БИОГРАФИЯ ВНУТРЕННЕГО ЧЕЛОВЕКА
 

Опыт передачи опыта

Меня всегда интересовала и сейчас интересует молодежь, подростки. Это интерес и человеческий, и профессиональный. Сейчас, конечно, эти общения происходят реже, но происходят. Причем молодые люди занимают меня независимо от того, разделяю ли я их чувства и мнения. Но изменения в обществе произошли настолько глубокие, что в большинстве случаев довольно скоро выясняется, что на самом деле твой собеседник – инопланетянин. Мне интересно все, что с ним происходит, но о взаимопонимании нет речи: другие старты, другие ассоциации. Исключения очень редки.
Между старым и малым всегда стоит какой-то рубеж, сетка. Кстати, при медленном развитии семьи и общества обычно были проблемы между отцом и сыном: дисциплинарные, ролевые и так далее. А вот с дедушкой, если дедушка готов общаться, отношения, как правило, складываются теплее. Он уже не пытается воспитать внука по своему образу и подобию, понимает, что это тщетно, кроме того, ему интересен этот другой мир и ему хочется оставить по себе добрые воспоминания, да и помнит он еще, какие у него были заведомо бесполезные конфликты с собственным отцом.
Но сегодня этот водораздел, этот ров между поколениями стал значительно глубже. Что в общем-то естественно. Чем быстрее темп общественного развития, тем больше разница между поколениями. Даже если мы оставим в стороне всякие там ценности, философию и так далее. Посмотрите, как за последние десять, пятнадцать лет изменился быт. Сегодня невозможно жить без интернета, без электронной почты. Это поменяло жизнь, и поэтому опыт разных поколений очень различен.

* * *

Меня особенно огорчает, что в России, вопреки здравому смыслу, воплотилась идеология фундаментализма/традиционализма. В то время как надо смотреть вперед, учиться ориентироваться в этом непредсказуемом, рискованном и опасном мире, у нас учат молодежь оглядываться назад и считать, что хорошо только старое, проверенное, традиционное (оно же – национальное), консервативное. Можно по-разному относиться к трудам и деятельности графа Уварова, но формула «Православие, самодержавие и народность» уже и в первой трети ХIХ века справедливо считалась реакционной и никак не может быть ориентиром для образования века ХХI.
Ускорение социокультурного обновления для многих болезненно. Людям старших возрастов трудно переучиваться и воспринимать новые реалии. Нелегко и молодежи. Впервые в истории человечества темпы смены новых поколений техники стали стремительно опережать темпы смены поколений работников. Все это способствует росту во всем мире настроений традиционализма. Но когда такая идеология становится господствующей, когда все делится на традиционное и нетрадиционное, хорошее и плохое, наше и не наше, то это путь агитации на новые катастрофы и постоянные неприятности. Меня огорчает чудовищный разрыв: быстро меняющийся мир, в котором надо действовать и жить, видеть его возможности, а не только его угрозы, и противопоставляемая этому ориентация на прошлое, к тому же не реальное, а воображаемое.
Мне кажется это самым главным, все остальное – производное. Пока мы не избавимся от такого утопического взгляда… Не помню, кто это сказал, что у России непредсказуемое прошлое. Постоянное переписывание истории. Но когда это непредсказуемое и воображаемое прошлое пытаются представить как норму для настоящего и будущего, это полная катастрофа. Единственная надежда, что молодые люди не обращают на это внимания, не вступают в полемику со стариками, а просто живут по-своему. И это правильно. Потому что это единственный способ выживания.

