«Новое время», 1989 год, № 9, 10
 

Я учусь в Караганде

Я учусь в Караганде, и даже не в самой Караганде, а в маленьком поселке в пятидесяти километрах от города, он называется Топар. В середине нашего века здесь построили большую электростанцию, вокруг нее и вырос поселок.
Я учусь в школе № 2, старой, облезлой, здесь не то что компьютера – и телевизора, кажется, нет. И ни одного заслуженного учителя, никакой известности у этой школы нет, ничем она не знаменита. Здесь я учусь у директора Панова Виктора Васильевича, 35-летнего преподавателя истории. Нашелся он так: на встрече с читателями в Караганде я объявил, что если есть такой директор школы, который согласен, чтобы я один, без сопровождающих, ходил на уроки, разговаривал с учениками, учителями и родителями, то я останусь в Караганде на неделю.
Предложенный вызов принял лишь один храбрый директор Панов из Топара, и целую неделю я работал-учился в его школе с утра до позднего вечера. Он подводил меня к дверям то одного, то другого класса по моему выбору, а сам с трогательной честностью, несмотря на вежливое мое приглашение, оставался за порогом и шел в свой маленький неухоженный кабинет заниматься делами школы и волноваться за учителя. Со звонком Панов встречал меня в дверях класса, большой, крепкий, из тех, про кого говорят «настоящий мужик», а я, чувствуя его волнение и ожидание, торопился показать ему большой палец – во! Вот такая учительница! Тут же в темном школьном коридоре вспыхивало сияние, Виктор Васильевич быстро-быстро, боясь, что его прервут, начинал перечислять достоинства учительницы, а я останавливал его и говорил, что я и сам их вижу, эти достоинства. Тогда директорское сияние еще и возрастало.
По-моему, я уже все рассказал, остальное детали. Здесь директор любит своих учителей – а что еще надо школе? И учителя любят своих учеников, а ученики любят свою школу. И я ее полюбил навек. Я провел здесь одну из самых счастливых недель в моей жизни. Не знаю, хорошо это или плохо, но я живу по правилу «чудо за углом»: в каждом новом знакомом ожидаю встретить необыкновенного человека, в каждой новой книге – открытие, в каждой новой школе – счастье. Изредка это правило подтверждается, мир оказывается молодцом и отламывает кусочек от щедрот своих.

– А ты как думаешь, Женя?
Четвероклассник Женя, мой сосед на последней парте, встал, взял ручку в рот и вытянул губы, словно посылая учительнице воздушный поцелуй. Стоит и молчит, вытянув губы.
– Хорошо, Женя, садись, – не теряя самообладания, говорит молодая учительница Светлана Геннадьевна.
Садись... Если бы он хоть сел! А он недвижно стоит с ручкой во рту, и ему хорошо. Светлана Геннадьевна продолжает урок, словно ничего не случилось. Я знаю, у нее туча на душе, она только что выпустила десятый класс, в слезах рассталась с дорогими своими мальчиками и девочками, а на этих, новых и глупеньких, глаза бы ее не глядели. Но она весела, энергична, без конца играет с маленькими: «Сегодня мы с вами продолжаем исследовать лабораторными методами синонимы русского языка... Пожалуйста, товарищи ученые...»
Тем временем мой сосед Женя, которому уже и кулаком с соседней парты угрожали за то, что позорит он школу, постоял-постоял и вдруг сел, ловко выплюнув ручку в раскрытую тетрадь. Учительница подошла к нему и крепко его обняла – просто так, ну как мама бы обняла, вдруг испытав прилив нежности. Прижала к себе и, отпустив, сказала: «Спиши с доски». Женя не шелохнулся. Тогда учительница догадалась: «А ты первую строчку только спиши – делегат, делегация. Только без ошибок спиши».
И представьте себе, Женя вдруг сделал то, на что, казалось, не было никакой надежды: взял ручку и написал в тетради вполне приличным почерком «дилигат» и «дилигация».
Только подумать, что сталось бы с мальчиком Женей, если бы он попал в другую школу, где не такие учителя, не такие порядки, не такой общий настрой, где учительница закричала бы: «Сядь, я кому сказала! Ты что – глухой? Ты что – совсем? А ну выйди из класса! И без родителей не возвращайся!»
