«Неделя», 1982 год, № 44

«Не учите меня жить»

Детская душа не поддается управлению – с ребенком можно лишь общаться, причем под словом «общение» я понимаю не всякий контакт, а только душевный. Управление и общение – действия совершенно разные, хотя в реальной жизни они часто сплетаются воедино и даже называются одним и тем же словом – «воспитание». Это все равно, что складывать книги в стопку или читать их: в том и другом случае действия с книгами, но ведь есть же и разница! Управлять может только старший – младшим, сильный – слабым, а общаться как равные могут два любых человека, если между ними не стоит желание превосходства, «верха», власти. Управление, при всей его необходимости, иногда гнетет, а общение всегда поднимает, потому что вызывает к жизни лучшие силы души. Если воспитатель не умеет управлять детьми, он пропал; если он умеет только управлять – пропали дети.
Мальчик залез на дерево – это опасно для его жизни и служит дурным примером другим детям. Педагогика управления учит меня, как сделать, чтобы дети не лазали по деревьям, а занимались полезным делом, учит, каким тоном крикнуть мальчику: «Слезай сейчас же!» – и как наказать его, когда он спустится на землю. Педагогика общения, напротив, вовсе не говорит о том, как правильно снять мальчика с дерева. К разочарованию многих, она утверждает, что никакого «правильного» голоса, тона, способа, приема нет, что, бывает, один отец тихо попросит – и ничего не добьется, а другой в ярости начнет стучать кулаками – и сын послушается, потому что все зависит от того, что за человек этот отец, насколько доверяет ему мальчик, как сложились их отношения. А скорее всего мальчика вообще не следует снимать с дерева; надо просто стоять внизу, отчаянно трусить, но виду не подавать, да еще и похвалить сына тихонько, потому что наш мир в основном устроен руками тех людей, которые в детстве лазали по деревьям. Да, педагогика общения очень трудна! Ее спрашивают: «Как сделать?», а она отвечает вопросом: «А что вы за человек?»
Школьный учитель, не справившись с детьми, может уйти на другую работу, трудного ученика могут перевести в другую школу. В семейном воспитании не так. Здесь изменить ничего нельзя: вот дети и вот родители! И условие задачи: во всех случаях вырастить хорошего человека. Это нелегко, потому что никто, в том числе и ребенок, не любит, когда его воспитывают, и все готовы повторять за Людоедкой Эллочкой: «Не учите меня жить!»
Принято подчеркивать: воспитывает все, воспитывает каждый сантиметр и каждый встречный. Так оно и есть. Но слишком в это поверив, мы порой опускаем руки: коли воспитывает все, что же я могу поделать с ребенком? Я, воспитатель, беспомощен! Так ли это? Вот у вас полчаса в день на сына – что ж, он может быть прекрасно воспитан и в эти полчаса, если мы будем помнить, что воспитание – это не уход, не надзор, а общение. Каждый день ребенок получает некую порцию поощрения и порицания. Так вот, встречаясь с ним на полчаса, мы обычно торопимся выдать ему всю дневную норму порицаний. Ребенок не слышит доброго слова, а потому нередко стремится еще и сократить этот получасовой сеанс.
Нет сегодня реки на свете, которую не перекрыть плотиной: техника позволяет все. Все возможно! Но невозможно на каждой реке построить плотину из песка – условия не позволяют. Проведем аналогию – почему, скажите, результаты нашей педагогической деятельности нередко противоречат замыслам, планам и намерениям? Сколько сил уходит – и так ничтожен эффект! Да потому, что мы порой добиваемся невозможного – строим на песке.