* * *

Мы привыкли идеализировать интенсивное общение, но в мире, который сильно расширился, где можно мгновенно получить информацию из любого конца планеты, можно переписываться с людьми из разных культур, общение объективно становится экстенсивным. Очень много людей, с которыми мы общаемся по касательной. И это с одной стороны – преимущество, а с другой – большая опасность. В этой быстротекущей, меняющейся жизни существует потребность иметь что-то свое, где ты уникален, где другие люди, которые являются частью твоего мира, тоже уникальны. С возрастом это понимаешь лучше. В юности привязанности, будь то дружеские или любовные, очень интенсивны, но они не слишком зафиксированы. А в старости, когда уходят твои друзья, ты понимаешь, что с ними необратимо уходит часть жизни. Ты в каком-то смысле и жив до тех пор, пока есть люди, которые потенциально разделяют твой жизненный опыт. Поэтому любой намек сразу же понимается, разговаривать не надо. А когда твои сверстники и друзья уходят и ты оказываешься единственным носителем этого значимого мира и воспоминаний…
Я с этого, по существу, и начал. В индивидуальном плане есть узкий круг знакомых и друзей, любовные истории и прочее, что является достоянием этого узкого круга, но за этим стоит более широкий круг, раскинут весь мир, где сегодня уже объяснить, как все оно было, невозможно, тут разговор не годится, а надо садиться писать роман, например, или что-нибудь в этом роде.
Эта проблема экстенсивности – она очень серьезна на уровне общения. Для меня это еще и чисто профессиональный вопрос, потому что я занимался проблемой дружбы и психологией дружбы.
Если посмотреть философию дружбы, то с незапамятных времен повелось так, что люди проецировали настоящую дружбу, так же как настоящую любовь, в далекое прошлое. В конце ХIХ – начале ХХ века все говорили, что настоящая дружба была в эпоху немецких романтиков и русских романтиков, а романтики говорили, что все это было при феодализме, когда отношения были стабильные, рыцарская честь и верность, а те, в свою очередь, ссылались на античность и так далее. Когда я занимался этими делами, меня интересовал вопрос: на самом ли деле происходит измельчание отношений с развитием средств массовой коммуникации, или это ретроспективная иллюзия? Но уже в древних источниках есть жалобы на то, что настоящая дружба и любовь были когда-то раньше. То есть, видимо, первый первобытный человек, который заговорил, к концу жизни жаловался на то, как хорошо было в дни его молодости, молодежь не была болтливой, и отношения были более глубокими.
Одновременно существуют и эти самые мобильники, которые обеспечивают мгновенную связь. Конечно, это замечательно, когда можно ни о чем серьезно не говорить, но подтвердить, что ты любишь, тебя любят. При этом наличие технических опосредований уменьшает индивидуальное общение лицом к лицу. Техника никоим образом заменить этого не может.
Я помню, как изменилось наше общение с появлением самого обычного вульгарного телефона, который теперь уже достояние истории. В годы моей молодости телефонов не было или их было очень мало, в коммунальных квартирах один на десять, двадцать душ. Поэтому созваниваться и договариваться возможности не было, ты просто шел к друзьям, когда у тебя было настроение. С появлением даже самых обычных телефонов стало лучше: можно позвонить и договориться о встрече. Замечательно, но только – сегодня вечер занят, завтра еще что-то, а вот в четверг… А в четверг у тебя может не быть настроения. Вот это наличие опосредований уже меняет характер отношений. Однако это нельзя воспринимать как катастрофу, здесь есть плюсы и минусы, но характер общения стал другим.
Мне кажется, что на самом деле потребность в общении у подростков никуда не девается, индивидуальные различия остаются. У кого-то много друзей, а другой скажет, что это никакие не друзья, а только приятели, все идет по поверхности.

* * *

Есть определенная преемственность. Я историк по образованию, эта любовь остается. Я занимался социологией исторической и психологией под этим углом. В этом смысле я думаю, что литература, которая позволяет нам представить историческое прошлое, расширяет наш жизненный мир во времени, так же как интернет и другие вещи расширяют его в пространстве. Так же как бессмысленно навязывать молодым свой язык и язык своей эпохи, так же бессмысленно навязывать им свои ценности. О них можно просто говорить, и может быть, что-то окажется созвучным. А что-то нет.
История всегда развивалась таким именно образом. Я когда-то пытался сформулировать для себя процесс фильтрации, который происходит в культуре. В каждом поколении что-то из прошлого, совсем не обязательно плохое и ненужное, отсеивается и становится достоянием эрудитов. Появляется что-то новое, и память уже всего этого не вмещает. Я тогда нашел для себя теоретическую посылку: разница между долгосрочной и оперативной памятью. Долгосрочная память – это самое главное, а оперативная – то, что непосредственно на слуху, в сознании. Вот то же самое происходит и в культуре. Мой любимый пример из Пушкина:

Кастальский ключ волною вдохновенья
В степи мирской изгнанника поит.

