Главная страница ИД «Первого сентября»Главная страница газеты «Первое сентября»Содержание №2/2007
Вторая тетрадь
школьное дело

Ольга Мороз

Воздушный корабль

“... Кто видел хотя бы однажды
Пегаса стремительный лёт,
Губами, горящими жаждой,
К Кастальской воде припадет,
Кто в братство высокое верит,
Чья песне душа отдана,
Стихами наполненный череп
Поднимет, как чашу вина ... ”

( Из гимна нашего театра)

“ ... Он нам не только объяснил про “Бога”, “мать” и “душу”,
Он нам не только указал тропинку на Парнас,
Он из кромешного дерьма нас вытащил наружу,
И нам вовеки не забыть, что значит он для нас”.

( С. Костюхин, М. Фрейдкин песня “Наш учитель”)

В 1972 году мы окончили начальную школу и покинули насиженный второй этаж.

Теперь мы кочуем с портфелями из одного кабинета в другой,классы чужие, к нам приходят разные чужие учителя.

“Здравствуйте. Так ... Я вас жду. Садитесь. Откройте учебник на странице двенадцать. Прочитайте название параграфа ...”

Мы сидим в кабинете со старыми партами: деревянная скамья намертво соединена с покатым крашеным столом, в столе проделана бесполезная круглая дырка для чернильницы. Встаешь из-за парты – откидываешь крышку.

“Урок окончен. Встаем тихо! Крышками не стучим!”.

Сентябрь… Мы сидим и ждем нового учителя русского языка и литературы. Звонок уже был. Кого нам пришлют? Мы сидим и с удовольствием стучим крышками. Второй звонок. Мы болтаем, дерёмся, кидаем друг в друга ластиками и плюемся промокашкой. Ур-р-а! Урок давно уже идет, а у нас никого нет! Может быть, вообще никто не придет?! Полная свобода?!!

Но внезапно дверь в класс распахивается настежь, и мы видим, как в эту дверь влетает журнал нашего четвертого “А”. Он пролетает полкласса и, долетев до учительского стола, приземляется точно посередине!

Мы не успеваем еще оправиться от этого потрясения, как в класс решительно входит высокий худой человек, на вид молодой, но с седой кудрявой шевелюрой. Голова его заносчиво задрана вверх.

Мгновение он смотрит на нас откуда-то с недосягаемой высоты внимательно и в то же время иронически, а потом молча ставит портфель на стол.

И мы понимаем, что нельзя быть с ним рядом и не слушаться; и если уж ты оказался на его пути и он бросил на тебя предостерегающий свирепый взгляд, от которого становится и страшно, и весело, то будь уверен – он сделает из тебя человека!

С этой минуты в нашей жизни появился Театр.

Он появился сразу во всех формах, в каких только мог существовать в природе: как считали некоторые учителя и родители, на уроках мы занимались “черт знает чем”, а по вечерам “мотались, черт знает где”.

Впервые услышав на уроке литературы наше чтение стихов наизусть, Юлий Анатольевич пришел в ярость, на всякий случай поставил всем двойки “в русский язык” и завел у нас “ПЯТИМИНУТКУ” – обязательное чтение стихотворений, но не по школьной программе, а на заданную им тему. На каждом уроке несколько храбрецов, заранее сообщив Юлию Анатольевичу о своей готовности рискнуть и прочесть нечто вслух, по очереди “выходили на сцену”. Иногда “ПЯТИМИНУТКА” отнимала кучу времени из-за подробного и оживленного разноса, который устраивался чтецу.

– Ну, кто понял, о чем он читал?

Характеристики “прочитал хорошо” и “прочитал плохо” карались двойками и вышли из употребления через день после нашего первого знакомства с Юлием Анатольевичем.