И не вернулся бы он в класс ни завтра, ни послезавтра, и стали бы социологи складывать цифры отпавших от учения, писать о подростковой преступности, потом о взрослой – все сводки испортит мальчик Женя, если не подойдет к нему учительница и не обнимет его, если не вызовет его отвечать при чужом человеке – заметим и это. В классе много развитых детей, учительница могла бы показать урок-конфетку, и кто бы ее осудил? А вот нет, вызывает Женю, зная, что его не поднимешь, а поднимешь, так не посадишь. Но Женя и его самочувствие учительнице дороже того впечатления, которое он может произвести. Женя ей дороже школы.
На трибунах: «Гуманизм, гуманизм, поворот к личности, раскрытие всех возможностей!» Но никогда не скажут прямо, в чем же гуманизм учителя: а в том и только в том, что ему ребенок дороже школы, дороже школьных программ, дороже всех и всего. Остальное не гуманизм.
Маленький случай, мини-мини-событие в мире, но событие: мальчик Женя ушел из школы не ожесточась, он и завтра в класс придет и будет учиться, он привяжется к учителям и школе, он будет человеком, хотя всеми обстоятельствами жизни он приговорен, казалось бы, к иной, совсем иной судьбе...

Между тем Женя не из самых трудных, он не агрессивен. А вот еще один мой сосед, на этот раз в третьем классе, второгодник Ваня. Ему десять лет, а о нем вся школа говорит. С Ваней и вправду трудно: одноклассник его нагнулся зашнуровать ботинок, а Ваня его ногой в спину, Ваня украл, Ваня дома не ночевал, Ваня всю весну в школу не ходил, бродяжничал. Ваня, когда учитель физкультуры сделал ему в парке замечание, упал, схватился за живот и закричал, привлекая внимание прохожих: «Он меня ударил! Меня учитель бьет! В тюрьму пойдешь!»
Такой Ваня. Я пришел на урок в его класс без предупреждения. Зимнее
солнце еще не взошло, за окнами был мрак, но солнце поэзии, серьезного умственного труда и любви к книге уже стояло в тихом, домашнем классе учительницы Анны Степановны Ореховой.
Что за урок это был! Даже трудно представить себе, что в таком глухом краю, где ничего не растет и землю не пашут, зимой, в восемь утра, во мгле добравшись до школы, собираются вместе дети в теплый и светлый класс, и учительница, молодая с виду, хотя она тридцать третий год преподает, нарядная, спокойная, тихим и добрым голосом рассказывает девятилетним о Чехове. Все принесли из дому книги Чехова – кто растрепанную «Каштанку», кто «Мальчиков», а кто и том из собрания сочинений или избранное. «Дети, вы знаете, что значит «избранные сочинения»?». Устроила выставку чеховских книг у доски, потом ученики объясняли, как они понимают слово «юмор», а учительница внимательно слушала их, почти со всеми соглашаясь, потом читали про себя рассказ «Белолобый».
– Про кого же этот рассказ? – спросила учительница.
Все подняли руки, и знаменитый Ваня, мой сосед, тоже поднял. Конечно же учительница именно его и вызвала – в этой школе при гостях вызывают не лучших учеников, а худших, такой шик.
Я думал, Ваня скажет: «Про щенка», было бы неплохо. Но Ваня сказал:
– Это рассказ про щенка, который (а? который!), когда волчица залезла в овчарню, побежал за ней...
Вот так Ваня! Учительница улыбнулась, но особенно хвалить мальчика не стала, потому что она уже все испробовала с ним, он может продержаться лишь два дня, а потом снова что-нибудь натворит. Жесток и агрессивен. Родители других детей попросили отправить его куда-нибудь, хоть в колонию. Анна Степановна кротко сказала: «Хорошо, в субботу у нас спортивный праздник, приходите и подпишите заявление». Она по опыту знала, что из этого получится: ни один из родителей не пришел подписывать заявление на Ваню.
Детское воровство не страшно, обычно с возрастом оно проходит, и ложь не так уж опасна детская, и тугодумие не великий грех – не всем в доктора наук идти.
