ШКАЛА ЦЕННОСТЕЙ: ОБРАТНЫЙ ОТСЧЕТ
 

В полосе отчуждения

О трех поколениях, которые говорили на одном языке, но так его и не нашли

Когда слышишь про такую историю, как та, которая произошла с Марией Васильевной Розановой (а в ЖЖ есть и другая: как старушку, которой тоже вздумалось средь бела дня выпить кофе, вместе с вещами просто выбросили в сугроб), хочется крикнуть: «Уж лучше, как при советской власти. Сажать негодяев, штрафовать, выгонять с волчьим билетом!» Но мы понимаем, невозможно вернуть советскую власть каким-нибудь отдельным параграфом, она если и вернется, то вся целиком, с законопослушанием и тотальным страхом вместе.
Может быть, нужен специальный закон о стариках? Вряд ли. Ущемление человеческих прав по закону у нас и так наказуемо. Но не работает закон. В репрессивных обществах он опирается на страх, в свободных – на общепринятые нравственные нормы. И вот страха прежнего уже нет, а нравственные нормы – откуда же они вдруг возьмутся?
Иногда кажется, что мы потеряли за годы революции то, что было совсем недавно для всех само собой разумеющимся, пролетели во времени обратно, сквозь все культурные слои, и братски обнялись с первобытным человеком. Картина деградации впечатляющая, но все же, на мой взгляд, не совсем верная.
Первобытное общество – это, конечно, общество без стариков, с ними расправлялись жестоко. Жизнь была спринтерская, без исторической памяти, в вечном поколенческом цейтноте – средний возраст 19–21 год. Но уже в первобытно-общинных государствах Востока и Запада возник культ старейшин, а во многих воцарилась геронтократия. Тоже ведь не вегетарианство, от идеала далеко.
В ХХ веке в России аномально совмещались оба эти явления. Сорокалетние мальчишки не могли даже мечтать о ключевых постах в производстве, не говоря уж о ЦК или Политбюро (там и пятидесятилетний шел едва ли не за подростка). В то же время, по крайней мере трижды – в 20-е, 60-е и 90-е годы – ставка делалась на молодых. В 20-е они узурпировали командные посты и к старым спецам относились враждебно, хоть и терпели их до времени. Маяковский готов был родного отца облить керосином и выпустить в город для иллюминаций. Если революция потребует.
Сергей Аверинцев комментирует в одном из своих последних эссе такой трагифарсовый эпизод: «Я слыхал в детские годы от старушки деревенского происхождения рассказ о том, как в их деревне еще перед тем, как их церковь была сломана, местные комсомольцы в престольный праздник залезли на колокольню и поливали своей мочой крестный ход, т.е. собственных пап и мам, бабушек и дедушек… Это были местные парни, не какие-нибудь посланцы из города, там паче не инородцы. Такой эпизод заставляет серьезно задуматься над тоталитарной эксплуатацией генерационных разногласий». Понимаете, тоталитарное государство эксплуатирует разногласия между поколениями, использует их в собственных идеологических целях, ставит себе на службу энергию агрессии.
К 60-м молодые большевики уютно состарились, но руки их паралитической хваткой по-прежнему держались за кормило. Новые призывники пошли в физику и геологию, на стройки, поехали осваивать целину. Бодрые песни с меланхолическим подтекстом, книжная ирония, ранние бороды. Им льстили как могли. «Коммунизм – это молодость мира, и его возводить молодым!» Но в Кремле пока еще умирать не собирались.
90-е даже более или менее молодые хорошо помнят: «Партия, дай порулить!» Теперь молодые, как до того их деды, пошли в депутаты, в бизнес, в правительство. Старые спецы остались не у дел – техника рванула впереди опыта. К тому же они ведь строили страну, которой уже не было. Наследство осталось тяжелое, надо было перестраивать, ломать, исправлять уродливо придуманное. Их уважать?
Жизнь снова начиналась с нуля, с отрицания предшествующего. А отрицательный социальный опыт за сто лет стал уже опытом социально-биологическим, в котором не было навыка преемственности, а вместе с ним и чувства ответственности. Причем не было у обеих сторон. Люди со слабой памятью обычно плохие прогнозисты и хозяева, фавориты момента, назови его, как хочешь, пусть исторического.
А было ли что-то вроде покаяния у поколения старшего? Нет, они вышли из игры молчаливыми и обиженными, с чувством оскорбленного достоинства. Но без этого как раз и невозможно говорить ни о каком достоинстве. Ведь покаяние необходимо не в качестве демонстрации перед мировым сообществом, а здесь, в своем доме.
Попались мне недавно на глаза слова одного индейского вождя. Очень красивые, не могу не привести: «Скоро настанет время, когда мой внук будет скучать по крику гагары, плеску лосося, шепоту еловых игл или крику орла. Но он не подружится ни с одним из этих созданий, и когда его сердце будет болеть от тоски, он будет проклинать меня! Все ли я сделал для того, чтобы воздух оставался свежим? Достаточно ли я заботился о воде? Позволил ли я орлу парить на свободе? Все ли я сделал для того, чтобы заслужить любовь моего внука?»
У кого из наших стариков воздуху в груди хватило на такую речь? Нет, говорят, время дурное было… И не все же были подлецами… Честно трудились и даже пытались бороться…. Я, например…
Покаяние вовсе не означает перечеркивания собственной биографии. В нем не отчет о провале государственного плана, а мера ответственности перед жизнью. Эта мера передается в том числе и таким вот, эфирным путем. Иначе осуществляется только преемственность рабства, но здесь благодарности, а тем более великодушия искать не стоит. Молодые умеют уже не только зарабатывать деньги, но и прогибаться: в этой неудобной позе проявлять знаки внимания к старикам нелепо. Зато на них чуть ли не двадцать четыре часа в сутки работает ТВ, создавая иллюзию, что именно для них создан мир и они в нем хозяева. Дискриминация людей старшего возраста очевидна и куда как публична. Потому что где же еще живет сегодня человек, как не в этом магическом ящике?
Есть здесь еще и религиозная подоплека, то есть, в том-то и дело, что ее нет. С религией известно как поступили парни, забравшиеся на колокольню. Теперь им, правда, разрешили молиться, как в свое время разрешили новогоднюю елку. «Этот символ суверенности семьи был в 20-е годы таким же подозрительным, как, скажем, «Gaudeamus», как символ университетской суверенности. Потом всё это «возрождалось» сверху – так же искусственно, так же нарочито, как отменялось до того» (С. Аверинцев). Суверенность, разрешенная сверху, уже не суверенность, а что-то вроде расширенного ассортимента личного гардероба. Далеко от этого до мысли о том, что в человеке скрыт акт творения, что он не только предмет юридического договора (ох, хотя бы это!), но существо абсолютное и неприкосновенное. Власть может постулировать какие угодно ценности, все это прах и ложь, пока человек будет оставаться средством, а не целью. Так сегодня строитель новой жизни относится не только к старику, но и к ребенку, к любому Другому, а в конце концов и к себе самому.
Но что же все-таки со стариками? Пока мы философствуем, они уходят от нас навсегда, несчастные и униженные. А исправление нравов дело долгое, в одном поколении не успеть. Воспитательные призывы вроде «ты тоже будешь стареньким», «у тебя тоже есть бабушка», «дедушка устал, он всю жизнь трудился», думаю, не принесут большого эффекта. Значит, надо заставить работать закон. Может быть, хоть на это хватит нашего не вполне гражданского и не слишком общества...

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"