МЕМУАРЫ ДЕТСТВА
 

И я остался один...

Первая кровь

Долгое время я не знал и даже не представлял, что такое драка. Я был типичным мальчиком из интеллигентной семьи, где не учат давать сдачи, где скорее советуют не связываться, не водиться с теми, от кого могут быть неприятности. У нас в семье была домработница, и хотя последние полгода перед школой мне пришлось все же походить в детский сад, я оставался домашним ребенком, жившим в мире честного спортивного соревнования и книжных приключений. Все толкания в детском саду, сражения на мечах и всевозможная возня после школы, которая называлась борьбой, в настоящем смысле этого слова дракой не были. Ни я, ни меня никто еще по физиономии не бил.
…В пятом отряде нашего пионерлагеря я и Коля Разгуляев были лидерами. Самые сильные, мы лучше всех играли в футбол, бегали, прыгали
и кидали мяч. Я был капитаном команды по пионерболу, а Колька – по футболу. Наши кровати в спальне стояли рядом, и мы считались друзьями-соперниками.
И вот как-то во время очередного боя на подушках, уже изрядно отмутузив друг друга, схватились мы с Разгуляем врукопашную. Это означало – бороться. Я зажал его шею и стал давить, пригибая голову к кровати. Я явно побеждал и упивался своей победой, ожидая просьбы о пощаде. Вместо этого Разгуляй неожиданно ударил меня снизу кулаком в лицо. Удар получился совсем не понарошку, злой, в нос и по верхней губе. Он был не столько сильным, сколько совершенно запрещенным. Это было против всех правил. Из какой-то другой, совершенно неведомой мне жизни. Я не просто опешил, я был ошарашен. И тут же освободил шею своего противника. В полной растерянности я готов был расплакаться оттого, что меня, точнее, мои представления о том, что можно и нельзя, просто предали.
И сразу потерял лидерство: вожак после этого у нас в отряде остался один – Разгуляев. С этим первым ударом в лицо закончилось мое розовое детство.
…В нашем измайловском доме были большие «общежитские» коридоры, по бокам которых тянулись квартиры. Жили мы все, как в одной большой коммуналке. Именно там, в общем коридоре нашего дома, я впервые стал драться сам. Точнее, раздобыв где-то пару боксерских перчаток, мы устраивали кулачные бои и боксерские турниры. Мутузили друг друга без снисхождения. Сначала я боялся и не мог бить правой, только левой, как бы сдерживая порыв противника. Правой бить было очень трудно, потому что это уже не оборона, а нападение – совсем другое состояние души и уровень смелости. Еще оказалось, что ударить по лицу не голой рукой, а «одетой» (в данном случае в боксерскую перчатку) намного легче. Менее страшно. Не чувствуешь удара. И нет этого жесткого, жуткого, холодного соприкосновения.
Еще не один год после этих коридорных боев я натягивал перчатки всякий раз, когда чувствовал, предчувствовал опасность в какой-нибудь подворотне, на пустынной улице, выходя из кафе и тому подобное. И долго не любил лето за то, что, в случае чего, пришлось бы драться голыми руками.
Однажды, лет в тринадцать, пристал ко мне во дворе Витька по кличке Китаец. Витька старше меня года на три. Он жил в моем же подъезде и был отпетым хулиганом. Я в полушутку встал в боксерскую позицию, и мы начали обмениваться ударами. В какой-то момент, «заигравшись», я ударил Китайца по лицу. Плотно ударил, что называется, по зубам. И страшно испугался. Витька же инстинктивно закрыл рот руками, а потом стал смачно отплевываться кровью. Я начал извиняться, но он снисходительно махнул рукой и поплелся домой. И пока шел, с первого до пятого этажа продолжал сплевывать. По всей лестнице остались вишневые капли его крови. И очень долго не стирались. И всякий раз, поднимаясь к себе домой, я не мог отвести глаз от этих пятнышек чужой, пущенной мною, крови.