Страшна жестокость. Как с нею управиться, не знает никто. Вот самая трудная педагогическая проблема наших дней, и притом всемирного масштаба. Что будет с Ваней? Неужели по тюрьмам пойдет? И что будет с миром, если каждый школьный класс выпустит хотя бы двух-трех жестоких, на многое способных людей? Как жить человеку в таком мире?
Вот и бьются за Ваню, его спасая и спасая мир, всей школой бьются за таких детей, не составляя списков и планов мероприятий – это в высшей степени антибумажная школа. С бумагами все у них плохо, а с детьми хорошо. На родительском собрании выпускного десятого класса мамы и папы говорили мне все подряд: «Я своим сыном доволен», «Наша дочь нас не огорчает».

Я учусь в Караганде, в поселке Топар, во второй школе, и здесь, похоже, приближаются к ответу на задачу о детской жестокости, о насилии: в мою школу каждый мальчик и каждая девочка входят без опаски. Возле школы после уроков их никто не поджидает, чтобы отнять деньги или избить. Дети не боятся ни учителей, ни сверстников. Драки бывают, а избиения – нет. «Нет-нет, – говорит учитель физкультуры Александр Анатольевич Брызгалин, – я бы знал! У меня такие отношения с ребятами – я бы знал». У них у всех «такие отношения» с ребятами. Одна девочка сказала мне: «С нашим директором можно полдня разговаривать». В переводе с подросткового языка на обычный это означает «полчаса», но важно, что девочке так кажется: она может подойти к директору и разговаривать с ним о чем угодно и сколько угодно, и он не будет торопиться.
Педагоги из школы в большом городе жалуются: «Ну как жить? Пришли на школьный вечер какие-то пьяные... Не пустить их? Они окна побьют, а как в зиму без стекол входить? Стекла-то не достанешь... Позвать милицию? Но она не умеет с подростками обращаться, провоцирует их на драки...»
Что делать? Да вот то и делать, что у Панова делают. Восемь лет директором Панов, и за это время школа не отправила ни одного подростка в специальное учебное заведение, много лет не было (не сглазить!) ни одного преступления. На вечера вход свободен для всех – пьяных нет. И нет в школе наркомании. Курить – курят, а наркоманов нет. Ни разу не слышал я, чтобы учитель кричал на детей, не стоит на переменках этот безумный шум и гам, как в других школах. Оказывается, все достижимо. Педагогика сотрудничества здесь обычная реальность, она-то и ведет к свободе и порядку. Кстати, в учительской висел большой плакат о педагогике сотрудничества, ею увлечена школа, но его решили снять – плакаты в таких делах ни к чему.
Одна из учительниц сказала: «Меня педагогике учила моя мама. Она учила меня: “Никогда никому не сделай зла”».
Да и во всех людях живет это народно-гуманное начало, которым только и держится школа, если его, это естественное начало, не подавляют, если ему дают проявляться. Надо лишь не мешать учителю, не бить его по голове, не корежить его нелепыми требованиями, тогда школа сама собою станет добрее к детям и больше у нее будет сил на Женю и на Ваню.
Но есть еще один секрет в школе Панова.

Бедна-бедна его школа, а теплицу построили едва ли не самую большую в области, она, как дворец, сверкает в ночи белым искусственным светом. И крольчатник есть, и нутрий выкармливают, и своя радиостанция УКВ. Каждый год школу ремонтируют – все вместе, в три дня, с великим энтузиазмом, превращая ремонт в праздник. Этим летом с воодушевлением и восторгом строили двухэтажную базу отдыха на берегу озера, в восьми километрах от школы. Когда ее откроют, каждый сможет приехать туда на велосипеде – там работа на всех, там лодки, там рыбная ловля, там свобода, там дача! «У каждой школы должна быть своя дача», – считает Виктор Васильевич. Самые трудные мальчики целое лето работали не разгибаясь. «Если бы такой дух, как на строительстве базы, весь год был...» – мечтает физкультурник Александр Анатольевич.
Дух! Воодушевление! Вдохновение! – вот ключевые слова школы и, быть может, наиболее важные слова педагогики.
– Меня мучит одна проблема – проблема вдохновения, – говорит Панов. – Вдохновение надо поддерживать и лелеять.