Дети – страшные консерваторы, особенно младенцы. Их так трудно учить новому: обходиться без соски, пользоваться ложкой, переходить с каши на твердую пищу... Положите в кашу сахара чуть больше или чуть меньше, чем обычно, – сморщится и заорет на весь дом! И есть не станет.
Дети – страшные консерваторы, но они же и бесстрашные новаторы: экспериментируют, исследуют, пробуют на глаз, на ощупь, на зуб, и этого родители боятся еще больше, чем консервативной привычки. Родительский идеал ребенка выражен словами одной мамы:
– А мой спокойный. Посадишь его – он и сидит.
Не правда ли, чудо дитя?
Так из двух потребностей, определяющих жизнь каждого ребенка, – потребности в безопасности и в развитии, – для нас, родителей, важнее первая, а для мальчика или девочки – вторая. Двенадцатилетние дети, например, больше страдают от травм, полученных ими в различных житейских приключениях, чем от болезней. Но эти приключения так нужны ребенку, эта тяга к развитию так сильна! Ему хочется бегать, лазать на высокие деревья... Мы останавливаем его, оберегаем: обуздать, укротить! Но сила эта чаще всего неукротима.
Нам трудно угадать, когда именно и чему учить ребенка. То опережаем его возможности – и тогда он сопротивляется, то опаздываем – и тогда учение не идет впрок. Одному в четыре года покажи азбуку – он станет с охотой читать, а в семь лет азбука будет ему скучна. Другому и в семь рано садиться за книжку, а надо бы потерпеть год-два... Мы в состоянии ускорить развитие ребенка, но в пределах, заданных природой; мы в состоянии направить развитие в нужную сторону, но не можем остановить его. В развитии детей нет выключателей, только переключатели! Наше воспитание, как правило, однобоко – мы люди практичные, озабочены развитием ума сына или дочери. А они, сами того не замечая, поправляют нас, сами добывают себе развитие – и физическое, и нравственное, и умственное. Ребенок больше нас стремится к цельности, но мы порой не поддаемся, мы гнем свою линию и часто побеждаем – на несчастье ребенка. Увы, детскую тягу к развитию во многих случаях удается преодолеть. Иногда она бывает так слаба по природе, что мы справляемся с ней грозным надзором или отупляющим учением, а затем торжествуем победу воспитания, погубившего ребенка. По-моему, сильные родители для слабого ребенка – беда и несчастье. В нем развивается изощренность в сопротивлении, причем одни дети сопротивляются дурному, а другие – хорошему... Но силы подростка не безграничны; если они тратятся на войну с родителями, то он выходит в жизнь не закаленным, как думают, а сломленным. Чтобы этого не случилось, будем под-
держивать в сыне, дочери тягу к развитию, чтобы она никогда не иссякала и не заглохла.
Вторая потребность ребенка – потребность в безопасности. Мы тоже думаем об этом: боимся простуд, машин, боимся, что он будет плохо учиться. Но его заботы совсем другого рода.
Сначала, пока он еще под родительским надзором, он – самый слабый в этом мире. Он охраняет свою безопасность от родителей, которые ходят за ним по пятам и говорят «нельзя», шлепают по рукам и сердятся. Как же велик запас доброты у маленького, если он сохраняет ее лет до трех, до пяти и все еще бежит к нам и ласкается!
Но вот он подрос, впервые вышел во двор. И опять он самый маленький, каждый может ткнуть, обидеть! Кто ему теперь нужнее всех на свете? Защитник, заступник, свои люди, «наши». Так начинается великая, на всю жизнь, игра в «наших» и «не наших», в своих и чужих, игра, диктуемая острой нуждой в безопасности. «Наши» – в нашем дворе, на нашей улице, а в чужом дворе, на чужой улице – «чужие». Я не могу оставить своих, я в них нуждаюсь. Мама ругает: «Где пропадал?». Он знает свою вину, но он ничего не может изменить! От безысходности маленький человек дерзит маме, грубит, но и завтра он будет во дворе столько же, сколько и все. Он должен быть «своим», его безопасность теперь зависит уже не от мамы с папой, а от ребят во дворе.
Попытки родителей вмешаться в мальчишечьи дела обычно лишь ухудшают положение. Надо просто как можно больше поддерживать ребенка дома, чтобы главными «нашими» в этой жизни были для него его родители, его семья, его дом. Тогда из той же самой потребности безопасности, из того же детского «стадного чувства» разовьются благородные свойства: готовность постоять и пострадать за друзей, верность в товариществе, надежность в отношениях с людьми, стойкость характера.

Насколько маленькому человеку живется труднее, чем взрослому! Его постоянно оценивают. Он получает отметки за каждый шаг – не только в школе, но и дома. Мы все время гадаем: хороший? плохой? способный? неспособный? Нельзя, чтобы жизнь детей превращалась в вечный экзамен.
Ребенка надо не только понимать, но и принимать, принимать таким, каков он есть. Понимают – умом, принимают – душой. Если чувствуешь, что к тебе относятся хорошо, любое замечание стерпишь. Не любят тебя – и слушать не хочется, всегда готов к отпору, и даже справедливое замечание не доходит до разума. Если я оттолкну сына от себя, если буду досаждать ему своими укорами, дом станет для него небезопасным. Скорее на улицу, где принимают! Без всяких условий! Так постепенно мы потеряем влияние на ребенка. Он уйдет душой из дому, и все недостатки его лишь усилятся. Но нет, я принимаю его – и он бежит в дом. И чем сильнее, чем хуже его пороки, тем больше нуждается он в том, чтобы дома его принимали, чтобы любили.
Где же место любви? Где место добру? Мальчик-отличник, мальчик-общественник, мальчик-чистюля; не надо обладать выдающимися душевными качествами, чтобы любить его. Но вот другой мальчик – двоечник, лентяй, грязнуля. Тут-то и проявляется культура воспитателя, тут и начинаются любовь, добро, великодушие. Принять не-при-ятное – вот добро! Вот в чем труд души!
Добро к людям и любовь к людям – одно и то же. Быть добрым, не любя, невозможно, потому что добро требует душевных сил. Ребенок все время виноват перед нами? Значит, мы его не любим. Любимые не виноваты! А вот мы перед ребенком виноваты во сто раз больше – на нас лежит тяжкий грех нелюбви к собственным детям.

