БИОГРАФИЯ ВНУТРЕННЕГО ЧЕЛОВЕКА
 

По законам двух культур

На первый взгляд биография у меня довольно странная, с какими-то неожиданными поворотами. Но мне всё представляется в ней естественным и органичным.
В школе учился – спортом в основном занимался.
В последние школьные годы увлекся математикой. Причем это был какой-то спортивный азарт: надо решить задачку. У меня приятель был, с которым мы наперегонки решали задачки. Пока не решишь, не ложишься спать. Друг с другом перезванивались: «Ну как, решил?» «Решил».
Такое отношение к математике привело к тому, что приятель пошел на физфак, а я на матмех. На матмехе все казалось таким интересным и многообещающим. После школы это была совсем новая жизнь, новый ритм, свобода. Если не очень интересная лекция, можно и не пойти на нее. Кажется: «Ну, тут я все понимаю, все знаю. А вот надо лучше в Русский музей пойти, в Библиотеку Академии художеств». Всё это по дороге в университет. И оказалось, что эти годы получились таким, действительно, Университетом. То есть помимо интереса к специальности был еще мощный гуманитарный интерес. Стал ходить на разные факультеты – филологический, философский, на те лекции, которых на матмехе не было.
Потом появились сомнения: а уж настолько ли я математик? Действительно ли у меня к математике такой строго академический интерес, или в чем-то в жизни надо принципиально разобраться, что-то сделать и увидеть какие-то результаты? В общем, сомнения появились, поэтому я взял на год академический отпуск и поехал работать в область, в школу под Тихвином. Мне показалось тогда, какое это святое служение – быть учителем, детей воспитывать (мне было двадцать лет), почувствовать, что я что-то могу доброе делать. И полгода был я учителем физики и математики. После этого сказал себе: «Нет, пожалуй, никогда в жизни я не пойду в школу. Не для меня это, не для моего характера».
Это настолько трудно. Я ведь попал в интернат для трудных подростков. Может быть, и не это главное, может быть, я не чувствовал в себе достаточно терпения и силы, чтобы быть педагогом. И я вернулся. Вернулся на матмех.
Появились какие-то новые интересы: к социологии, к психологии. Продолжая учиться на дневном отделении, стал работать на факультете психологии.
К тому времени появился уже не просто интерес к религии, но глубокое убеждение, что я человек верующий. Стал назревать конфликт. Интерес к религиозной, церковной жизни заставлял учиться прежде совсем неведомому, постигать что-то принципиально новое. Внутри себя конфликта я не ощущал, но получалось, что я часть времени там, часть здесь, причем там все больше – в храме или в библиотеке. И я вдруг подумал: а для чего такая раздвоенность? Если это интересно, значит, надо этим заниматься профессионально. И начал я искать пути, чтобы действительно участвовать в жизни Церкви и своей деятельностью.
В то время был такой замечательный иерарх – митрополит Ленинградский и Новгородский Никодим. Когда я стал посещать его службы, которые он совершал, я понял: вот он – учитель... В 1977-м окончил я Духовную академию и остался преподавать в семинарии, а позднее в академии… В 77-м году меня рукоположили во диакона и через три месяца во священника. До сих пор продолжаю преподавать в различных духовных и светских учебных заведениях. Мой первый педагогический опыт случился, как я сказал, в двадцать лет, и сейчас у меня уже сорок лет педагогического стажа.
Преподавал я самые разные предметы: догматику, историю, психологию. И вот, казалось бы, зачем мне было до этого столько лет учиться математике? Но сейчас думаю, что и математика была не зря, и факультет психологии.
Два года назад меня спросили, не хочу ли я прочитать курс «Психология религиозных конфликтов»? Конечно, хочу. Меня сейчас больше всего волнуют проблемы миротворчества, христианского единства, межрелигиозных отношений. Если в рамках богословских предметов мы останавливаемся в основном на догматических вопросах, иногда исторических, редко – социально-политических, то психологии в этом анализе практически нет. А она, безусловно, нужна. Во всех конфликтах нужно искать психологические механизмы, тем более в этих. И вот совсем новый предмет.
Так же и математика. Она успокаивает, дает культуру мышления. Кроме того, математика позволяет в каждой науке хорошо себя чувствовать, снимая конфликт между естественно-научным подходом и гуманитарным. Нет конфликта физики и лирики. Всё воспринимается само собой, целостно.
Тут ведь еще вот какое дело. Опыт погружения в естественно-научную деятельность снимает комплекс. Человек, который не был в это погружен, может предполагать, что что-то ему неведомо, и его мышление обусловлено гуманитарным образованием. У меня с естественно-научным опытом этого нет. Важно еще, что это была именно математика, потому что она – ключ к другим естественным специальностям. То есть я живу по законам сразу двух культур. Так мне кажется, я надеюсь, что это так, и это меня успокаивает.
Давно уже не волнует меня проблема апологетики, доказательств, поиска аргументов в споре о вере и знании, потому что для меня вера и знание едины, и даже иногда непонятно, откуда такого рода спор возникает. Точнее, понимаю, конечно, но внутренне такого конфликта нет.

