справилась и я».