Мы старались и репетировали на переменах, но наше чтение вслух все равно не доставляло Юлию Анатольевичу удовольствия. Он требовал от нас такого исполнения, от которого "автор не переворачивался бы в могиле". Наши мозги плавились от напряженной и непривычной умственной работы – темы для “пятиминуток” были такими: “Старинный французский эпос. Песнь о Роланде”, “Баллады В. А. Жуковского”, “Одиссея” и “Илиада”, “Роберт Бернс в переводах С. Я. Маршака”.

Мы выискивали в энциклопедиях значение всех непонятных слов, заранее зная, что если мы вылезем читать, Юлий Анатольевич нас обязательно спросит: “Что такое "Дюрандаль"? Город?” и кто такой был Карл XII. Мы знали, что подвергнемся допросу, ибо “только пошляки произносят слова, не понимая их значения. В Москве пока еще есть читальни!”

Мы учили наизусть отрывки из “Евгения Онегина” и комедий Шекспира, попутно выясняя для себя, что такое аллитерация и чем дактиль отличается от амфибрахия.

Юлий Анатольевич шагает по классу своими длинными ногами.

– Тра - та - та, тра - та - та,

– Тра - та - та, тра - та - та,

Антопольский, что это?

– Анапест!

– Пример?

Где шумит и бурлит
Меж утесами Твид,
Где подъемлется мрачный Элдон,
Уж три ночи, как там
Твой Ричард Кольдингам
Потаенным врагом умерщвлен ...

– Ну, допустим ...Силаева, рифма к слову “Твид”? Глаголы не брать!

Самые замечательные уроки были у нас, когда Юлий Анатольевич сам читал нам вслух, отставив от себя книгу на расстояние вытянутой руки. Его чтение захватывало целиком; он, как фокусник, вытаскивал из мешка мировой литературы сокровища и дарил их нам, попутно переворачивая наши представления о нормальной обывательской жизни.

Он читал нам "Фархада и Ширин", "Записки сумасшедшего" и "Житейские воззрения кота Мурра", рассказывал о трагизме Гоголя и о том, как Мейерхольд ставил “Клопа”, мы услышали “Сон Попова” и “Полтаву” в его незабываемом “режиссерском” исполнении, и, сколько бы мы потом ни читали их сами, в наших ушах все равно звучит его голос.

Мы хохотали, когда Юлий Анатольевич читал “Клопа” Маяковского – перед нами был тупой и наглый Пьер Скрипкин ( “Я вас понял, коварная! Вы мной игр-р-раете!”), но когда дело подошло к концу, в классе образовалась уже совершенно не школьная, а театральная тишина, и в этой напряженной тишине прозвучали последние слова, от которых нам почему-то совсем не хотелось смеяться:

“Граждане! Братья! Свои! Родные! Откуда вы? Сколько вас?

Когда же вас всех разморозили?!”

Мы сидели тихо, потрясенные обращенностью этих слов прямо к нам.

Мы взрослели стремительно, перепрыгивая через ступени, предписанные методиками преподавания литературы: Юлий Анатольевич зачем-то учил нас конспектировать совершенно непонятные лекции и выделять на слух самое главное. Он расхаживал по классу и говорил, не глядя на нас, так, будто бы читал лекции не ученикам шестого класса, а вполне образованным взрослым людям. Он говорил, а мы “записывали главное”:

– ... Смеховая культура во всех ее формах отличалась от серьезных официальных форм и церемониалов. Она выстраивала второй мир и вторую жизнь, которой были причастны люди смеющегося народного средневековья. Отменялись иерархические отношения - и человек перерождался...

Прочитайте, что вы записали ...