* * *

Со словами «вера» и «верующий», конечно, непросто, каждый вкладывает свое понимание в это, и обязательно надо объяснить, что имеется в виду. Я был в глубоком детстве крещен, но никакого религиозного воспитания не было. Такого слова – «вера» для меня в подростковом возрасте не существовало. Обычный советский подросток, воспитанный в очень такой стройной материалистической системе. Поэтому когда мне в пятнадцать лет казалось, что надо набраться мудрости, пора уже, то я, естественно, решил заняться философией. В школе-то ее не было. А какой философией? Ну, взять прежде всего «Диалектику природы» Энгельса и прочитать летом на каникулах. Больше чем на семь страниц у меня терпения не хватило, и я понял, что это что-то не то. Но первый импульс был интеллектуальный – потребность разобраться в смысле жизни, приобрести мировоззрение.
И надо сказать, что я относился критически к каким-то фактам религиозной жизни, в основном по газетам. 59–61-й годы – это же была новая волна атеизма хрущевского, очень жестокая волна. В газетах было много материалов про баптистов и прочих мракобесов от религии. Я думал, как всё это может еще существовать в нашей цивилизации, когда такой мощный научно-технический прогресс, непререкаем авторитет ученых? Ну что бы не собраться этим интеллектуалам да объяснить простым людям: ребята, у вас просто не хватает образования. Неужели нельзя так построить образование, чтобы этих странных, мифологических представлений, по крайней мере в образованной части общества, не было? Было мне тогда лет четырнадцать-пятнадцать.
Но постепенно интерес к философии обогатился интересом к литературе, к искусству, к культуре. И вот, по какой тропинке ни пойдешь, везде возникает тема религиозной культуры, тема веры, тема культа даже. И понятно, что Русский музей начался с иконы. Я старался все изучать системно. Хотелось интеллектуально разобраться, например, как читать иконы. Купил книжку. История уводила в Древнюю Русь и в Византию, там оказался свой новый мир. Литературных импульсов было много, например, поэзия. Мне нравился Блок. Смотрю, эпиграф у него из Соловьева. Кто такой Соловьев? Оказалось, поэт. А позже я открыл один из томов собрания его сочинений и понял, что Владимир Соловьев – религиозный мыслитель.
Или вот музыка. Я немузыкальный человек, но любил и люблю музыку, и ходил в филармонию на все концерты, где исполнялась духовная музыка, скажем, «Реквием» Моцарта, «Реквием» Верди, «Стабат Матер» Дворжака и т.п. Естественно, хотелось узнать, что же там за тексты такие? Интересно было перевод найти и разобрать это с переводом. Еще не было осознанного отношения, только интерес. И оказалось, что все это (латинский язык, богословские тексты) мне не только не чуждо, но необходимо.
А на философской тропинке тоже происходили любопытные истории. У нас много переводили индийскую философию. И вот такие простые тезисы, как «истина одна, а путей к ней много» или «когда ученик готов, к нему приходит учитель», – это такая мудрость, которая на самом деле существует в каждой религии. Открыв это, я почувствовал, что мудрость не только в интеллектуальном искусстве рассуждения, не только в доказательном разворачивании цепочки причинно-следственных связей, а нечто связанное с опытом, с чем-то, что не формулируется, и мир не только то, что можно потрогать, но есть еще что-то другое, недоступное физическому зрению.
Вот образ из детского опыта… Это связано с очками и увлечением спортом. Видел я плохо от рождения, но хорошие очки надел уже подростком. И вдруг я увидел потрясающе красивый мир – природу, лица людей и пр. Это очень знакомое состояние, когда открывается невидимое. Это всегда было, но не хватало остроты зрения, и оказывается, есть какая-то особая гармония, есть неведомая духовная жизнь, а не только материальная. Все это может открыться вдруг. Своего рода прозрение. Я не могу сказать, что это был такой момент, когда я надел новые духовные, интеллектуальные, эстетические очки, нет. Это происходило постепенно. Но я вдруг понял, что два, три года назад я ничего не замечал из того, что в принципе существует, и не замечал, что всё на свете со всем связано. Появилось убеждение, что мировоззрение наше должно быть целостным, и никакое знание не может быть само по себе. И путь передвижения по этой жизни не должен быть узкопрофессиональным, но с учетом этого вот целостного мировоззрения.
Можно сказать, что человек постепенно осознает себя религиозным. Конечно, надо разграничивать понятия «верующий» и «религиозный». Понятие «верующий» предполагает, что человек принадлежит к какой-то традиции, а не просто верует во все что попало, начиная с НЛО и кончая новыми идеями пересмотра хронологии истории. Вера не просто доверчивость, а принадлежность к культуре и традиции. Можно сказать, что постепенно я врастал в европейскую цивилизацию. И понимал, что чем глубже я пойду по какой-то одной дорожке, тем больше мне откроется и на другой.
Сегодня я объясняю это одной фразой, которая мне когда-то очень понравилась, уже в зрелом возрасте. Фраза принадлежит блаженной Эдит Штайн: «Тот, кто ищет истину, тот ищет Бога, независимо от того, сознает он это или нет». Меня она поразила. С одной стороны, ну конечно, вот в чем дело! С другой стороны, это же трюизм, это само собой разумеется. Но когда я вспоминаю созревание свое, я понимаю, что религиозность была естественным процессом, естественным становлением в поиске истины. Просто в какой-то момент открылось, что истина не ответ на конкретный вопрос и не то или иное доказательство конкретной теоремы, а что-то такое, что надо писать с большой буквы, и все маленькие истины суть проявления той большой – в культуре, в материи, в слове.
Всё это не доказать и не описать. Нельзя сказать, когда и как это произошло, но для меня такой процесс был вполне естественным. И сегодня именно такая психологическая установка побуждает искать ответы на любые вопросы. Будь то, например, социальная проблематика. Да, нам не решить какие-то социальные проблемы, но в принципе справедливость-то существует. Она не реализована как идеал или как мир. Мы все живем в конфликтных ситуациях, напряжениях. Но мир (в смысле покоя и гармонии) есть («Христос есть мир наш» Еф. 2, 14), и он есть одно из имен этой Истины, только мы до него не доросли, не созрели, не все сделали, и он пока недостижим, поскольку живем мы неправильно.
Истина прозреваема в любой сфере, будь то наука, социальная ситуация или эстетика. Но не истина как единственно возможная форма выражения, а Истина как идеал, абсолют, гармония. Поиск Истины – поиск этой гармонии и служение тому, чтобы прекрасное и справедливое открылось и другим и воспитывало, и помогало созреванию к Истине всех прочих.

