МЕМУАРЫ ДЕТСТВА 

Вниз головой в открытый космос...

Такие стра-а-шные тайны

Первая настоящая любовь случилась со мной, когда мне было 5 лет. До этого, по рассказам мамы, я уже неоднократно в кого-то влюблялась, но, судя по тому, что моя память не сохранила об этих переживаниях никаких, даже самых смутных, воспоминаний, все это были мимолетные увлечения.
А вот с Игорем, с которым мы ходили в одну детсадовскую группу, у нас была настоящая любовь. Я точно помню, что мы именно так и говорили друг про друга: «У нас любовь». Конечно, я играла и с другими мальчиками, но все это была несерьезная детская возня. Только с Игорем мы занимались по-настоящему важными делами.
Само слово «любовь» указывало на присутствие тайны. У нас было множество если не тайн, то каких-то захватывающих вопросов, которые мы могли обсуждать только друг с другом. Все остальные ничего не знали! Причем одни (дети из нашей группы) не знали, потому что были еще маленькими, другие (родители) – потому что им было некогда. А тайны наши были такие стра-а-шные! Все – про спасение мира, не меньше.
Чтобы не выдать себя враждебным силам, покушающимся на наш мир, мы улетали в космос. У нас было две ракеты.
Одна, деревянная, стояла в закутке, отведенном для гуляния нашей группы. Внутри нее было пустое пространство, рассчитанное на одного ребенка, но мы забивались туда вдвоем и бесконечно шептались о планах спасения мира, пока нас не выковыривала из деревянного узилища всегда на что-то сердитая воспитательница.
Вторая ракета стояла во дворе у Игоря. Была она гораздо просторнее первой. От нее на землю спускалась железная горка. Наскучив спасением мира, мы начинали спасать друг друга. Главный сюжет наших полетов на этой ракете заключался в том, что периодически кто-то из нас начинал падать в открытый космос (съезжать с горки), а второй пытался его удержать. Иногда падали оба.
К сожалению, сейчас я забыла почти все наши космические тайны. Помню только, что однажды нам открылось, будто дальняя гора, видная из окон моей квартиры, это вовсе не гора, а голова спящего Кощея. И чтобы Кощей не проснулся, надо срочно изрыть всю гору снежными норами (дело было зимой). Задача это была трудная. На дальнюю гору нас гулять не пускали. Для детских радостей вроде катания на санках была предназначена ближняя гора.
Но ведь только мы могли спасти мир! Взяв для прикрытия санки и сказав родителям, что идем кататься с ближней горы, мы отправлялись на Кощееву голову и до глубоких сумерек рыли норы в снегу, даже не разговаривая друг с другом, так торопились. Но дело практически не двигалось с мертвой точки. Гора была огромной! А вырытые норы за ночь опять засыпало снегом, и нам приходилось начинать все сначала.
Я отчетливо помню наши возвращения домой. Плечом к плечу, обессиленные, волоча за собой бесполезные санки, почти отчаявшись, но при этом утешая друг друга, что, мол, ничего, сегодня ночью он не проснется, ведь несколько нор мы все-таки успели вырыть, а завтра с новыми силами…
Дома нас не пускали на порог. Обе мамы одинаково охали, захлопывали перед нами дверь, а через секунду выбегали с веником в руках и начинали отряхивать намерзшие на нашей одежде комья снега. На площадке вырастали сугробы.