Жизнь рядом с Юлием Анатольевичем была тяжелой, непредсказуемой и счастливой: каким-то невероятным образом он умел сделать из нас, вечных “зайцев”, бегающих от “охотника” учителя, своих сотрудников и единомышленников. На уроках русского языка мы проверяли друг у друга тетради, раздуваясь от гордости и ответственности и одновременно избавляя Юлия Анатольевича от однообразного труда проверки сорока четырех опусов на тему “Н и НН в прилагательных и причастиях”. Сначала Юлий Анатольевич отдавал тетради троечникам. Они пыхтели, сверяя каждое слово с Розенталем, и исправляли карандашом, как умели. Затем диктанты переходили к тем, у кого по русскому было “четыре”. Они исправляли троечников, пытаясь невзначай выяснить у Юлия Анатольевича, нужна ли “вот тут вот эта запятая”. Потом тетради забирали отличники, а уж Юлий Анатольевич в самом конце брал у них на выбор пять-шесть штук и проверял сам. Если он замечал хотя бы одну ошибку, его праведный гнев обрушивался на голову отличника, “дурака и хама”, к несказанной радости двоечников.

“Новые формы обучения” сыпались на наши головы, как из рога изобилия. Иногда Юлий Анатольевич после диктанта отбирал у нас работы и спрашивал, кто хочет получить “пять”. Хотели все. Тогда он читал текст диктанта еще раз со всеми знаками препинания, и каждый, назвавший после этого все свои ошибки, запросто получал пятерку.

Правила орфографии в его интерпретации запоминались на всю жизнь.

– Мы не будем писать “взад” и “вперед” раздельно! Это не - при - лич - но!!!

Он играл с нами “в урок”, учил нас всеми средствами, кроме скучных, выдумывая для нас новые возможности получить “пять” или заработать нагоняй, после которого нам оставалось только “сделать так, чтобы он нас долго искал”.

Он учил нас “театром”, читая нам наши собственные сочинения вслух и уже одним своим непередаваемым исполнением давая им убийственную характеристику. Его актерский талант был неоспорим. Наши произведения, высиженные долгими томительными усилиями (списанные с предисловий вычислялись сразу же и презрительно игнорировались), в его исполнении обнаруживали полную беспомощность и неожиданную комичность. Мы бились в истерике и изнемогали от хохота, пока Юлий Анатольевич читал нам наши бессмертные творения, невозмутимо сопровождая их комментариями.

– Одиссей у Гомера, – читал он, – вышел из спальни лицом! Здесь мысль автора заканчивается. Просто "вышел из спальни лицом" – и все. По глубокому убеждению автора этого сочинения Гомер был идиотом и думал, что мы не догадаемся, чем вышел Одиссей из спальни. Так вот, Одиссей

“…вышел из спальни, лицом
лучезарному Богу подобный!..”

Это же две большие разницы!..

Он брал следующую работу:

“Так ... Что это? Чье это? Я поставил “два” за пошлый хамский почерк, я не обязан это проверять!”

У самого Юлия Анатольевича почерк был таким, что он не всегда мог прочесть назавтра то, что сам же вчера написал, но мы на него не обижались. Он же был к нам беспощаден, не допускал никаких штампов и “общих мест”, и высмеянная им литературная и житейская мертвечина была раз и навсегда извлечена на свет Божий и названа своим именем. Он обрушивался на нас в приступе ярости:

– Что это значит – “художник слова запечатлел незабываемый образ” ?? А? Я спрашиваю: почему "художник слова" должен из-за вас еще раз умереть?? Где это …… написано???

– В учебнике .

– Выбрось ...... этот учебник к …...!!!

Он орал на нас, требуя невозможного, и учил писать и говорить человеческим языком и отличать настоящую литературу от “вторсырья”.

Он был для нас учителем, другом и режиссером, он давал нам уроки ежедневного актерского мастерства и “жажды творчества”, на ходу открывая нам секреты большой литературы и искусства.

Но этого ему казалось мало: он сделал из нас младшую группу Школьного Полифонического Театра (ШПТ), окончательно лишив нас свободного времени, полагавшегося на растительную личную жизнь.

Мы репетировали сразу после уроков, а следом за нами, уже совсем поздно вечером, репетировал “Старший Театр”, состоявший из старшеклассников и выпускников, студентов, людей совсем взрослых, иногда привозивших с собой на репетиции своих маленьких детей. Старшие жили на своем “заоблачном Олимпе”: ездили на гастроли в Армению и Карпаты, ходили в походы и ставили совершенно потрясающие спектакли (в этом даже родители были единодушны). Иногда кто-нибудь из них заходил к Юлию Анатольевичу во время нашей репетиции, и тогда между ними происходил примерно такой диалог:

– Ну, что молчишь? Пришла – говори!