* * *

Нужны, наверное, какие-то ассоциации и образы, которые позволили бы понять проблему веры. Возьмем, скажем, англичанина. В зависимости от его культурной среды и степени воспитания он так или иначе владеет английским языком. Вот вопрос: он носитель английского языка или не носитель? Он живет в Англии, но это может быть диалект, может быть очень низкий уровень развития. То же и с русским. Какая-нибудь Эллочка Людоедка. Она носитель русского языка?
Так и в религиозной жизни. Если говорить о православии, ну конечно, есть народное православие, но очень грустно слышать, читать, встречаться с тем, что так много язычества в так называемом православии. Люди не знают, что такое Троица, многие следы языческих обрядов до сих пор сохранились в различных регионах. Это неизбежно в любой культуре, в любой религиозной традиции, и проблема – в недостатке просвещения.
Сейчас часто вспоминают слова Лескова о том, что «Русь была крещена, но не просвещена». Конечно. И до 1917 года, когда не было преследований и православие было государственной религией, и тогда было, увы, очень много людей, которых нельзя было назвать грамотными и которые не были подлинными носителями веры. Такая проблема есть.
Сегодня с ней сталкиваются наши социологи, когда на первый вопрос человек отвечает, что он православный, а на какой-нибудь пятнадцатый – «Верующий ли он?» – говорит: «Да нет, я неверующий». Бывает и наоборот. Тогда среди предметов веры называют, например, НЛО.
В разных религиях к этому разное отношение. Где-то обязательно соблюдение обрядов, а где-то принадлежность к этносу, к племени автоматически означает и твою принадлежность к религии.
Грань между верующим и неверующим не всегда уловима, но она есть, и есть критерии, по которым можно это определить. Беда сегодня в том, что мы не очень внимательно относимся к словам, не задаем точного вопроса и не дожидаемся ясного ответа. Поэтому часто возникает непонимание. Тем более что с религиозной традицией люди знакомы мало, не только с христианством, но и с любой другой религией. Но сказать, что человек совсем неверующий, тоже, бывает, нельзя. У многих есть внутренняя симпатия, доверие, готовность быть верующим. Готовность, поиск и обращенность к Богу – это уже шаг.
Встречаются, конечно, люди рациональные, ответственные и серьезные, как академик Гинзбург, которым, как они говорят, не нужна никакая религия. Но мне кажется, что если бы была возможность поговорить с академиком Гинзбургом, можно было бы найти общий язык или по крайней мере понять, где мы расходимся. Может так оказаться, что мы и не расходимся, а просто неправильно употребляем некоторые слова или опираемся на ложные стереотипы. Возникает также вопрос: действительно ли они свободны от всяких иррациональных установок, какой-либо формы культа, от проявления доверия к сведениям о практически непроверяемых фактах?

