«Комсомольская правда», 1966 год, 14 июня
 

Апология Горбунова Михаила Ивановича

Жанр апологии, восхваления и защиты, не в моде.
Хорошо, что это так. И несмотря ни на что очень хочется писать об этом человеке именно в тоне апологии.
Безудержно восхвалять и решительно защищать его самого и, главное, ту идею, которую он утверждал своей тридцатилетней работой на посту директора 324-й московской школы.

...Мальчишки нашего двора учились в четырех разных школах, и цена каждой из них была раз и навсегда установлена по точному ребячьему счету. О 324-й, сколько мне помнится, почему-то говорили, чуть-чуть понижая голос – в знак уважения. В чем ее особенность – никто бы не мог сказать. Просто особенная – и все. Попасть в нее считалось удачей. Мне лично это счастье улыбнулось только с пятого класса.
Учиться в лучшей, «показательной» школе для каждого ребенка – не-
счастье. Школа, какой бы показательной она ни была, есть школа: у нее свои беды и недостатки. Но то, что в обычной школе воспринимается просто как неприятность, то в показательной становится чрезвычайным происшествием: «Позоришь школу!» Тут получается так: не школа для мальчишки, а мальчишка для школы. Он призван не учиться, а содействовать славе школы. И в конце концов вся эта шумиха так ему надоедает, что без иронии думать о своей школе человек уже не может, ему все кажется показухой и липой.
Это с одной стороны. А с другой – очень, знаете ли, льстит начинающему честолюбию сознание, что ты учишься в хорошей школе! Что ни говори, но каждый из нас учился в лучшем классе. Десятый «А» (или соответственно 10 «Б») и в подметки нашему классу не годился: и ребята там не те, и порядки не те...
Михаилу Ивановичу Горбунову как-то удавалось счастливейшим образом примирить две эти противоречивые тенденции. Нам постоянно твердили про традиции школы и про свершения ее выпускников; нас водили по школьному музею, для которого даже в военные годы, когда классы были переполнены, была отведена специальная комната; нас встречал у входа огромный плакат: «Люби свою школу, уважай ее честь, береги ее традиции...» Кажется, школа на том и держалась, что она – старая, с 1904 года, что она не как все, а имени газеты «Красная звезда». И в то же время школа ни на один день не превращалась в «показательную», и никого из нас ни разу не упрекнули в том, что мы «порочим ее честь», и все наши прогулы, двойки, грубости учителям – все воспринималось, как и в любой другой, ничем не знаменитой школе – не «имени» и не с 904-го года.
Нет ничего более опасного, чем педагогическая идея, проводимая в жизнь с железной настойчивостью. Даже если идея сама по себе великолепна, она превращается в свою противоположность, если ее превращают в жупел, ибо она мешает естественному ходу жизни.
Мы вовсе не за беспринципное, бессистемное воспитание. Но главное во всех системах – ребенок. Он знать не знает про наши распрекрасные идеи, он живет как живет. И если мы во имя торжества отличной идеи наносим хоть малейший ущерб хоть одному ребенку, система становится вредной...
Михаила Ивановича природа наделила нечаянным даром: он был ужасно строг и грозен по форме, но мягок и добр по существу. Высокий, большой, с густейшими седыми бровями, с крупными чертами лица, вечно нахмуренный, насупленный, он был сама внушительность. Я не помню его смеющимся. Он всегда был сердит. И однако – странное дело! – никто его не боялся. Когда тебя вызывали к директору, он гневался и сердито тряс большой львиной головой, словно собирался бодаться, он не находил слов от возмущения твоим проступком, но потом перегибался через ручку кресла, брал с плитки пузатый фаянсовый чайник – и все становилось нестрашным, и ты чувствовал его искреннее недоумение, недоумение доброго и честного человека: «Ну как же так можно? Ну что нам с тобой делать?» Он не был страшным, но не был и смешным. Однажды, выступая на комсомольском собрании, он стал вытаскивать из кармана не платок, а длинное полотенце. Долго вытаскивал, вытер лицо, потом долго и тщательно засовывал его в карман. И никто в зале не хихикнул, не улыбнулся. Его уважали.
И все, что ни предпринимал Михаил Иванович в школе, получалось вот так: делается, но... не слишком настойчиво. Но – с некоторым мудрым попустительством, что ли. И оттого, что для каждого из нас оставалась какая-то «лазейка», какая-то возможность непослушания без ужасных последствий, – оттого мы и чувствовали себя людьми в нашей школе и оттого почти всегда слушались...
Михаил Иванович сам печатал на старой машинке с очень крупным шрифтом свои грозные приказы с выговорами. Но в его «ундервуде» когда-то давным-давно сломалась клавиша с восклицательным знаком. И он не ставил восклицания даже там, где нужно, и так к этому привык, что и от руки писал без восклицательных знаков, даже при обращении: «Дорогой Павел» – и точка.
Вот и в его воспитательной деятельности тоже не было восклицательных знаков, нажима. И, однако, наша школа была в числе лучших школ района и по успеваемости, и по дисциплине.
Михаил Иванович умудрялся каким-то образом руководить школой, почти не выходя из кабинета.
Он был слишком велик в наших глазах, чтобы запросто появляться в коридоре. А если уж появлялся... Даже сама фигура его обладала такой дисциплинирующей силой, что ему не приходилось вмешиваться в мелочи школьной жизни, «до всего доходить». Он трудился с утра до вечера, и этот труд его давал главный результат: школа спокойно работала бы и без него. Только в ней стало бы как-то скучнее.
Он не очень вмешивался в работу учителей, предоставляя им большую свободу. Не потому ли учителя преподавали в школе десятилетиями? Вот уже почти двадцать лет ходим мы на ежегодные вечера встречи – и ни одного нового, незнакомого лица... Не потому ли у нас были самые хорошие учителя?..
Вспоминая о них, я не могу еще и еще раз не сказать про главную черту нашей школы: ее беззлобность.
На нас могли сердиться и кричать, и притом неразумно сердиться и кричать, не по справедливости, а по настроению. Но и в гневе своем учителя знали границы и уступали ученикам, когда видели, что дело заходит далеко... Семиклассник, обозленный замечанием Анны Николаевны Изволенской, преподававшей нам немецкий язык, вспыхнул и выбежал из класса, прокричав: «Пошли вы к черту!» Но Анна Николаевна лишь попросила класс никогда не вспоминать о происшедшем. Если посчитать эту реакцию учителя за рецепт, с ним, учителем, нужно было бы, наверное, спорить. Но это не был рецепт. Это было единственно верное в данной обстановке решение. И я до сих пор благодарен Анне Николаевне за такое решение и до сих пор стыжусь, что не успел извиниться перед ней, пока это было возможно.

