МЕМУАРЫ ДЕТСТВА
 

Ангелы маршируют мимо

Пешка в серебряном шлеме

Мое детство не было солнечным. Оно даже не было моим. Связь прерывалась много раз, и благодаря этому тот мальчик уцелел. А я – нет. Это не умничанье, а как есть, только кратко.
…Когда мне было пять лет, из квартиры, что наверху, приводили двухлетнего Вовку и оставляли со мной. Странное щемящее чувство повисало в тишине пустой квартиры, когда приводили Вовку. Я жалел маленького Вовку, как будто уже прожил долгую не свою жизнь и потерял все, кроме этого воспоминания о Вовке.
Это означало, что и сам Вовка потерялся, что за окном гостиной мир, запорошенный снегом, что по Белому полю-без-края топает, проваливаясь в снегу, маленький Вовка и тащит за собой санки; и нет ничего, кроме окна, и Белого поля, и маленькой фигурки в валенках, цигейковой шубке и смешной кроличьей шапке с длинными ушами, завязанными под подбородком.
Я наряжал в серебряную фольгу шахматные фигурки, расставлял их на ковре и показывал Вовке, как можно играть в Князя Серебряного. Почему-то этим именем называлась белая пешка в серебряном шлеме и темно-синем плаще из лоскутка. Почему пешка? Разве офицеры не больше годятся в князья? Вовка был очень доверчив. Еще Вовка был толстым, неловким и сопел, тыкался носом, валил шахматное войско.
Потом Вовку забирала его бабушка, и жизнь длилась дальше, достигала линии коммунальных сараев, которые виднелись из окна кухни, а там, за сараями, был сад. Огромный сад, на краю которого стоял беленький дом Котрубенко, а под домом скрывался знаменитый подвал Котрубенко, полный страшных тайн. А деревья в саду Котрубенко всегда или цвели, или сгибались под тяжестью созревших плодов. Так что за окном гостиной всегда была зима, а за окном кухни – весна-лето-и-осень.
Беленький дом Котрубенко во время, отмеченное моей памятью, был давно разрушен, от него оставалась высокая земляная горка и выложенный ракушечником свод – вход в знаменитый подвал Котрубенко. С земляной горки зимой мы катались на санках, но все равно из окон, выходящих на сад Котрубенко, можно было видеть только весну, лето и осень.

Замурованное подземелье

Вход в подвал был засыпан строительным мусором и притягивал к себе. У входа дети сидели на корточках, рассказывали страшные истории о тайнах подземелий и строили планы отчаянной экспедиции. Однажды откуда-то взялись лопаты и кусок стальной арматуры вместо лома. Потом возникли старшие мальчишки, отобрали инструменты и раскопали вход. Они спустились в подвал сами, запретив идти следом. Потом старшие вышли, надавали незлых подзатыльников младшим и, громко гогоча, удалились курить «Беломор-Канал» под сень высохшего от старости грушевого дерева.
Из подвала повалил густой дым. Дым был такой густой, что не было и речи войти в подвал. Я не был храбрым мальчиком, но глубоко вдохнул и вошел в дым. Долго спускался вниз по разрушенным ступенькам, засыпанным битым кирпичом, глядя на все зажмуренными глазами. Лестница закончилась, и у подвала оказалось дно. Дальше идти было совсем невозможно из-за дыма и гор мусора, смыкающихся со сводами потолка. Но я уже понял, что подвал был именно таким, каким мы, дети, себе его представляли. Он был величественным, безмолвным, тайным и обыденным. Я замер. И я вернулся. Просто вышел из дыма. Не задохнувшись, даже глаза не покраснели. Во всяком случае, ничего такого не отобразилось в памяти. Было много взрослых, они принялись лопатами кидать битый кирпич, забрасывая вход в подвал, а потом еще залили все раствором цемента.
Далеко в ночи за линией коммунальных сараев, в саду вечных весны-осени-лета осталось замурованное подземелье. Но я не был уверен, что вернулся из подвала. Так происходило всегда, когда заканчивалось Одно и начиналось Другое. Я был крупный, неловкий и медлительный в мыслях. Не успевал перемещаться вместе с событиями, поэтому остался в том подвале. В каком-то смысле. Меня всегда преследует страх, когда пространства оказывается мало и нет света.