Вероятно, во времена Пушкина Кастальский ключ всем был понятен. Сегодня, если человек не филолог-классик, он этого не знает. Цитируя эти строки, я не один раз заглядывал в мифологический словарь. Сейчас, если вы меня спросите, я скажу, что не знаю, мне снова придется заглядывать в словарь.
Какие-то образы, ассоциации – они уходят. Но появляется другое: и литература, и кино, и театр, которые для молодого человека часть жизни, а для меня что-то постороннее, незнакомое. Для меня нужен какой-то толчок, пример, меня нужно убедить, что это новое интересно. Точно так же для молодого человека нужен толчок, чтобы читать классику, а дальше это ему понадобится или не понадобится.
Конфликты между молодыми и старыми неизбежны, но агрессию проявляет именно старшее поколение. Потому что младшие по статусу ничего навязать старшим не могут. У них свои референтные группы. А старшие по определению убеждены, что та культура, в которой они выросли, значительно лучше той, в которой вырастают их дети и внуки. Вместо того чтобы прививать вкус, они заставляют усваивать школьную программу. Программа не усваивается, и это вызывает раздражение у одних и отвращение у других. Я думал об этом и в советские времена. Человек я гуманитарный и по образованию, и по духу, поэтому традиционная культура для меня очень важна. Но вот как преподавать литературу? Вроде бы правилен путь исторический – от древних времен до наших дней. Но из такого преподавания, как правило, ничего не выходит. Только загружается память какими-то непереваренными именами. Систематического исторического курса литературы школа обеспечить не может. Может быть, правильно давать какие-то яркие фрагменты или произведения, которые ребенок или юноша по возрасту способны воспринять?