Полная свобода

Но были и у нас минуты подлинной беззаботности. Помню один теплый летний вечер. Мы с Игорем самозабвенно раскачиваемся на скрипучих качелях и на весь двор горланим: «Толстый-жирный, поезд пассажирный!»
Наша выходка посвящается незнакомому полному дядьке, курящему на балконе. Нам ужасно весело. От качелей, от лета, от нашей дразнилки и от сознания полной безопасности: дядька стоит на пятом этаже, и если он рассердится, мы всегда успеем убежать. Но дядька и не думает сердиться. Он добродушно смотрит на нас и раскатисто кричит в ответ: «Эге-гей, разбойники!»
От сказочного слова «разбойники», обращенного к нам, мы приходим в окончательный восторг, наши качели одновременно взлетают вниз головой и делают солнышко…
Иногда мне кажется, что только в ту головокружительную минуту мне и было дано испытать абсолютное счастье и полную свободу, без всяких «но», без всяких изнурительных сомнений.
Такой же безусловной была и наша любовь. Не только для нас, но и для окружающих. Если я играла со своими дворовыми подружками и за мной приходил Игорь, то я тут же бросала своих недопеленатых «дочек» и недорезанные салаты из осоки. Когда я заходила за ним, то и он оставлял недостроенные крепости и не доведенные до победы войны. И мы уходили в наш мир на двоих. И никто из брошенных на пол-игре мальчиков и девочек никогда не возмутился, ничего не сказал против. Никто не смеялся над нами, не дразнил женихом и невестой. У нас была любовь, и все об этом знали. А любовь требует уединения.
Даже взрослые, как мне сейчас кажется, поневоле заражались этой нашей серьезностью. И когда в детсадовской раздевалке я встала на скамейку (для пущей торжественности) и объявила маме, что мы с Игорем решили пожениться, я не помню, чтобы она хотя бы улыбнулась, услышав эту новость. Она совершенно серьезно сказала, что женятся только взрослые. На это ожидаемое возражение я не задумываясь ответила, что у взрослых свои свадьбы: золотые, серебряные, а у нас будет детская свадьба, ромашковая. И мама согласилась.
Судя по всему, родители «жениха» согласия на нашу свадьбу все-таки не дали. Потому что следующей тайной для обсуждения в космосе стал побег из дома. Мы, не читавшие ни одного любовного романа, тем не менее отлично знали, что влюбленные, которым запрещено жениться, бегут из дому.
Из-за побега произошла наша первая и единственная размолвка. Мы решали, что необходимо взять с собой. Игорь утверждал, что самое главное в побеге – это прищепки. А я стояла на том, что важнее прищепок кофейные жвачки. Так мы и не смогли договориться.
Тем временем судьба готовила нам куда более суровое испытание. Меня, шестилетнюю, решили отдать в школу. Игорь же еще на год оставался в детском саду.
Я помню последний день, 31 августа. Отглаженную форму, новый скрипящий ранец. И я отпрашиваюсь гулять, меня не пускают (завтра такой важный день), но я умоляю: всего на 20 минут, ну пожалуйста, ну пожа… и пулей вылетаю во двор.
Наш последний вечер. Последние 20 минут любви. Самая первая в жизни разлука. Самое жгучее детское горе. Я бежала до его дома, захлебываясь от слез. Когда я вошла, он понуро сидел над тарелкой супа.
Но, увидев друг друга, мы все забыли. И про разлуку, и про 20 минут, и про то ужасное (школу), ждущее меня уже завтра. Мы забрались в какой-то гараж, стоявший на склоне горы, и предались мечтаниям. В соломе, которой был устлан пол гаража, мы планировали устроить приют для бездомных животных.
Еще в тот последний вечер мы целовались. Игорь тайком подсмотрел в каком-то взрослом фильме, что «взрослые, когда любят, они делают губы к губам, вот так…».
Нацеловавшись и намечтавшись, мы вылезли из гаража и обнаружили, что на улице уже ночь. Мы стали подниматься в гору, держась за руки. Последнее, что я помню про Игоря, – это как на горе обезумевшие родители, уже вызвавшие милицию, схватили нас и бестрепетно растащили в разные стороны.
Так и кончилась наша любовь. Назавтра у меня началась совсем другая жизнь. Мне тоже стало некогда. А Игорь с родителями вскоре куда-то переехали. Больше мы не виделись никогда.