Ушинский говорил о воспитательной силе учебного учреждения. В последнее время у нас стали наконец вспоминать, что есть такое понятие – «дух школы».
В чем он выражается? Трудно сказать. Но войдешь в одну школу – и сразу попадешь в атмосферу доброжелательства, искреннего участия в детях. А в другой вроде все хорошо, все чисто, стенгазеты развешаны, и дети не бегают, но – холодно... В одну школу ребята бегут с удовольствием, в другую идут – как принимать наказание...
Так вот что делало Михаила Ивановича Горбунова большим педагогом. Он прекрасно управлял вот этим самым «духом школы» и вел школу так, что она обладала несомненной и очень высокой воспитательной силой. Вырастая, мы начинали поругивать и школу, и учителей, и все-таки школа была очень авторитетной в наших глазах. Можно даже сказать, что мы любили ее. В дни традиционных встреч нас, малышей, с пяти часов вечера держали взаперти по классам, чтобы мы не путались под ногами, когда начнут приходить выпускники. Потом, доведя накал торжественности и ожидания до высшей точки, нас строем выводили «рапортовать» о наших успехах. Все эти странноватые процедуры сделали свое дело. Мы с детства уверились, что школа – не просто преходящий этап, школа дана нам на всю жизнь, как семья. Нравится она или не нравится, но мы тоже будем приходить сюда 29 декабря... Регулярно встречаясь с выпускниками 20-х, 30-х годов, Михаил Иванович видел в нас не просто мальчишек, а потенциальных участников этих встреч и заранее уважал в нас наше будущее.
Он, по сути, делал только одно: связывал наши жизни со школой. И эти прочные, непререкаемые, не подлежащие обсуждению связи помогали нам и учиться лучше, и держаться в каких-то рамках дисциплины, и, что самое главное, помогают жить и по сию пору...
Покидая школу, мы оставили ее точно такой же, какой нашли, а придя в нее через десять лет, обнаружили, что ни одна парта не переставлена. И это тоже помогало жить.
У каждого человека должно быть что-то стабильное в нашей быстро изменяющейся жизни, какая-то неизменная точка для всевозможных отсчетов, нравственный эталон. Наша школа с ее неизменными порядками, бессменными учителями, где даже нянечки работали по 20–30 лет, давала нам возможность хоть раз в году вернуться в свою сохранившуюся юность. Причаститься ей.
...Несколько лет назад, в эпоху великих школьных пертурбаций, 324-ю закрыли. Приказ об освобождении от работы Михаилу Ивановичу прислали из роно по почте. Он ушел на пенсию из старого здания в Колпачном переулке, увез домой все архивы – все наши сочинения, заявления родителей о выдаче «ордера на простыню» (война была...), наши монотонные характеристики, накопившиеся в личных делах. Но каждый год накануне 29 декабря получаем мы напоминания о встрече выпускников. И без того все помнят, но – традиция: чтоб была открытка и чтоб адрес был надписан рукой Михаила Ивановича. Когда он «был в силе», открытки печатали в типографии. Теперь к открытке приклеивают листочек папиросной бумаги с машинописным текстом. Однако адрес – его рукой, а почерк все такой же, с завитушками, почти не изменился, и в обращении по-прежнему нет восклицательного знака.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"