АКСИОМА ВСТРЕЧИ

...И дети, которые тогда были около меня

Конец августа, а трава яркая, солнце настойчивое. Все скамейки у пруда заняты. Ну что за мания – уставиться на воду и сидеть часами! Сажусь на газон и… выпадаю из реальности. Как все. Как всегда при первой возможности внутренней остановки. С книгами так же: вдруг замрешь, ухватившись за слово или предложение, и выскочишь сквозь него в неизвестно какую даль-глубину.
Но сегодня у меня в руках газета, наша, «ПС». Летний номер со статьями Симона Соловейчика. Это Андрей Русаков постарался: собрал вместе его очерки, колонки, репортажи из старых газет, и получилось не «впервые», а «впервые вместе». Хорошо получилось, вот только мне лучше бы не брать эту газету в руки: живо вспоминается обстановка чтения статей, старые школьные ситуации, дети, которые тогда были около меня. И я начинаю петлять по своим учительским полям.

Помню обстоятельства, при которых читала ту или иную статью. И даже то, как я читала.
Увы! Вычитывала цитаты для родительских собраний (скорее всего выписывала), запоминала истории к классным часам на морально-этическую тему, брала материал для сценок учительской агитбригады. Боже мой! Обводила сильные фрагменты его статей, подчеркивала красной пастой, рисовала восклицательные знаки и прикрепляла на доску объявлений в учительской. Несла завучу или директору. Увы-увы, я помню даже то, что выделяемые мной фрагменты содержали много глаголов повелительного наклонения и слов «должны», «нельзя», «необходимо». Наверное, мои маргиналии только мешали мысли Соловейчика. А моей собственной работе?

Из одного только сознания долга
Точно помню, эту фразу я выписывала себе в блокнот еще в институте: «Сколько я знал хороших учителей – все они были спокойными, неторопливыми». И про беззлобность школы – тоже. Ну а про сотрудничество, казалось, мне и объяснять было не надо. Все по Соловейчику: не бранить детей, никогда не жаловаться родителям и администрации, понимать, дружески относиться. Это правда, дети меня не боялись, но охотно слушались. Однако им, как я думаю теперь, перечитывая старое, не раз приходилось бояться за меня. Потому что во мне были Я и Не-я. Одной рукой я давала им «сладостное чувство доверия, без которого нет свободного человека», а в другой держала ту самую «бытовую дидактику», которая рубит сплеча: подчиняйся! Но сама я эту вторую руку тогда у себя не замечала, не замечала даже ее описаний в статьях Соловейчика.
…Из кабинета директора влетаю в класс, прямо на урок математики:
– Витя Костиков, выйди к доске, скажи нам всем, что ты за человек такой?
– Нормальный человек.
– Разве нормальный будет поджигать школу?
– Да не поджигал я…
– Еще и врешь! Ты сам-то о себе какого мнения?
– Хорошего…
Математичка, парторг школы, взвивается: «Куриные твои мозги, а если все будут школу поджигать, а если все вот так грубить будут старшим? Наглец! Но мы и не таких обламывали! Марш за родителями!» Костиков, как по команде, плачет.
Я зачем это затеяла? Почему не выдержала и минуты наедине с ситуацией? И этот коронный «демократический» прием – давить на совесть – он гадкий, гадкий, и Костиков показал мне это. Костиков надеялся, что со мной можно быть «естественным человеком», и видимо, я давала основания для такой надежды. Но как легко я соскальзывала в учительскую бытовуху! Год это был, по всем признакам, восьмидесятый. Та же дата на статье Соловейчика «Воспитание общением»: «Гордому ребенку просить прощения трудно, это кажется ему унизительным, особенно когда он чувствует, что не виноват. Но его приучают. Замечательная тренировка в лицемерии!». Я ведь и тогда это читала, разделяла, где же было мое мужество поступать по убеждению, а не по роли?
Воистину: «А как же в этот трактор лошадь запрягают?». Слова о судьбе педагогики сотрудничества.

С заботой такое дело
Середина восьмидесятых. Моя надежда и опора, талантливый мальчишка Андрей Пирожков вернулся из Артека как подмененный. Балагурит на уроках, бросает смелые взгляды на учительниц, шестиклассник, руки до локтей изрисованы черной пастой, а рукава закатаны до подмышек. Останавливаю его после уроков в коридоре:
– Слушай, Пирожков, ты же знаешь, сколько сил я потратила, чтобы в Артек поехал именно ты, а теперь получаю выговоры от учителей.
– А я вас не просил!
Глаза ясные, лицо счастливое. У меня не выдыхается, считаю до скольких-то, выдыхаю, и сразу мысли: потребуй и накажи, этого ждет коллектив учителей. У Соловейчика наоборот: это бессилие и насилие, надо с Пирожковым сотрудничать. Господи, в чем?
– Ну, я пошел?
– Пошли вместе. Проводишь?
Он не против, мы молча доходим до подъезда и сухо прощаемся. Дома я рыдаю. А наутро вижу: Пирожков стал чуть больше похож на себя, и дальше больше.
Вспомнилась мне эта история теперь, когда я перечитывала статью «Быть или казаться» 1983 года. Но я точно помню, что это место статьи я никогда не выписывала в свой блокнот: «Добротой, простотой и естественностью можно все победить, от всего защититься». Просто не замечала. Проклинала свое «либеральничанье с учениками», как тогда говорили.