Не каждый директор скажет такое. У большинства совсем другие проблемы...

...Я учусь в Караганде, в поселке Топар, в школе директора Виктора Васильевича Панова. В обстановке, менее всего располагающей к идеализму, директора тем не менее мучит проблема вдохновения: как его поддерживать в учителях и в детях, как лелеять?
Кажется чрезвычайно важным для тех, кто соприкасается с младшим миром планеты, понять, откуда в наши дни и в самых трудных условиях черпают люди вдохновение и чем, и как, я бы даже сказал – каким способом оно поддерживается? Единственный вопрос, который я не стал бы задавать, – «зачем?». Человеку, спрашивающему, зачем вдохновение, зачем воодушевление, ответить невозможно.
Бытовое представление о воспитании детей обычно ограничивается плоскостью разрешений и запретов: что разрешать детям? Что воспрещать? Многим кажется, что это и есть моральный уровень: «можно – нельзя, должно – не должно»... Но это нищенский уровень педагогики.
Подлинная педагогика начинается лишь тогда, когда в отношениях взрослых и детей появляется воодушевление, связанное с трудом и творчеством. Ни воодушевления без творчества, ни творчества без воодушевления не бывает; вызывая в детях воодушевление, мы вызываем в них творческий порыв. Если ребенку и подростку за десять лет школы не дали возможности почувствовать воодушевление – его искалечили. У него нет иммунитета против болезнетворной будничности жизни. Если в работе педагога по тем или иным причинам нет признаков воодушевления, он, как это ни страшно сказать, калечит детей. Где нет воодушевления, долг становится обузой, должное – безрадостным.
Года два назад была выдвинута в нашей педагогике идея «воодушевляющего управления». Ход рассуждения был таков: в хозяйстве командно-административные методы управления заменяются перестройкой на экономические. А на какие методы должны быть заменены нажимные приемы руководства в народном образовании? Экономика хоть и важна в системе просвещения, как и всюду, но не ею определяется успех в этой области. Учитель должен получать справедливую заработную плату, иначе он чувствует себя униженным и даже уходит из школы: но не деньги побуждают его вести урок с воодушевлением, столь необходимым детям.
Воодушевляющее управление – вот, может быть, первая и главная потребность всякой школы (да и только ли школы?).
Но десятилетиями работает громоздкая и непробиваемая система административного подавления того, что составляет дух школы, и я, наверное, навлеку громы и молнии на голову директора Панова, если объясню успех его работы тем, что он сумел выработать в себе душевную автономию, сумел выбиться, вырваться из давящей системы, собственной волей сменить себе начальство. Да, он, как и все директора и учителя, – чиновник мощного административного механизма, винтик его, не более того; он должен учитывать множество служебных отношений. Но во всех оценках, взглядах и суждениях он независим. Его истинное начальство – дети, ученики школы, учителя и родители; его начальство – совесть и здравый смысл, у него нет желания сделать хорошую школу, вот в чем штука! Потому что при таком желании часто получается, что не школа для детей, а дети для школы. У него нет административного честолюбия – ни на гран нет; его честолюбие, его гордость, его удовлетворение жизнью и трудом своим – в детях, в идеях разумной педагогики, разумной жизни всей нашей страны. Что долго говорить? Он не покупает новую мебель для школы, обходится той, какая есть, потому что купишь мебель – привлечешь внимание; лучше на эти деньги построить теплицу и выращивать в ней необыкновенные, откуда-то привезенные розы – Виктор Васильевич заводит меня в теплицу с голыми пока что кустами, считает набухающие почки на одной ветке и от души восхищается их необыкновенным количеством. Все рассчитано так, чтобы розы распустились именно к женскому дню, 8 Марта, потому что в школе хоть и необычно много по нашим временам учителей-мужчин, но преобладают женщины. Панов не может дать им высокую, достойную их труда зарплату, он даже квартиру не может дать каждому и каждой, и нет возможности пригласить в школу молодого учителя, хотя сорок бывших учеников школы стали учителями и готовы по первому зову занять любое место в своей школе, было бы где жить. Бедность! Бедность! Но розы, и притом необыкновенные, учительницы в свой праздник получат...