– Так что же тут скажешь, Юлий Анатольевич?

– М - м ... да - а ... Но скачут -то они неплохо, а?

– Скачут прекрасно! И из-за кулис вылезают замечательно!!

– Чушь собачья!.. М - м ... да - а ... Что ты хочешь? В их возрасте вы были в тысячу раз хуже...

Мы чувствовали, что Юлий Анатольевич нас хвалит, и были счастливы.

Спектакли старшего Театра, такого, каким он был в те годы, в зените своей славы и неслыханной творческой одержимости – с многоголосой партитурой, музыкой стиха и завораживающей внутренней драматургической напряженностью, – навсегда остались у нас в памяти; мы боготворили “олимпийцев”, что не мешало им становиться объектом пародий, а спектаклям – поводом для капустников и других театральных шалостей годы спустя, когда возрастная разница стерлась и разрыв в десять – пятнадцать лет стал несущественным.

Мы ходили на все спектакли “старшего” ШПТ, сидели “с открытым ртом” и понимали, что поэты пишут стихи, которые должны звучать, меняя нашу жизнь, и что слова: “Глаголом жги сердца людей” – не просто красивое преувеличение, но реальный призыв. Спектакли старших ШэПэтовцев – “Одиссея полночных странствий” (“Сны”), “Степное пенье и пенье моря” ( о Сергее Есенине и Эдуарда Багрицком), “Звезда пленительного счастья” (Пушкин – Декабристы – Лермонтов – Блок – Маяковский), “Романтики падучая звезда” (о молодых поэтах, погибших на фронтах Великой Отечественной Войны), “Муза бунтующей совести” (о Некрасове и Достоевском) вместе с пародийной Синей Блузой, сочинением песен и шуточных спектаклей “к случаю”, вместе с их походами, застольями и ежегодным “Днем рождения Юлия Анатольевича” (“Вы не жрать сюда пришли!”) – стали для нас первой инъекцией против непоколебимого обывательского взгляда на жизнь.

Я хорошо помню наш первый самостоятельный спектакль – “Квартет” по всем известной басне Крылова. Я как самая толстая девочка в классе входила в группу “медведей”. Все было готово, не хватало только костюмов. У “мартышек”, “ослов” и “козлов” никаких проблем с костюмами не было, Юлий Анатольевич велел им одеться прилично (во фрак) и прицепить бабочки. Если кто-то из актеров не знал, что такое фрак и как его сделать, Юлий Анатольевич охотно объяснял, что фрак это просто пиджак с двумя хвостами, так что сделать его не составляет никакого труда. “Мартышкам” Юлий Анатольевич велел одеться во что-то поярче, лучше всего – в золотое или серебряное трико, наподобие тех, что носят гимнастки в цирке. На вопрос, где взять золотое трико, Юлий Анатольевич отвечал, отмахиваясь: “У всей Москвы есть золотое трико”. Так что “мартышки”, “ослы” и “козлы” не имели с костюмами никаких проблем!

Нам же, медведям, Юлий Анатольевич приказал принести из дома “обыкновенные мужские пижамы”. Но где же их взять? Поскольку наш режиссер родился и вырос еще в прошлом веке, когда “обыкновенные мужские пижамы” были в каждой семье, он и слышать не желал никаких возражений. Его режиссерский глаз уже представлял себе картину добропорядочного “медвежьего угла”, где полосатая пижама символизировала незыблемость домашнего уюта.