Белое поле без края

И тогда я мысленно гляжу в окно из той самой гостиной на Белое поле-без-края, на Вовку с санками. Гляжу до тех пор, пока не оказываюсь рядом с Вовкой. И вижу: по Белому полю-без-края идут, держась за руки, хромой, похожий на подраненного лося, старик и маленький мальчик с санками.
…Но еще раньше не было ни Белого поля, ни сада Котрубенко, ни четырехэтажного дома, над которым раскинуло свою крону Великое Ореховое Дерево. Мир состоял из одного молочного света. Свет образовывал воронку, и внутри воронки стояли двухэтажные деревянные дома военного городка. На второй этаж этих домов поднимались деревянные лестницы со скрипучими ступеньками чудовищной высоты. Выходя гулять, я часто оступался и скатывался по ступенькам вниз, совершая без задержки полный поворот по направлению лестничных маршей. Выкатывался во двор из перекошенных, висящих на одной петле дверей подъезда. Но такой был толстый и такой круглый из-за зимнего пальто, шарфа и шапки, что ни разу не ушибся.
Там не оказывалось снега, а были какие-то другие времена. По двору ходил сумасшедший Алекся. Это было такое сложное имя – «Сумашешийалекся». На самом деле он был не сумасшедший, а слабоумный. Ходил в любое время года в ватных штанах, телогрейке на голое тело, драной шапке-ушанке и разбитых черных ботинках с чужой ноги. Я тоже знал себя только в толстой шубке, теплых штанах с начесом, шарфе, валенках и кроличьей шапке. И не боялся слабоумного, но волновался, когда встречал его.
Алекся расхаживал посреди двора, помахивая грязной бельевой веревкой. Он никого не трогал, когда был спокойный. Но если мальчишки задразнивали Алексю, он начинал кричать тонким жалобным голосом, наматывал себе на голову какой-то черный грязный платок и крутился вокруг себя, быстро-быстро семеня ногами в тяжелых башмаках. Он плевал во все стороны, грозя обидчикам страшными карами, и, наконец раскрутившись, срывался с места и, путаясь в собственных ногах, пускался в преследование, падал, вставал, снова бежал и никогда не настигал своих врагов.
Сумасшедший Алекся пробегал мимо меня и всегда строго-строго глядел в глаза. И бежал своим неверным бегом дальше, оставив свой взгляд в моих глазах. Дальше Алекся уже не мог ничего видеть. Он останавливался и начинал жалобно причитать, растирая кулаками красные веки.

Если в руках будет ружье...

Во дворе еще были солдаты. Они строили дом, рыли траншею, сидели на лавочке и просто проходили мимо. Солдаты носили зеленые линялые гимнастерки, от которых пахло летом, потом, машинным маслом и розовыми пряниками. Солдаты не дразнили сумасшедшего Алексю, а занимались своими делами.
Еще они могли брать маленьких детей к себе на руки и сажать на колени. Это замечательное свойство солдат привлекало к ним детей со всего двора. Я приходил к солдатам вместе с девочкой из соседнего дома, с которой мы часто гуляли молча, взявшись за руки. Мы становились в нескольких метрах от солдат и в упор глядели на них, упрашивая солдат одними глазами, чтобы те взяли нас на руки. Девочку солдаты брали часто, а меня, толстого и бестолкового, редко.
Однажды я вышел во двор с новым игрушечным ружьем, которое могло стрелять пистонами, и один солдат сразу взял меня на руки. Девочка стояла и молча смотрела на это, но солдат не замечал ее, а держал на руках ребенка с игрушечным ружьем. Он смотрел в объектив фотоаппарата, потому что другой солдат делал ту самую фотографию, которая потом оказалась каким-то образом у моих родителей и перестала быть памятью, потому что обросла ненужными вымыслами. Солдат опустил меня на землю, я подошел к девочке и отдал ей ружье. Девочка не знала, что делать с ружьем, а я не смог объяснить ей, что теперь надо снова попроситься одними глазами, чтобы солдат взял ее на руки. Все случится, если у тебя в руках будет солдатское ружье.