Я хожу с урока на урок и после каждого урока показываю директору большой палец – замечательно! Вот физик Михаил Федорович Медведев ведет урок в шестом классе и рассказывает о давлении воды, как фокусник почти каждое слово сопровождая новым опытом и повторяя, что физика – наука экспериментальная. «Где давление выше – вверху сосуда или внизу? А как докажете? Каким опытом?» Шестиклассники с увлечением придумывают возможные опыты, Михаил Федорович говорит: «А я сделаю так: я две дырочки просверлю, вверху и внизу, вот...» Струйки воды по-разному бьют из колбы, дети страшно довольны. Потом учитель вывешивает конспект урока, составленный по методу Шаталова, повторяет материал, все работают, все заняты, все рисуют конспект в тетрадях. Идет дело!
Мария Степановна Кулаковская, учительница химии, проводит контрольную работу по методу одесского учителя Николая Гузика: три варианта разной сложности, но выбирают задания сами ученики. По методу Лысенковой учат в начальных классах, почитательницей ленинградского учителя Ильина объявляет себя словесник Людмила Владимировна Панова, а сейчас вся школа начинает осваивать метод коллективного творческого воспитания. И только в кино можно было бы передать прелесть уроков Татьяны Васильевны Бабичевой (я спросил ее – не училась ли она в театральном? Такая пластика в движениях!), математика Зои Гавриловны Шарлай или сияющей учительницы немецкого языка Иды Ивановны Беккер... Я понимаю, читатель, что перечень имен ничего не говорит вам, но потерпите: эти учителя давно должны быть замечены и награждены, но слава пока что обходит сельскую эту школу – пусть же хоть упоминание в статье будет признанием их заслуг. Им всем хорошо в этой школе, здесь лелеют и берегут капризную птицу вдохновения... Педагогика сотрудничества без воодушевляющего управления практически нереальна, неосуществима.

Я учусь в Караганде, в поселке Топар, я каждый день прохожу мимо кабинета директора и читаю развешанные в коридоре плакатики: «Верная любовь помогает переносить все тяжести. Ф. Шиллер». «Любовь узнается по-настоящему только после того, как ее подвергнут испытанию. Ромен Роллан». «Бесполезная жизнь равносильна ранней смерти. Гете».
Ну? Ну много ли видали вы школ, читатель, где на стенах плакаты такого рода? Но я-то знаю, откуда это все, да и сами тексты, за точность которых я не ручаюсь, вроде бы знакомы – кажется, они из книг выдающегося нашего педагога В. Сухомлинского. В его школе в поселке Павлыш (на Украине) тоже висели такие таблички.
– Да, – подтверждает Виктор Васильевич, – это из Сухомлинского. Я всем надоел с Сухомлинским, я фанатик Сухомлинского.
А дальше он говорит нечто такое восхитительное, чего нигде не услышать и что нынешней академической педагогикой считается возмутительным, что осмеяно не в одной статье и не с одной трибуны. Но напомню, что директор Панов обладает свойством думать автономно, сообразуясь лишь со здравым смыслом. Поэтому он говорит так:
– Я не хочу искать других путей, есть найденный путь – путь Сухомлинского.
«Как?! – слышу я. – А где же собственное творчество? И что же, по мнению директора, уже все найдено, есть некий «путь», панацея, и больше ничего искать не надо?!» – Я почти дословно цитирую речи, которые произносятся вот уже лет двадцать – с тех пор как появились педагоги-новаторы и вместе с ними появилась у администраторов от педагогики потребность дискредитировать их.
В отличие от многих директор Панов проявляет редкостное уважение к находкам и открытиям своих коллег-учителей. Что найдено – то найдено, как же не пользоваться, не благодарить, не изучать?
«Настали наши трудные времена, – говорит старая учительница химии Мария Степановна, – ни за что дети не хотят учиться, а нам надо учить всех. На совещаниях спрашиваю других: "Как у тебя? – Плохо. – И у меня плохо". Это государственного масштаба проблема».