* * *

Тертуллиану, кажется, принадлежит фраза: «Душа по природе христианка». Конечно, до всякой грамоты есть первичный опыт. Он у ребенка уже есть, он есть у любого человека. Встреча с этим миром – это и страх, и восхищение, и ожидание смысла. Это заложено в человеке.
Для христианина, как и для иудея, естественно сознавать, что человек создан по образу и подобию Божию. Подобие может теряться в грехе, в нравственном падении, но каждый человек сохраняет в себе образ Божий. Способность искать истину и осознавать, что есть она – абсолютная истина, с христианской точки зрения существует в той или иной мере в каждом человеке. Проявляется это в меру грамотности, в меру опыта, в меру психологического и психического здоровья. Какие-то идеологические системы воспитания могут задавить, вытеснить, трансформировать этот религиозный опыт. Но в принципе ему открыт каждый человек. Культура и есть то пространство, в котором это чувство созревает. Если эта культура не подавлена, не замусорена идеологией, созревание происходит легче. Но и в ситуации тоталитарного насилия над культурой сквозь асфальт пробиваются ростки.
А художественное творчество – это, на мой взгляд, отчасти пророческое служение. Даже если человек не чувствует себя религиозным, он вдохновлен, он пытается поделиться внутренним опытом (это иногда крик, иногда плач, иногда смех). А если помнить, что человек создан по образу Божию, то творчество и есть голос этого образа, стремление к творчеству, к со-работничеству с Богом. Это, разумеется, очень часто неосознанный процесс.
Когда мы говорим о поиске истины, то возникает образ или аналитика, или следопыта. Но искать в данном случае – это, может быть, искать отзвук, искать свой резонанс. Поиск этот часто неосознаваемый, созидательный процесс.
Грустно, что общество сегодня раскололось и одна его часть кричит «Осторожно, религия!», а другая – «Осторожно, культура!». Мы, мол, люди церковные, и вся эта культура нам искусительна и опасна. Это маргинальные позиции. Для религиозного человека культура религиозна, и для человека культуры естественно видеть некую стройность культуры не как набор всего, что нам осталось и что мы продолжаем увеличивать, то есть набор произведений, а как некую систему ценностей и гармонию, которая переходит из одной эпохи в другую.
При этом всё сложно, и никакие однозначные, тем более заведомые приговоры невозможны. Надо понимать, что всегда есть опасность в этом пророческом служении в искусстве попасть в резонанс не благому, не ангельскому голосу, а голосу падшего ангела. Невозможно не прийти соблазну, и горе тому, через кого он приходит.
Сказать, что искусство вне культовой системы религии нельзя. Часто это как раз благой поиск. И даже в атеизме есть глубокая христианская правда, потому что человек ищет. Он заблуждается, он не понимает, ему не открыто, он из глубины взывает, и это, в общем, феномен христианской культуры. Очень важно, мне кажется, стереоскопично и стереофонично воспринимать реальность.
Четких критериев иногда и нет. Невозможно объяснить, что вот это хорошо, а это плохо. Тут проблема, в частности, вкуса, воспитания вкуса, причастности к культуре. Естественно, для приобретения этого опыта должны быть и хорошие учителя. С другой стороны, должна быть культура души, которая предполагает толерантность. Сейчас это модное слово, но оно очень важное. Очень важно подчеркнуть, что это не безразличное отношение, не «мне все равно», а способность к диалогу. Это не только в отношении к другим религиям, к другим традициям, но, встречаясь с каким-то жизненным феноменом, с реальностью, надо иметь способность уйти от необходимости вешать ярлыки, но принять и попытаться услышать и увидеть оппонента, понять: что это? откуда? какие мотивы? Событие всегда многофакторно, может быть, там есть даже искушение, испытание, увод от истины, но во всем этом может присутствовать и мощный поиск ее. Церковные догмы ведь тоже сформировались не сразу, но через преодоление ереси. А в жизни про какие-то феномены и вовсе нельзя сказать однозначно, хорошо это или плохо.
Доброе слово тоже должно быть еще и умным, и серьезным. Оно рассчитано на определенную аудиторию. Для младенцев одна пища, для тех, у кого есть зубы, другая. И так во всем. Человек с острым музыкальным слухом в момент определит: это какофония, это плохо. Но и здесь оказывается, что человек, выросший в одной системе, не воспринимает гармонию в другой системе. Все-таки мне кажется, что если быть достаточно открытым и доверять искренности другого, есть надежда, что не пропустишь доброго поиска.
Но можно, конечно, выбрать позицию оградителя и везде искать еретика. Поэтому в каждой религии существует экстремизм и фундаментализм. Он всегда идеологичен, он всегда буквален (буквализм – это его принцип). А понимание требует школы и очень осторожной интерпретации. Поэтому сказать, что голос поэта – это всегда глас Божий, нельзя. Есть, скажем, графоманы.
Тут вопрос, опять же, иерархии. С точки зрения искусства графоман – плохо. Но с точки зрения религиозного поиска: писал он свою молитву искренне, и это хорошо. Всякая искренность, наивность, чистота помысла свидетельствуют о близости к Богу.
В одном и том же человеке есть возвышенное и то, что не стоит выставлять напоказ. Вопрос только в том, с кем и на каком языке мы говорим. Одно дело интимный разговор, другое – публикация. Это не двоедушие, а просто разный уровень общения. Так, например, никогда бы я не написал в газету того, что сегодня наговорил. Но мне поставлены вопросы, и я стараюсь на них по возможности искренне ответить.
Здесь вообще не столько проблемы религиозного порядка, сколько «принято – не принято», «полезно – не полезно», к миру это ведет или к конфликту. Когда тоталитарный режим сменяется менее тоталитарным, то открывает дорогу многому неожиданному. И тут возникает вопрос: все ли должно быть так уж открытым? В начале 90-х годов все мы радовались тому, что многие запреты были сняты. Теперь большинство понимают, что маятник слишком далеко отклонился в другую сторону, и не надо бы на каждом углу Невского проспекта продавать какие-то непотребные книжицы. Это всегда чувство меры, чувство вкуса, этической меры, этического вкуса.