Преданные дети
Читаю колонку Соловейчика в «УГ»1987 года: «Известно: когда перед нами цепь трудностей, то надо отыскать решающее звено и, ухватившись за него, вытащить цепь. Но довольно часто возникают перед людьми затруднения, представляющие не цепь проблем, а круг – заколдованный или, как принято говорить, порочный». И дальше про то, что в таком случае надо действовать методом постепенного приближения. Понятно, что первое дело тут – собраться, сосредоточиться и начать решать несколько проблем одновременно. Но на практике, в учительской повседневности, мы действуем спонтанно и, бывает, катастрофически грубо. Я, например, с самого 1987 года мучаюсь одной своей виной.
Каждый день я вижу Риту на своем уроке, на второй парте в среднем ряду. Скромная аккуратная девочка, она никогда ко мне не подходит, не разговаривает, как другие. Но каждый день, возвращаясь из школы, я опять и опять достаю из почтового ящика конверт со жгущими строчками: «Я очень хочу жить вместе с вами, видеть вас каждую минуту, думать могу только о вас…». Обычно в конверте лежало что-то еще: то детские фотографии Риты, то ее бирка из роддома, то бусики, то маленькая куколка, а то редкая конфетка. Что-то очень дорогое, единственное, или очень необычное – папа Риты плавал судовым врачом вокруг света. И я не знала, что делать. Написала ей бодрое письмо. В ответ – излияние души на пяти страницах. Не ответила. Как результат – ее опухшее и сонное лицо в школе. Ответила и стала доставать из ящика по два-три ее письма. Когда заболел мой маленький сын, она пришла и принесла ему белую мышку в банке. Ее подарок оказался точным, а вот мои попытки отдать ей ее неподарочные вещи вызвали слезы. Через полгода я поняла, что совсем запуталась. И, тяжело вздохнув, пошла к матери. Сказала, что девочке не хватает любви и ласки, что у меня совсем нет времени, что вся эта история меня тяготит. Мама Риты, врач, умная интеллигентная женщина, очень смутилась: «Я поняла вас!».
Все кончилось в один день: и письма, и приходы Риты к моему дому. Все. Но не мои мучения. Еще год я видела молчаливую Риту на своем уроке на второй парте в среднем ряду, и мне было страшно неловко. А потом, в 9-10 классах, не видела почти никогда: прогулы, слухи о сомнительной компании, бессилие матери и школы и мои особые усилия, чтобы Рита все-таки получила аттестат.

Осторожно, капкан!
Конечно, «учителю приходится играть роль прекрасного человека». И эта роль, как пишет далее Соловейчик, становится сущностью его характера. Наверное, все-таки не «становится», а «хорошо бы, чтобы становилась»: стремление быть прекрасным только возможно. Потому что когда перестаешь говорить с учениками «по ролям», начинаешь слышать и переживать немало тяжелого, а то и больного, почти невыносимого – жизненного. А идущий следом труд учителя по переводу детских неправильностей в опыт детства, о котором Симон Львович пишет как о желанном, требует такта, кропотливости и выносливости. Он неэффектен, и прекрасным его не назовешь.
Конечно, в хорошем учителе ребенок видит необыкновенного человека, тянется к нему, хочет подражать, быть с ним как можно больше. И вот уже одна девочка остриглась коротко, как я, хотя у нее были прекрасные косы, другая сшила сарафанчик наподобие моего, хотя это не молодежная мода. Мои «словечки» вошли в обиход. Вижу: они читают книги, которые я называю любимыми, идут на фильм, если я его похвалила, но разве это прекрасно – тяжкий груз ответственности «значимого взрослого»? Не каждый человек и не всякий час может достойно нести эту ношу.
Мы с детьми держим школьный театр: выбираем хорошие пьесы, переписываем под свои возможности. Вся «Двенадцатая ночь» в одном действии. «Ящерица» на 30 минут. Никто нас не хвалит: ни педагоги, потому что дети «как помешались», ни знатоки театрального искусства, потому что «мизансцены не поставлены», и это неприятие еще больше сплачивает нас. Мы каждый день собираемся. Репетируем, а больше болтаем и поем. И вот прощальный спектакль – хоть плачь: они уходят из школы. Не могу представить, как буду жить без них. «Люба, Юра! У меня ведь нет никого ближе и дороже вас!» – выплескиваю горячие чувства тем, кто оказался в этот момент около меня. Вроде что тут такого? Но почему-то именно Люба и Юра потом ни разу не зашли ко мне. Остальные долго отвыкали.
Теперь и я не хвалю себя за театр: создала закрытое общество, неосмотрительно приблизила к себе детей, сделала их зависимыми и сама впала в зависимость. Видимо, мое неловкое признание открыло Любе и Юре эту опасную суть наших сборов.

Сердечный слух
Да, все в воспитании должно идти нормально и спокойно, как повторял Соловейчик. Да, с ребенком нужно общаться, причем искренне. И разумеется, воспитывает все, каждый сантиметр и каждая встреча. Не поспоришь и с тем, что главный вопрос педагогики – что за человек учитель, воспитатель. С тем, что самое трудное в его работе – угадать, когда именно и чем помочь ребенку. Но эти педагогические максимы даже в ретроспективе моего учительства кажутся мне недостижимо идеальными. Зато теперь мне ощутимо заметнее открылась его забота о внутреннем состоянии учителя, благородное неосуждение явных промахов и даже провалов. Открылась огромная человеческая поддержка, которую он давал людям, работающим с детьми. Раньше я ее не ценила, принимала за лирические отступления. Сегодня же, сейчас я отчеркиваю в текстах Соловейчика совсем-совсем другие места:
«Редкая осень в Москве. Как вы живете, читатель-учитель? Чувствуете ли землю под ногами? Видите ли небо над головой? Радует ли вас белый свет? Мне так хотелось бы послать вам отсюда доброе слово или слово ободрения, если вы в нем нуждаетесь».

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"