* * *

Для меня рефлексия о себе – это всегда одновременно рефлексия о гуманитарной культуре, о ее роли в жизни, о том, что удается передать, а что не удается. Это касается и школы, и вуза как социальных институтов. Раньше была метафора: университет – это храм науки. К школе это тоже иногда применялось. Метафора эта на самом деле уходит в очень глубокую историю, когда школа была церковным заведением и там были соответствующие нормы со всеми плюсами и минусами. Это давно уже не так. Сегодняшний вуз – часть индустрии образования, и еще в советское время метафору о храме заменили образом «кузница кадров». Это очень унизительная и очень страшная метафора, потому что предполагает: студент – это не субъект и вообще не человек. Очень близко к сталинской формуле, что человек – это винтик. Машина государства штампует болванки. Поэтому «кузницы» не надо, «храма» не надо, но какую можно найти метафору для современного вуза, я не знаю.
Со школой те же проблемы, иногда даже более острые. Недавно я в Париже занимался изучением французского сексуального просвещения. Я поразился тому, как похож в этом смысле опыт нашей и французской школ. В обоих случаях этот опыт отрицательный. Я заинтересовался, почему.
Потому что в обществе существует модель, у родителей прежде всего, по которой школа представляет собой своего рода монастырь, где все должно быть чисто, нравственно, ничего грубого, ничего сомнительного, в том числе сексуальность не должна туда проникать. Принципиально отрицается сексуальность и у учителей, и у учеников. В этих условиях очень важная, значимая сфера жизни оказывается табуированной. Чтобы это изменилось, надо, чтобы изменилось само понимание того, чем является школа. Она давно уже не является монастырем, в ней разыгрываются все драмы, комедии и так далее. Школьники всегда, а сейчас больше, чем когда бы то ни было, черпают громадное количество информации через учителей и родителей. И не только информацию, но и нравственные, и иные представления. Когда мы равняемся на этот вроде бы привлекательный образец монастырской школы, отрешаясь от всего, что туда не вписывается, мы создаем иллюзорный мир, в котором нам, может быть, и уютно, потому что мы их ничему такому не учили, а значит, ни за что такое и не отвечаем. Но таким образом мы пускаем все на самотек.
Сегодняшняя школа в большей степени, чем раньше, – это не только отношения между учителями и учениками, но и отношения между учениками. В старом классическом интернате вся жизнь была замкнута в коробочке, а весь остальной мир был только фоном. Сейчас я занимаюсь книгой «Мальчик. Отец. Мужчины» о социализации мальчиков (хотя это в полной мере в данном случае относится и к девочкам); так вот, мальчика надо высматривать не только в семье, не только в школе, но и в социуме. Это тусовки и группировки, в которые он может входить (хороший мальчик из хорошей семьи не может попасть в банду? – еще как может). Через интернет он может общаться бог знает с кем, и это не поддается контролю. Мы можем повлиять на него только в той мере, в какой пользуемся доверием, что-то рассказать отнюдь не в форме предписания или запрещения, а просто высказать мнение, которое может подействовать, а может и не подействовать.
Во Франции существуют многочисленные сайты для подростков, где с ними разговаривают о самых важных для него вещах на его языке и совершенно не прибегают к морализированию. Такая система не позволяет ему просто бродить вслепую по интернету, где он натыкается в основном на порнографию. А это, в свою очередь, сказывается на профилактике СПИДа, опасного секса, что доказывает и статистика.
Для меня это только пример, что любая проблема должна учитывать макросоциальные параметры. Без социологии, без антропологии не может быть успешного воспитания. Потому что учитель, педагог отвечает на вопрос «как сделать?», в силу чего абсолютизирует собственный опыт. На самом деле его опыт – это малая часть того, что происходит в мире. Мысли крутятся вокруг того, что ты старый, жизнь прошла, в то же время ты продолжаешь что-то делать, и возникает вопрос: это надо кому-нибудь или не надо? По внешним признакам вроде бы никому не нужно, но возможно, это не так, и тогда начинаешь задумываться: как вообще нечто передается от одного поколения к другому?
Жизнь показывает, что перерыва в передаче опыта не происходит. Люди всегда были и остаются разными. Мешает общению наша старая привычка вещать на целый мир и на все поколения: мы знаем. Идут поиски какой-то национальной идеи. А на самом деле большинство стран живут без национальной идеи, и хорошо живут. Это у нас авторитарная привычка.
В действительности получается так: мы выбирали нечто близкое из того, что нам предлагали, только этот выбор не был свободным, поэтому надо было формально загрузить свою память определенным набором слов, чтобы произнести их тогда, когда хочет начальство, и отчитаться. Это не было особенно глубоким. Иначе не развалился бы Советский Союз так мгновенно и радикально.
Если говорить о культуре, то получается вот что: есть читающие ребята. Их мало по сравнению с тем, что было. Но раньше читали, потому что нечем было заняться. Сегодня есть большой выбор. Тем не менее многие ребята читают. Естественно, в их обойму входит не та литература, которая когда-то была, но иногда это получается расширить.
Так было и раньше. Помню: когда я преподавал в университете, я мог по какой-то ассоциации рассказать о книжке, которую недавно прочел, и студенты тут же кидались ее доставать. Иногда речь шла о книге, напечатанной десять, пятнадцать лет назад, и им она уже не известна. Задача воспитателей, в
особенности если они учителя, педагоги, – что-то подсказать. А дальше уж как получится.
Общество сегодня более дифференцированно. В какой-то мере всегда так было. Были люди, которые читали журнал «Октябрь», а другие читали «Новый мир». Представить, что кто-то читает и то и другое, было невозможно. Дифференциация сегодня стала гораздо больше, и соответственно стало гораздо больше групп. Каждая говорит на своем языке. Если я на этом языке не говорю, то он мне кажется птичьим.
То же самое с беллетристикой. Исчезла некая обязательная общность. Разумеется, существуют книги и фильмы, которые все стараются прочитать и посмотреть, потому что об этом говорят. Это касается в основном молодых людей, потому что у них такая стадная жизнь: как же, все читали, все смотрели, а ты не смотрел? Но на меня, например, это не действует. Мало ли что они говорят? Если это не говорят люди, мнением и вкусом которых я дорожу, то никакого влияния на меня это не оказывает. Я старый, мне не нужно быть в курсе дела.
Нынче общество более свободно, более плюралистично. Что-то люди берут из старой культуры, воспроизводят, а что-то теряют, из чего в конце концов возникает новый баланс. Гуманитарной интеллигенцией это воспринимается очень трагично, потому что мы жили в маленьком и замкнутом мире. А на Западе всегда был большой интеллектуальный и эмоциональный выбор. Нам казалось, что они мало читают, и в этом была доля истины. Но была и другая ее сторона: они не то что мало читают, а просто читают разное. У нас если ты не читал какую-то книгу, которую читали все (а кто все? – твоя компания), ты испытывал комплекс неполноценности. А там ни у кого такого комплекса не было, потому что не было обязательного чтения.
Достоинство динамичного мира состоит в том, что он предполагает большую личностную активность. Человек не воспринимает себя как потребителя (читает, слушает, смотрит), перед ним открываются возможности самореализации. Другое дело – у тебя есть что сказать другому или нечего сказать, но в любом случае это более активная жизнь.