Совсем другая жизнь

Свои первые стихи я написала в 9 лет. Произошло это в день рождения Пушкина, который моя мама и ее литературные друзья всегда отмечали как свой собственный. Незадолго до этого мы с классом выступали перед ветеранами в честь 9 Мая, и я звонким пионерским голосом читала со сцены: «Победа! Победа! Победа! Проносится весть по стране…». Эти звенящие строчки накрепко засели в памяти.
Абсолютно не помню, как у меня возникло желание самой что-нибудь написать. Наверное, атмосфера навеяла. День рождения Пушкина мамины друзья всегда отмечали так: собирались на квартире у какого-нибудь поэта, садились за стол и наперебой читали стихи. Потом все начинали много курить и меня усылали в другие комнаты.
На этот раз другой комнатой оказался самый настоящий Кабинет Поэта. И мне показалось, что в такой обстановке логичнее всего заняться сочинением стихов.
В голове почему-то вместо тех прекрасных стихов, что читали за столом, упрямо звучала заученная в школе «Победа». Недолго думая, я написала на листе бумаги:

Реформа! Реформа! Реформа!
Проносится весть по стране!
Конец горбачевской платформе!
Давайте свободу Литве!

Мне как-то и в голову не пришло, что можно написать, например, о себе. Мне казалось, что стихи должны быть написаны исключительно на взрослые темы. А в то время (это был 90-й год) все взрослые говорили только о политике. Помню, ночами все с замиранием сердца смотрели какие-то заседания Верховного Совета, где бесконечно ругались с трибуны скучные дядьки в пиджаках. А взрослые напряженно слушали и говорили шепотом: «Судьба страны решается…»
Вот и я не осталась в стороне. Я написала про все, зарифмовала все непонятные, но, судя по всему, ужасно важные слова: хозрасчет, дефицит, суверенитет… Иногда ко мне кто-нибудь заглядывал, но тут же скрывался обратно. Ведь все были сами поэты, или друзья поэтов, или жены поэтов – они понимали, что к человеку, самозабвенно марающему бумагу, лучше не приставать.
Когда я все дописала, заинтригованные взрослые, разумеется, потребовали немедленного публичного выступления. Меня поставили на стул. Все вдруг замолчали и стали смотреть в мою сторону. Я ужасно оробела, но отступать было уже поздно. И я начала.
Конечно же, пока я читала, я ничего вокруг себя не видела и не слышала. Но вот я произнесла последнюю строчку и огляделась. Все смотревшие на меня в начале моего бенефиса больше на меня не глядели. Они сидели, согнувшись пополам, схватившись кто за голову, кто за живот, и даже не хохотали, а тихонько выли и всхлипывали от душившего их смеха.
Они даже забыли снять меня со стула. Я слезла сама. И молча ушла на кухню. Это был полный провал. Я была опозорена навеки. Я спряталась под стол и разрыдалась. После разлуки с Игорем это было мое второе Великое Горе. Безутешное и сокрушительное, как тогда.
Конечно, через минуту взрослые, отсмеявшись и придя в себя, прибежали на кухню. Стали вытаскивать меня из-под стола, обнимать, говорить, что я молодец, что это они от радости так смеялись...
Но горе было. От этого никуда не деться. И стихи я с тех пор писать перестала, вернувшись к этому спустя целую жизнь, в 13 лет, по вине своей первой, теперь уже школьной любви.

…Я очень хорошо помню, что в детстве меня часто пронзала какая-то совсем недетская печаль. Какое-то ощущение необратимости. Конечно, я не думала об этом так, именно такими словами. Просто иногда вдруг я обводила счастливый мир вокруг себя печальным взглядом и безошибочно знала, что это все не навсегда, что это никогда не повторится. И заранее начинала скучать. По своей молодой маме, по своей Первой Настоящей Любви, по качелям, взлетающим вниз головой, по деревянной ракете, уходящей в открытый космос…
Говорят, что лучше не возвращаться в те места, где прошло детство. Этим летом я, не поверив, зачем-то вернулась туда. Огромная Кощеева гора оказалась невысоким, каким-то стоптанным пригорком, а на месте, где мы качались на качелях, дразня добродушного толстяка, стоял новый многоэтажный дом.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"