Традиционно в последнем номере мы подводим образовательные итоги года. Но на этот раз оказалось, что эта привычная уже журналистская работа становится невозможной. Итоги подводятся относительно чего-то; но, кажется, из образования уходят вещи, с которыми можно внутренне соотноситься, оценивая педагогическую составляющую политических решений. И в этой ситуации нужен разговор, в котором образование и школа помещены в контекст, больший, чем рамки одного года.

Политика образования и гуманитарные ценности:

скрытое противостояние перерастает в конфликт

Школьная клетка

В клетку или в линейку? Главный вопрос, на который школьнику нужно знать ответ, прежде чем заводить тетрадь по новому предмету. Если русский – то линейка. Математика – клетка. Биология – как учитель скажет. Бывают и косые прописи, но это в начальной школе.
Клетка и линейка – главные ученические надсмотрщики. Не дай бог почерк неровный или размашистый, с завитушками. Учитель закраснит хвост игрека, вытарчивающий из клетки, или буквы, которым не сидится на жердочке линейки. «Мы приучаем ребенка к аккуратности, – объясняла классная руководительница на родительском собрании. – В жизни это очень пригодится».
Конечно, пригодится. Жизнь ученика определяется клетками расписания (впрочем, и жизнь учителя тоже). И даже школьная свобода выбирает своей площадью клетку. Только лестничную. Или коридор. Где линолеум все в ту же клетку. Дизайнеры на фабрике тоже учились в школе.
А вся бумажная тягомотина, которая, слава богу, лишь краешком задевает учеников? У них – один дневник. А у педагогов? Классный журнал, отчетность такая, отчетность сякая… Эксперты подсчитали: до 30 типов бумажек. А у директора и того больше. Отчет для роно, для СЭС, для регионального мониторинга… И все – в клеточку.
Иногда кажется, что бюрократическая эта клетка и есть, говоря на языке биологии, клетка школьного организма. Что сама его ткань состоит из разнообразных граф; что и ученик мыслится как совокупность пустот, которые следует надлежащим образом, в соответствии с образовательным стандартом, заполнить.
…В минералогии есть понятие псевдоморфозы: при сохранении внешней структуры вещество одного минерала заменяется веществом другого; вторичное подменяет собой первичное.
Бюрократическая клеточность школы и есть псевдоморфоза. Псевдо в переводе с греческого – ложный, подложный, неподлинный.
Критерий ложности – бессодержательность. Бюрократическая клетка существует только для галочки. Ничего содержательного в нее не втиснешь. Как с помощью SMS (в переводе – службы кратких сообщений) не выскажешь мысль. Только «Петя, встретимся в три». «Коля, чмоки-чмоки». «Вася, купи корм для кошки».
При этом клетка удобна; удобна как тип коммуникации, предполагающий добровольный (или вынужденный) паралич мысли. И может быть, вся стратегия политики образования должна определяться по одному-единственному параметру. Если новый проект освобождает школу от части бюрократических клеток, он заслуживает внимания. А если добавляет, множит их, приучает к клеточному мышлению, с ним следует повременить. А еще лучше – отправить в мусорную корзину.
Вот только в нашей с вами реальности все, похоже, наоборот. Если проанализировать все школьные новшества 2006 года, в глазах сразу зарябит. От клеток, естественно.