* * *

Когда-то внук моих друзей, который до сих пор помогает мне с компьютером, сообщил, что он собирается открыть собственный сайт и поместить там свои сочинения, фотографии, фотографию девушки. Было ему тогда лет тринадцать. Я удивился и спросил: зачем тебе это нужно? Ты думаешь, к тебе девушки придут на сайт? Не придут. Он мне ничего не мог удовлетворительно ответить. Потому что вопрос был глупый. Самое естественное для молодого человека – это показать себя миру. Это было всегда. Но раньше мир был маленький, ребята делали какие-то рукописные журналы, девушки заводили альбомы, в которых коллекционировали всякие записи. А тут вдруг открылось то, чего никогда не было. Можно показать себя и построить свой сайт, куда кто-то может зайти, и может быть, произойдет приключение. В действительности, если бы он этого не делал, надо было бы спросить: а почему?
Сейчас иногда кажется, что все превратилось в несъедобный винегрет, одно с другим не сочетается. Но так кажется, когда мы уверены, что культура или общение – это установленный порядок, у которого есть начальник, который точно знает, куда надо идти – вправо или влево. И все шагают в ногу. Но тогда, правильно говорил Галич, мост обрушивается. И это хорошо, что он обрушивается. А тут философия поменялась, и появилось представление, что нормальное состояние – это хаос, а порядок – состояние временное. Это, кстати, и диалектике соответствует. Более сложный, динамичный, пестрый мир. В силу этого опасный, рискованный. Это интересно.

* * *

Время производит селекцию в культуре не по принципу отбора наиболее совершенного, а по принципу созвучности мироощущению ныне живущего поколения. Этот процесс происходит, конечно, спонтанно, но многое зависит от того, как это представлено.
В этом функция гуманитариев – увидеть в искусстве прошлого и, может быть, забытого что-то, что недооценено и что звучит сегодня.
Иногда ведь это происходит не только с обществом, но и с отдельным человеком. Расскажу о своем личном опыте отношения к импрессионистам. В детстве я бывал, естественно, в Эрмитаже, но когда попадал на третий этаж, где были выставлены импрессионисты, проходил мимо, меня это не волновало, было ощущение, что они просто плохо рисуют.
И все изменилось в одночасье. Приехал в Ленинград из Москвы искусствовед. Меня позвали. Это не была казенная экскурсия, он водил по Эрмитажу своих студентов. В принципе я экскурсий не любил. Они бывали двух сортов: либо это социология и история, о классах, эпохе и прочее (я это сам знал), либо это были сплошные эмоции: посмотрите, какая экспрессия. Если я до того экспрессию не чувствовал, то и после этих слов почувствовать не мог. А вот тут было интересно. Он шел и показывал смысл каждого художественного стиля.
Например, стоит Анна Иоанновна. Барочный стиль. Цветочек у нее на юбке сделан, все сделано, можно ощутить даже фактуру цветка. Это передает монументальность. А у Родена смазанная линия, это передает движение, что-то живое, это не парадная вещь. Дальше остановились у картины импрессиониста. Смотрите, это поле маков. Но вы маков не видите, только сочетание желтого, зеленого, красного – такая цветовая гамма. Теперь представьте себе, откуда это написано. Это написано с холма, которого нет на картине. Если вы издали посмотрите на реальное поле маков, то вы именно это и увидите. Стопроцентный реализм.
И тогда у меня что-то щелкнуло в голове. Нормально, конечно, все воспринимать непосредственно. Но мне вот надо было, чтобы мне объяснили, что меня не обманывают, и тут же у меня включилось непосредственное восприятие. С тех пор импрессионисты стали моими любимыми художниками, они мне стали ближе, чем все монументальные полотна, в которых я, как историк, понимаю, конечно, мифологические и исторические сюжеты, но непосредственно воспринимаю именно импрессионистов. Такое общение, толкающее к постижению незнакомого, хоть однажды происходит в жизни каждого человека.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"