Каждый понимает: для воспитания ребенка прежде всего нужно найти с ним общий язык. Иначе воспитание невозможно. Но то и дело обращаемся мы к сыну или дочери:
– Я кому говорю?
– Я что, стенке говорю?
– Я тебе сколько раз говорил?
– Тебе хоть говори, хоть не говори!
– Ты что – не слышишь? Ты что – глухой? Ты оглох, что ли?
– Я тебя спрашиваю или нет?
– Ты что, не понимаешь?
– Ты почему молчишь?
– Ты что, язык проглотил?
Нам кажется, будто ребенок нас не слышит, нам кажется, что надо сказать еще раз, еще и еще, пока до него наконец дойдет. А до него, может, никогда и не дойдет, потому что мы не на том языке говорим!
Общий язык с детьми – это речь и движения души, язык желаний и чувств. Мы постоянно пользуемся словом «душа», хотя, по-моему, девять человек из десяти не знают, что это такое. О своей душе говорят отстраненно: не «мне больно» – а «душа болит», «душа страдает». Люблю – я, ненавижу – я. Но как люблю? Как ненавижу? «Всей душой»... Значит, все другие чувства подчинены этой любви или этой ненависти.
Когда в душе человека преобладают чистые желания, говорят, что у него «чистая душа». Если же преобладают грязные, низкие желания и чувства, говорят: «низкая душа», «мелкая душа», «подлая душа», «грязная душонка» – завистливая,
злобная, мелочная. Про двух людей, во всем согласных между собой, говорят: «Они живут душа в душу». Предполагается, что если люди побеседуют искренне, открыто, у них был «задушевный разговор», «они поговорили по душам», «на душе легче стало». О человеке, который понял меня, говорят: «Он заглянул мне в душу», «он душевный человек». Маленькие дети – это простые души, не сформировавшиеся, не окрепшие; хаос желаний и чувств. Но если мы точно поймем потребности ребенка, нам будет легче понять и его душу, уважать ее – уважать желания и чувства ребенка. А значит, найти с ним общий язык.

Простая семейная забота – надо поехать к больной бабушке и отвезти ей продукты.
– Ты не съездишь? – спрашивает отец у шестнадцатилетней дочери.
Она мнется. У нее свидание.
– А ты не можешь? – спрашивает отец у сына-десятиклассника.
И он мнется, у него тренировка.
– Я бы сам съездил, но у меня срочные дела, – говорит отец.
– А давай позвоним бабушке, и я поеду к ней после тренировки. Или утром до школы, – предлагает сын.
– Да ладно, ничего, я съезжу, – решает отец. – Делать нечего,
съезжу.
Эту историю рассказывали на работе. И сослуживцы, конечно, возмущались:
– К бабушке они поехать не могут! Ну и дети! Надо же их воспитывать!
Нет, не надо на каждом шагу воспитывать! Надо просто решать деловой вопрос – кто поедет? Перед этим вопросом все равны. И ничего хорошего не вышло бы, если бы дочь вместо свидания поехала к бабушке, досадуя на нее.
Уступка никогда не позорна; более того, если она ведет к взаимопониманию, тогда она – победа. Но уступка унижает, если ребенок добился ее силой, вне контакта с родителями, вне понимания; выклянчил, выпросил... Заставьте дочь или сына поехать – и в следующий раз тоже придется заставлять, и всегда придется заставлять, да еще читать при этом проповеди о хорошем отношении к бабушке, о совести, о человечности и тому подобное. Попросите – и в следующий раз детям будет неудобно отказаться.
Мы никогда не должны посягать на время ребенка. Нам кажется, что его время ничего не стоит, что он
бездельничает, лентяй, а потому его можно без разговоров посылать туда-сюда, просить о том и об этом. Нет! «Если ты можешь, если тебе нетрудно, когда ты сможешь» – вот начальные слова каждого обращения к ребенку. И уж во всяком случае – «пожалуйста»! Сотрудничество с детьми держится не на требованиях, не на приказах, а на просьбах.
Признаюсь, я чувствую некоторую неловкость, когда пишу о таких простых, каждому человеку понятных вещах. Но я встречал немало родителей, которым и в голову не приходит о чем-то попросить ребенка: «Чтобы я стал у него просить? Да кто он такой, чтобы кланяться ему? Унижаться перед ним?» По-моему, гораздо унизительнее распоряжаться и видеть, что твое распоряжение не выполняется!
Кутузов у Толстого так говорит адъютанту:
– Голубчик, съездите, посмотрите...
Это в сражении, в дыму и в огне! А мы в наших домашних делах командуем порой, как фельдмаршалы!
Да, на распоряжении необходимо настаивать, чтобы не потерять авторитет, а на просьбе, наоборот, настаивать нельзя. Если мы просим, то должны быть готовы к возможности отказа.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"