Языки школы

Позволю себе небольшое отступление. В современном кинопроизводстве изготовление сценариев похоже на детские игры с книжками-раскрасками. Существуют шаблоны, где буквально по минутам расписано, какого типа действие в данный момент должно происходить на экране. Например, на 68-й минуте происходит схватка, где главный герой терпит поражение, на 72-й он осознает, что все потеряно…
Те же клетки, только в профиль. Вам в кинозале тошно, как на показе мод, где все платья скроены на один салтык. Зато редактор киностудии вообще может не думать, рассматривая сценарий. Он просто сверяется с шаблоном: совпадает или нет. А в результате из кино уходит смысл как таковой, не выдерживая поверки идентичностью.
…Вернемся к нашей теме. В конце прошлого года обсуждались критерии отбора школ на президентские гранты. Во что они выродились? В набор бюро-
кратических штампов, имеющих значение только в бюрократическом сознании. Проценты обученности, фестивальные дипломы, отзывы общественных организаций… И дело даже не в том, что не всякий школьный коллектив сумеет собрать все эти бумажки. А в том, что язык этих бумажек перпендикулярен живой педагогической практике. Максимум, что получится из соединения, – пародии Вишневского. «Я жизнь провел в мечтаниях красивых. О водоемах, о лесных массивах».
Найти способ содержательного описания педагогической работы чрезвычайно сложно. Но поговорите с любым толковым директором или учителем! Когда отпадает словесная шелуха, введенная в языковой оборот сидельцами канцелярий, когда уходит вынужденная немота и опаска «сказать не так», всякий человек начинает говорить свободно и содержательно.
Следующая по сложности задача – добиться, чтобы такого рода описание было возможно формализовать. Но и она разрешима – это доказывают опыты гуманитарной образовательной экспертизы.
Языков описания школьной реальности должно быть много. Их нужно искать, поддерживать, развивать. Но вместо этого всеми структурами – от Министерства образования и науки до Российской академии образования – насаждается один, единообразный и подходящий лишь для описания умозрительных конструкций. И школа начинает курлыкать на этом языке, забывая человеческую речь.
Всякую попытку заставить разговаривать на этом псевдоязыке можно приравнять к преступлению. Но то, что мы видим в образовании, уже не ряд попыток, а системный подход.

В «лучших» традициях

Недавно в Думе прошел второе чтение законопроект о ЕГЭ. Снова были споры об альтернативных способах поступления в вузы, о негодном содержании КИМов, о сроке действия сертификатов… Споры о частностях, которые уводят от главного.
ЕГЭ – это триумф клеток, апофеоз клеточного мышления. Бюрократическая метода, привнесенная туда, куда ей ходу прежде не было, – в самое содержание школьной учебы.
Могут возразить, что тестовые технологии признаны в мировом масштабе, что ими пользуются практически все западные страны, это общая тенденция. Если же у нас что не так, значит, толковых тестологов не хватает, а это дело поправимое.
Но у нашей страны после XX века своя, в нехорошем смысле уникальная, наследственность. У нас семьдесят лет уничтожалась самостоятельная мысль, и право выбора сводилось к клеточке в бюллетене напротив блока коммунистов и беспартийных.
Поэтому применительно к России нельзя ссылаться на западный опыт тестирования; у них он вписан в систему культурных сдержек и противовесов (и то многие протестуют против тестов). А в России тестирование по своему, если так можно выразиться, культурному профилю совпадает с системой устройства общественной жизни, в которой человек мыслился как винтик, как набор общественно полезных либо общественно вредных функций. С традицией, в которой единообразие стало догмой, и шаг влево – шаг вправо был шагом на «запретку».
Имея такое наследство, нельзя использовать в школьном образовании управленческие инструменты, могущие вернуть его в прежнее русло. Наоборот, только через школу, дающую привычку свободно мыслить, можно изжить, пережить прошлое. И если мы знаем, что учителя сейчас вынуждены «натаскивать» учеников на сдачу ЕГЭ, это должно означать «красный свет». Стоп.

Исчезнувший случай

Может показаться, что опасности ЕГЭ преувеличены. В советское время была целая государственная система, а сейчас – просто экзамен в стандартизированной форме. Сам по себе.
Но если вглядеться, становится понятно, что ЕГЭ существует не сам по себе. Всякая подобного рода новация – вектор и одновременно симптом общественной жизни.
Жизни, из которой исчезают смыслы; на смену им приходят прагматические соображения. Винить в этом ЕГЭ, как и любой другой технологический проект, бессмысленно: единый экзамен вторичен по отношению к этому процессу, он лишь констатирует, легитимизирует уже случившееся.
А что, собственно, случилось? – спросит кто-то и пожмет плечами, отвечая себе самому: да ничего…
В том-то и дело, что ничего. Случай – это сбой простого ритма, разрушение обыденности. Из общественной жизни исчезла сама возможность случая, и перемены в ней не более случайны, чем смена песен в ротации на радиостанции.
Случай как перерыв повседневности тем возможнее, чем более эта повседневность сложна структурно. Мы же видим, что сегодня общественная жизнь страны упрощается. Упрощение это идет по административной линии: отмена губернаторских выборов, отмена графы «против всех» в избирательных бюллетенях, концентрация финансовых потоков в центре и последующее их перераспределение. Из общественной жизни выкорчевываются случай, шанс как явление. Выстраивается единый ранжир, единая иерархия клеток; всяк региональный сверчок знай свой шесток и далее по нисходящей.