Три серебряные монеты

Серебряные монеты мне достались от дедушки. Он служил по почтовому ведомству, и у него всегда водилось что-то интересное: старые книги, заморские марки, красивые открытки, монеты. Человек он был добрый и отдавал все, что мне понравится. Так я выпросил николаевский рубль и два первых советских полтинника 1924 года, которых одно время было достаточно много. На царском рубле, что был чуть больше наших полтинников, красовался профиль последнего государя императора. А на одном из полтинников изображался мужик с молотом, бьющий по наковальне, на другом – пятиконечная звезда. Монеты были тяжелые, толстые, с ребристым рантом по ободку, на котором стояла проба и было написано, сколько граммов. Я гордился своим «фамильным серебром» и часто брал его с собой, доставал из кармана, крутил в руках, фантазируя, что бы я мог на них купить.
…Восьмого марта я решил сделать маме и старшей сестре подарки. Мне было лет 12, и я еще никогда никому ничего не дарил. Вернее, что-то выпиливал лобзиком и выжигал увеличительным стеклом, но под надзором и по инициативе учителей. А по своей воле – ни разу. Соответственно и не знал, как это делается.
Ясно было только, что сначала надо достать деньги. Сшибать по десять копеек, как делали пацаны постарше, выставляя для убедительности на пару сантиметров шило из кармана, я не мог и даже не помышлял об этом. Можно было выиграть в расшибалку, пристенок или догонялы, но пугал проигрыш. Значит, оставалось что-нибудь продать. Что? Марки я собирал под присмотром дяди, который передал мне кляссер с колониями, но проверял, чтобы меня не надурили при обменах или чтобы я сам что-то не толкнул на сторону. Оставались монеты – екатерининский пятак, которым я играл в расшибалку, и дедушкин подарок. Медный пятак был особо никому не нужен, к тому же я не хотел лишиться такой необходимой мне вещи. Значит – три серебряные монеты.
Но где их продать, за сколько? Я пошел в «Дворцы» – малюсенький микрорайон из трех дворов вокруг общежитских домов, прямо за отделением милиции. «Дворцовские» ребята были в то время самой крутой шпаной застраивающегося Измайлова. Я знал кое-кого из взрослых пацанов, потому что они ухлестывали за моей сестрой. Но все равно было страшно. К тому же было безумно жалко расставаться с монетами. Тем не менее я решился и обратился к «дворцовским». Меня, конечно, надурили, но дело было сделано: в моем кармане вместо привычного глухого, но солидного постукивания старинного благородного металла звякала теперь горстка советского «серебра».
Я заранее знал, что хочу купить. И сразу пошел на угол 5-й Парковой и Измайловского бульвара. Там стояли пара палаток, в одной из которых продавали мороженое и конфеты поштучно. Я решительно подошел к одной из них. Мне повезло: сегодня он продавался – торт- мороженое! Никогда не ел. Это было не привычное эскимо на палочке и даже не сливочное крем-брюле в брикете, а настоящий торт, только из мороженого. Я купил его и еще по две шоколадные конфеты «Кара-Кум» маме и сестре. Шел домой, осторожно держа одной рукой небольшую квадратную коробочку, перевязанную не банальной коричневой веревкой, а прочной белой тесемкой, как перевязывают настоящие торты. Я не знал, что такое «писаная торба» – только слышал, но был уверен, что несу свой торт именно как писаную торбу. И очень боялся, что он растает, поэтому шел быстро-быстро. Другой рукой я щупал конфеты, которые лежали в кармане. Иногда вынимал какую-нибудь из них и аккуратно разглаживал кончики обертки. Мне так хотелось ее съесть…
Но донес все в целости и сохранности. Мы сразу сели за стол, поделили мороженое поровну, положили на блюдечки и стали есть. Я управился быстрее всех и молча наблюдал, как это делают другие. Я не испытывал ни радости, ни жалости, но глядя на сладкую жижицу, которую подбирала ложечкой моя сестра, вдруг отчетливо понял, что именно в нее превратились три мои драгоценные серебряные монеты. И скоро даже жижицы не останется. Будто услышав мои мысли, сестра, доев мороженое, назидательно сказала: «Учти на будущее: надо дарить что-нибудь такое, что оставалось бы надолго. А так – съел и все».