Мы бегали по соседям, мама подняла на ноги весь свой плановый отдел - мужских полосатых пижам ни у кого не было! День спектакля приближался неотвратимо, кроме нас у Юлия Анатольевича были еще выступления старшего ШПТ, открытые уроки, экзамены в старших классах, сочинения и семинары,- короче, инстинкт самосохранения подсказывал нам: и речи быть не могло о том, чтобы не достать из-под земли немедленно эти злосчастные пижамы. Не знаю, что сделали остальные “медведи”, но я, дойдя накануне спектакля до крайней точки отчаяния, схватила телефонную трубку и стала набирать произвольно любые семизначные номера и объяснять совершенно незнакомым людям, что у нас в школе есть театр и поэтому мне сегодня же срочно нужна мужская полосатая пижама. Я объясняла им, что это не телефонное хулиганство и рисовала самые мрачные перспективы моей творческой жизни и жизни вообще, явись я завтра на спектакль без этой неотъемлемой части мужского гардероба.

Люди верили и сочувствовали, но помочь ничем не могли. И вот, когда я почти совсем отчаялась и, автоматически набрав произвольный номер, нарисовала очередному слушателю леденящую душу картину моего завтрашнего появления в школе, мужской голос в трубке спросил:

– Фамилия твоего учителя – Халфин?!

– Да! А откуда вы знаете?!

– Юлий Анатольевич?

– Да!!!

– У моего деда есть пижама.

– Спасибо! Огромное спасибо!!!

– Приезжай, только быстро, а то у нас все ложатся спать. Ты в каком классе учишься?

– В четвертом.

– Везет вам! Нас он взял только в девятом...

“Старший” и “младший” театры со временем частично перемешались, кто-то ушел “в другую жизнь”, кто-то уехал за границу. Театр оказался за пределами школы. Это случилось, когда мы учились в восьмом классе – власть в школе переменилась, и директором стала Шкодкина А.Ф., по прозвищу “ШКАФ”, сталинистка, присланная к нам в 9-ую школу, чтобы, по ее собственному выражению, “разогнать это осиное гнездо”. Тогда ушли многие хорошие учителя, в том числе и Юлий Анатольевич Халфин. Но за годы своего существования театр сумел связать дружескими узами несколько поколений и подарить каждому, кто с ним соприкасался, колоссальный творческий заряд и то, что Вадим Александрович Левин, замечательный поэт и педагог, назвал “внутренним критиком” – интуитивный художественный вкус и чутье, позволившее многим бывшим актерам и ученикам Юлия Анатольевича стать талантливыми математиками, поэтами и музыкантами. Театр был для нас прообразом Лицейского братства: в тесном кругу единомышленников мы, что греха таить, чувствовали себя революционерами духа, людьми избранными и необыкновенными, но при этом набирались сил для жизни в отнюдь не наивном мире, где этот “запас прочности” нам очень пригодился.

Тот “прыжок в другое измерение”, который каждый из нас сумел сделать хотя бы однажды на сцене или на уроке, помог нам в дальнейшем быстро и решительно реагировать на вечно меняющийся непредсказуемый контекст жизни.

Мы выросли, но по инерции назывались “младшим ШПТ”, поставили “Сказку о Золотом Петушке”, закончили институты, переженились, все реже играли в театре у Юлия Анатольевича, но ставили спектакли ко всем нашим дням рождения и снимали фильмы в подарок друг другу. Нас было много, и спектакли следовали непрерывной чередой, причем несчастный виновник торжества, которому адресовалось все это великолепие, исключался из нашей жизни на месяц – другой. Мы репетировали по ночам, а наши маленькие дети спали, “сложенные” рядышком в другой комнате.

Мы продолжали встречаться друг с другом – “старшие” и “младшие”, независимо от рода наших занятий, возраста и степени занятости. И на всех нас до сих пор лежит тот неистребимый отпечаток, который оставил Театр.

Юлий Анатольевич Халфин и сейчас по-прежнему работает с детьми, в том числе и с нашими собственными; я думаю, что он простит меня за рассказ о нем, нашем учителе, в прошедшем времени. Просто для нас это время, “КОГДА ДЕРЕВЬЯ БЫЛИ БОЛЬШИМИ”.


Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"


Рейтинг@Mail.ru