В образование должно прийти новое! Никакой школе не хватит своего ума и своего творчества, нужно изучать найденные пути, принимая одни и отвергая другие. По всей стране тратят учителя силы на модную «диагностику» – заполняют анкеты, указывают свои слабости и сильные качества. Бумаги, бумаги... Панов это отвергает: никакой пользы. Он признает лишь те пути, которые приносят результат:
– Результат! Вот что нам нужно – результат!
Он фанатик Сухомлинского, он же и фанатик Шаталова, ездил к нему в Донецк, прошел недельный семинар. Сначала ему казалось, что он расскажет учителям о методе Шаталова – и сразу все поймут его. Не тут-то было. Пришлось агитировать год, второй, третий, директор сам проводил семинары... Трудно учителю переучиваться, тем более что постоянно внушают учителям мысль, что новаторы – особо одаренные люди и потому их методы неприменимы.
– Получилось вот что, – говорит Панов, – критику Шаталова знают все, методов Шаталова никто не знает. А они чем хороши? Они дают результат.
И он со всей наглядностью демонстрирует это. Я был утром на уроке в пятом классе, где директор рассказывал о греко-персидских войнах по опорным конспектам шаталовского типа.
– А давайте проверим, что осталось в головах у ребят? – предложил Панов.
После уроков в его кабинет были вызваны три слабейших ученика класса. На таких только посмотришь – и на век расхочется быть учителем. Директор спросил:
– Можете рассказать сегодняшний урок?
– Я могу, – сказал один, испуганно таращась.
– И я могу, – сказал второй.
И третий тоже за себя поручился:
– Могу.
И стали рассказывать! И один, и второй! И третий начал:
– В это время царь Секс...
– Ксеркс, – тихо поправил директор.
Я оглянулся на него – он был не он. Он полностью перевоплотился в отвечающего урок мальчика.

Все время спрашиваю: понимаете ли вы меня, читатель? Ведь никакими способами, кроме шаталовских, если только не применять ремень и угрозы, не втемяшить в эти головы греческую историю, ну невозможно это! Всем ходом жизни таких детей им предписано уйти из школы с нулевыми знаниями, с пустыми головами... А здесь, в этой школе, не жалея себя, не чванясь: «Мы сами!», все храбро учатся новому – и тем спасают детей. «Мы запрограммированы на поиск», – говорит директор.
Выпускники, когда я остался с ними один и стал их пытать, что же все-таки плохо в их школе, после разговоров о ее бедности («Здесь все надо менять!») сказали: «Мы недовольны методами преподавания». Я ахнул. «Почему методом Шаталова учат только до шестого класса? Мы тоже люди, мы тоже хотим все понимать и знать».
А потому только до шестого, что уже много лет учителя требуют: издайте конспекты Шаталова, трудно каждому учителю самому составлять их.
– Нет! Горы педагогической макулатуры издают, а 15-копеечные брошюрки в 25–30 страниц – нет. Я не думаю, чтобы в мире была страна, педагогическое руководство которой с таким постоянством на все самые мелкие, самые нетрудные просьбы учителей отвечало холодным «нет».
Между прочим, выпускники на школу не могут обижаться. Половина из них каждый год поступают в вузы Караганды, Томска, Новосибирска; для сельской школы это неплохой результат. Учитель истории Александр Николаевич Бойко сказал: «Мои ученики на экзаменах в институты меньше «четверки» еще не получали, тут моя маленькая гордость».
О школе Панова можно рассказывать и рассказывать, это школа моей мечты. Больше такой не встретить.
Так в чем же, в конце концов, секрет Панова, секрет воодушевления, которое царит в школе?
Секрет, на мой взгляд, в соединении вечного – любви к детям, любви к знаниям, профессионального мастерства – и сегодняшнего, нового, острого. Постоянный поиск вселяет в учителя веру в успех, не дает ему застояться, выгореть. Исток воодушевления – в детях и в обновляющемся мастерстве.
…Не верьте слухам! Система системой, но возможность жить человеком есть у каждого. Почти у каждого.
Школы – как люди. С точки зрения умственных способностей школы бывают бездарные, способные и талантливые (а может быть, даже и гениальные). С точки зрения нравственной школы бывают низкие, честные и высокие.
Я учусь в Караганде, в поселке Топар, у директора Виктора Панова; моя школа – способная и честная, она стремится к высоте.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"