Тир на катке

Я даже не поверил, когда отец сказал, что пойдем завтра в Измайловский парк, на каток. Научиться кататься на коньках было моей мечтой. Я не мог признаться ребятам, что не умею кататься, и под разными предлогами не выходил зимой в хоккейную «коробку». На меня обижались, один раз даже бойкот хотели объявить за то, что не выступил за честь двора. А как я мог выступить, если не умею кататься на коньках?! Тем более признаться в этом. Хотя, когда мы толкались с клюшками на пятачке у школы, я и обводил как положено, и бросал дай бог каждому, а с правой руки – «лопатой», так и вообще шайба долетала аж до второго этажа. А на коньках, значит, не умею?! Кто в это поверит? И это при родителе – чуть ли не мастере спорта по русскому хоккею, который еще до войны играл за первую мужскую команду «Динамо». И вот долгожданное предложение – в воскресенье мы идем на каток. Для меня это было сродни первой поездке на море, где я научился плавать. Наверное, даже больше… День, как на заказ, солнечный и в меру морозный – идеальная погода. Народу в парке уйма: пришлось даже отстоять очередь в раздевалку, где давали коньки напрокат. Папа выбрал себе длинные «ножи» – «норвежки». Такие решались надевать только признанные мастера. На отца обратили внимание, и я был горд этим. Мне же, как новичку и салаге, достались нелепые «гаги». Мы вышли на лед. Я чувствовал себя жутко неловко. Казалось, все смотрят, как я стою враскоряку и боюсь сделать хоть шаг, все время держу отца за руку. «Ай-яй-яй, такой большой мальчик и не умеет кататься на коньках». Мне было стыдно. Отец как будто не замечал моей неловкости, не смеялся, но и не поддерживал. Он вообще думал о чем-то другом, его глаза были устремлены на широкую дорожку вокруг катка, где в одиночку и парами медленно, плавно, закладывая виражи, скользили те, кто в «норвежках». «Так, сынок, ты тут покатайся сам… Ничего, все когда-нибудь начинают учиться. Держи коньки ровней… Вот так… А я пойду немного покатаюсь с молодыми… Вот тебе на всякий случай 40 копеек, если устанешь или надоест, пойдешь в тир постреляешь». И он оставил меня в полной растерянности. Одного, на прямых ногах с вывернутыми ступнями, в каком-то ледовом «лягушатнике». А сам, элегантно заложив руки за спину, понесся наматывать широкие круги вдоль большого катка.
Я не знал, что сказать и что делать. Мои робкие попытки передвигаться на коньках по льду не увенчались успехом. Мне продолжало казаться, что на меня смотрят, а у меня ничего не получается. Я готов был зареветь от обиды.
Какое-то время я еще немного постоял на краю поганого «лягушатника», высматривая отца: вдруг он все же сейчас подъедет, поможет, и у меня начнет получаться. Но он продолжал наматывать свои круги, совершенно забыв обо мне. Наконец я не выдержал и в треклятых «гагах» твердой походкой по снегу потопал в тир, что находился рядом. «Уж там я оторвусь», – думал я, предвкушая, как буду остервенело стрелять по всему, что движется. «Ну, давай», – напутствовал меня мужик, выдающий пульки по две копейки. И я «дал» – «под обрез и по центру»: через мгновение кабаны были сражены наповал, утки падали вниз головой, а белки крутились как сумасшедшие. А я снова и снова, с силой, резко, за один присест без дополнительного дожатия, переламывал винтовку пополам, перезаряжал, наспех запихивая пульку внутрь, и стрелял.
Металлический лязг оружия, щелчки от срывающихся мишеней и хлопки от выстрелов пусть немного, но приглушали ненавистную музыку, доносившуюся с катка.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"