* * *

Мне кажется, что проблемы сегодняшней цивилизации в том, что она отошла от признания необходимости целостного мировоззрения и целостного образования. В средневековье богословие во всех университетах было царицей наук. Сегодня об этом говорить, конечно, не приходится. Но проблема целостного мировоззрения стоит очень остро. Главное, на мой взгляд, это то, что целостное религиозное мировоззрение обязывает к воспитанию чувства ответственности. Сознание того, что Господь сотворил мир и человек должен ответить на это своим со-работничеством, это ответ на всё: от экологии до социальных проблем и генной инженерии.
Это чувство ответственности не воспитать никакими нормативами и законами, оно вырастет из мировоззрения, из культуры. Религия для меня и есть тот образ жизни, при котором очевидно, что все со всем связано.
Сегодня мы все, увы, далеки от идеала. Это объясняется соблазнами. Эпохи Возрождения, Просветительства были естественны, они были реакциями на клерикализм. Соблазн века Просвещения сегодня, мне кажется, преодолен и в науке, и в духовной культуре. А в Возрождении антиклерикальный запал был не так и велик. Нельзя ведь сказать, что плоть не является ценностью в христианстве. Одно дело умерщвление плоти аскета, а другое – сознание того, что тело – это храм духа. Тут все не так просто.
Появление гуманизма многими воспринимается как атеистическая реакция, и слово «гуманизм» воспринимается негативно многими христианами. Но не случайно на Западе сейчас очень часто говорят о христианском гуманизме. Гуманизм был не случаен, но и не случайно на новом витке понятия христианства и гуманизма сошлись. Речь не о религиозном синкретизме, а скорее об извлечении уроков.
В ХХ веке были чудовищные падения, но были и примеры нравственного совершенства. Безусловно, взирая на трагедии прошлого века, мы не можем объяснить, почему так случилось, не можем объяснить промысел Божий. Хочется думать, что мы способны извлечь уроки из этих трагедий, мы стали больше видеть. Одно время сосредоточились на новых технологиях, а угроза миру возросла, тогда поняли, что необходимо сотрудничать. Другого-то выхода нет.
Люди делятся на оптимистов и пессимистов. Одни считают, что мы извлекаем уроки из трагедий, другие – что нет. Все происходящее сегодня меня укрепляет в вере в необходимость уважения традиции, в религиозность культуры, побуждает к поискам новых слов для проповеди древней мудрости и вечной Истины.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"