Большой страх

…Я в соседней квартире, и мы, дети, почему-то очень много детей, играем в страшную и захватывающую игру. Игра состоит в том, чтобы гурьбою пробраться из освещенной комнаты, где дети, по замыслу взрослых, должны были тихо играть друг с другом, по темному коридору в кухню, в царство полного мрака. В кухне на полу стоит какой-то горшок, может быть, ночной, и надо, преодолев весь этот путь, опустить указательный палец в горшок и коснуться дна. Смысл игры был в том, чтобы бояться.
В тот самый момент, когда дети, уже пробравшись в кухню, вытягивали указательные пальцы по направлению к горшку, случалось что-то, отчего все бросались вон из кухни. Скорее туда, в светлую комнату, чтобы там, сбившись в кучу, побояться в безопасности еще, а потом, набравшись храбрости, выступить в новый поход.
Это повторялось бесчисленное число раз, наконец дети устали и потеряли интерес к игре. Я устал давно, но не успел понять, хочу ли бояться еще. Пошел в темный коридор один и стал осторожно пробираться в кухню.
Одному было страшно на самом деле – не так, как всем вместе. Когда до поворота на кухню оставалось каких-нибудь два шага, из-за угла возникла фигура в черной телогрейке, черных штанах, с лицом, замотанным черным платком. Фигура вытянула в мою сторону черную руку с оттопыренным большим пальцем, на котором была закреплена веревка. Но это была не веревка, а толстая резинка, потому что другой рукой черная фигура ее натянула, зашипела, вскрикнула жалобно и щелкнула страшной резинкой прямо в лицо. Пришла настоящая темнота. Из этой темноты слышались взрослые голоса:
– Только бы не стал заикаться! Он испугался. Он подумал, что это сумасшедший Алекся.
Я, однако, знал, что я бы не испугался Алексю. И Алекся бы не стал пугать резинкой и шипеть, пробежал бы мимо и строго бы посмотрел в глаза, как и должно быть в этом мире молочного света. Но это существо пришло из Тьмы, и страшное в нем было то, что оно так похоже притворилось сумасшедшим Алексей. Скоро я узнал, что напугал меня соседский Сашка; он приходил просить прощения и каялся, а Сашкин отец стоял сзади и сверлил сына сердитыми глазами. И я никак не мог связать то Черное Существо из Тьмы и зареванного Сашку.
После этой истории Алекся куда-то делся, он больше не слонялся по двору, помахивая веревкой. И я уже больше не скатывался по ступенькам деревянной лестницы.
…Некоторое время я не вспоминал о черном человеке. Сколько было этого времени? Но однажды это время закончилось, и черный человек возник в темном коридоре. Он угрожал появляться везде, где было мало света, и тогда, когда я один. Одному очень страшно. Если бы рядом были солдаты, я бы ничего не боялся. Солдаты признали бы меня своим с ружьем и взяли на руки, когда придет Страх. Но никого не было. По радио шла передача про юных пионеров. И я уже видел на картинке в книжке колонны пионеров в белых рубашках и красных галстуках: они били в барабаны и трубили в горны. Темная сила не устоит перед ними!
И когда наступала темнота и приходил страх, я представлял себе марширующих юных пионеров и повторял про себя слова какой-то дурацкой пионерской песни: «Пионерия, пионерия, пионерия идет!». Почему я призывал на помощь абстрактное существительное?
Но в том-то и дело, что я до сих пор продолжаю призывать на помощь абстрактное существительное. Меняются графемы, фонемы, значения, но не меняется смысл. Я прошу безликое воинство ангелов – белый верх, черный низ, алый огонь, я прошу белых ангелов с золотыми горнами и рокочущими барабанами взять меня в свое храброе войско, потому что я боюсь темноты и удушья.
Тогда я думал, что Тьма – это Целое, Единое. Со своей злой волей и образом человека в черном. Я думал, что сумасшедший Алекся знает о Тьме и что он больше не появляется в моем мире, потому что погнался за Тьмой. И кричит, и грозит ей местью, и падает. И никогда не может догнать, чтобы победить. Догоняет и падает.
Но ангелы маршируют мимо. Сумасшедший Алекся покачивает вдвое сложенной веревкой. И у меня нет выбора.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"