Единство через стандарт

В этой ситуации примечательно еще одно явление в нашем образовании, связанное, как и ЕГЭ, с прилагательным «единый», – единое образовательное пространство.
Этот термин, как японская игрушка тамагочи, вот уже несколько лет живет напряженной виртуальной жизнью: о нем заботятся, его сохраняют и восстанавливают.
Это симптом ослабления разного рода связей, которые удерживают в целостности конгломерат под названием «Россия». Не случайно и партия власти зовется у нас «Единая Россия». Американцам нет нужды создавать партию «Соединенные штаты» – штаты и так соединенные. А вот единство России, похоже, под вопросом.
В этой ситуации нужны политические ходы, языки описания и становления не формального, а содержательного единства. Которое держится универсальными методами разрешения ключевых для нации вопросов. А они сегодня формулируются, возникают именно в образовательной сфере. И не случайно в государственных документах подчеркивается приоритетное значение образования. Вопрос в том, какие шаги предпринимает государство, исходя из этой посылки. А шаги эти укладываются в маршевый ритм.
Первый шаг – установка на равенство. Равные возможности для получения образования, равный «удельный вес» дипломов, равный доступ к информации. Для нашего сознания, в котором равенство все равно вписано в триединую формулу вкупе со свободой и братством, все это кажется достойными ориентирами социальной политики.
Далее следует равенство содержания образования, которое задается через образовательный стандарт. К нему сейчас много подходов, много языков его описания. Стандарт на знания, стандарт как набор ключевых компетенций… Но главная посылка остается неизменной: вычислить своего рода культурный геном нации, совокупность ее наследственных признаков, и транслировать его от Чукотки до Калининграда. А попутно решать социальные, профессиональные задачи: готовить учеников к общественной жизни, к будущей карьере.
Таким образом, мы видим, что образовательное пространство действительно мыслится и задается как единое и как следствие – упрощенное, уплощенное. Но это коренным образом противоречит устройству культуры вообще: культура есть усложнение, приращение смыслов. И наша школа как институт передачи культурного опыта становится все менее адекватной культуре; и чем сильнее будет это расхождение, тем большее число детей школа будет выталкивать из культурного пространства, а не вводить в него.

В центре – человек

В основе образования, в самой его сердцевине – человек. Именно здесь и формулируются ключевые вопросы: что есть человек, каково его место в жизни и в мире? Общественно значимые вопросы лишь производные от этих главных. И лишь тогда разговор о вопроизводстве человеческого капитала может происходить без риска получить в итоге все ту же систему «винтиков», только построенную на иных идеологических и экономических принципах, когда в образовании главенствует вопрос о человеке. Когда само образование – это непрекращающийся поиск ответов на него.
Когда мы говорим о книгах и стихах не как о том, что каждому нужно знать, а как о том, что апеллирует к каждому и каждого касается. Когда уходят споры о соотношении инвариантного содержательного ядра и вариативной периферии. В культуре, по сути, все об одном.
Но для такого разговора нужно свободное пространство. А на школу давит несвобода, общая несвобода, которая постепенно вводит страну в оцепенение.

Ложные цели

В этой атмосфере несвободы у людей притупляется слух. Вот как, например, в Концепции образовательных стандартов, которая разрабатывается сейчас в РАО, определяется государственный заказ системе образования: «Подготовка поколения нравственно и духовно зрелых, самостоятельных, активных и компетентных граждан, живущих и работающих в свободной демократической стране в условиях информационного общества и рыночной экономики».
Звучит как анекдот, да?
Если судить по реальной политике государства, то заказ формулируется иначе: «Подготовка поколения нравственно и духовно несамостоятельных, пассивных и некомпетентных граждан, живущих и работающих в несвободной стране в условиях административной экономики».
Нельзя ставить цели системе образования, исходя из ложных посылок. Если страна несвободна, если демократия давно стала ругательным словом, нельзя делать вид, что этого не существует. Иначе это выводит систему образования в параллельную реальность, в которой утрачивается сцепка с действительностью.
Вот настоящий, предельный вопрос: что делать школе, если государственный заказ образованию по факту таков, каким он сформулирован абзацем выше? Принять это, покориться, как татарскому нашествию? Уходить в образовательное подполье, а для галочки делать то, что для галочки и требуют?

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"