МЕМУАРЫ ДЕТСТВА

И снова там, на перекрестке под вишнями

Никто и никогда

Когда я стану старенькой, у меня тоже будут куры.
Раньше-то, по молодости, я мечтала о большом попугае – темно-синем ара с огромным и кривым желтым клювом. А вот теперь, перейдя середину жизни по гулким переходам мегаполисов и неожиданно застряв в деревне, вдруг поняла, какая жизненная ценность – возможность просыпаться под пение кур.
– Коо-ко-ко... – проникновенно заводит соседская курица издалека. – Коо-ко-ко!
Речитатив, сначала нырнув глубоко, нарастает, воспаряет, клокочет, но каждый раз обрывается на высшей ноте, как будто курице не хватает слов или от восторга перехватывает горло, и начинается сначала. И столько страсти, нежности и гордости в этом ворковании, что, похоже, Коко – это самое распространенное цыплячье имя, как Иван или Джон, а курица любуется яйцом и причитает по общепланетной материнской привычке: «Да золотой ты мой! Да ненаглядный!»
Не открывая глаз под этот напев, лежишь и впадаешь в детство, и не можешь понять, где ты, пора ли вставать, и вернулась ли бабушка с дальнего огорода... Никогда и ничто больше не благоухало так, как бабушкина куриная лапша, никто на свете больше не умел так часто-часто стучать ножом и так тонко нарезать лапшу, капусту и лук, никто не умел, как она, делать все в совершенстве, и никогда мне не понять, как могла она вставать всю жизнь в четыре утра без будильника, как всего две ладони с ногтями в черных трещинах могли держать огромное хозяйство в таком порядке и изобилии. Впрочем, дома работал и дедушка. Бабушка и дед – крестьяне от Бога, не знавшие усталости, все на свете умевшие делать голыми руками, потому что они были золотыми... Бабушка и дед – чудом уцелевшие осколки репрессированных семей... только сейчас я понимаю, какую соль земли у нас вырезали во время этих репрессий.
Как ни ругай застой сейчас, а спокойнее и сытнее для всех не было времени в России ХХ века, особенно на юге... Целая четверть века почти полного мира и почти всеобщего, хоть и невеликого, но благополучия... Или это лишь золотые отсветы моего детства?

...Необозримый круг обеденного стола под навесом, огромная тарелка оранжевого борща, резные тени виноградных листьев бесшумно скользят по клеенке. С самодельного рукомойника регулярно срывается капля и звонко – плюх! – отмечает минуты. Позвякивая цепью у забора, чешется скромный черный песик Жучок с поседевшим от старости носом; пахнет свежестью от мокрых простыней на веревке и мыльной водой из корыта, которую бабушка выплеснула на горячий асфальт во дворе, и в мелких сизых озерах кверху лапками плавают сдавшиеся мухи. Из палисадника плывет аромат разомлевших роз, а с крыши тянет вялеными абрикосами и вишней. Их сушат, потому что некуда больше девать, ведь подвал полон вареньями еще прошлого года.
Это полдень, и мне четыре года. Я едва возвышаюсь над своей тарелкой (взрослая порция!) уже битый час, а борщ в ней не убывает и не остывает – так жарко. Бабушка напротив красивыми движениями месит тесто.
– Что-то пестрая курочка стала задумываться, ничего не ест, – озабоченно говорит она. – Видно, пора ее закудыкать.
Я совсем затихаю над тарелкой и почти перестаю дышать. Я ведь тоже все задумываюсь и ничего не ем...
– Ты чего нахохлилась?
– Бабушка... а меня ты... тоже... за-куды-каешь?

До сих пор помню боль открытия, что любимый человек может смеяться (да как!) над твоим горем!

К ним навстречу

...Не повезло Пушкину с калмыцким чаем! В степной кибитке молодая красотка предложила ему чего-то с соленым бараньим жиром в грязной миске. С легкой руки поэта, стряхнувшей дрожь веселого ужаса в письмо, пошла позорно-анекдотическая слава об этой амброзии. Иногда я смею думать: полно, Александр Сергеевич, не присочинили ли Вы? Теперь без смеха о калмыцком чае и не говорят; когда нам с папой удается раздобыть плиточного чая, похожего на прессованную черно-буро-зеленую глину, и мы начинаем колдовать над кастрюлей, мама спасается бегством.
...Сначала разносится травяной аромат... И душа уже там, на перекрестке под вишнями в печально знаменитом городе под Махачкалой, откуда однажды с оказией пришло единственное письмо: «У нас теперь ад...» ...И две смуглые кумыкские девочки, на корточках у соседских ворот, щелкают семечки и щурят черные, горячие, раскосые глаза. Они терпеливо и счастливо ждут меня, пятилетнюю, приехавшую из сказочно далекой Москвы, которую никто не видел даже по телевизору, потому что телевизоров еще тоже не видел никто из нас... и я бегу к ним навстречу, замирая, в невиданных белых гольфах, красных сандалиях, неслыханно белокожая, подозрительно чистая, экзотическая городская чудачка, которая боится мух и не умеет ни лазить по деревьям, ни бегать босиком по битому стеклу. Я привезла им московские конфеты в ярких фантиках, которые сами по себе – целое состояние, и чтобы не выдать невежества и нетерпения, маленькая чумазая Аида, почесываясь и посмеиваясь, важно говорит: «О-о, эти вэшчи мы ели!»
Они уже управились по хозяйству, помогли матери убрать дом, испечь чуреки и сварить плов. Калмыцкий чай готов с утра в большой темно-синей кастрюле с белыми крапушками. Когда мы убегаемся до упаду, обойдя с приветствиями всю нашу многонациональную улицу (какое счастье, когда тебя в пять лет уже любит весь мир!), я свалюсь с тутового дерева, разорвав грязные гольфы и навеки утратив одну почему-то сандалию, мои самые первые, самые родные подружки поведут меня в кухню, мы сядем по-турецки на жесткую тахту и будем пить калмыцкий чай с чуреками, а плов пусть взрослые едят сами. Эти горячие лепешки, тающие во рту, – почему с тех пор никто больше не пек такого хлеба? И горьковато-соленый, молочно-наперченный, горячий, пахнущий лаврушкой калмыцкий чай (можно без масла, и уж тем более без бараньего жира! Но по поверхности должны плавать золотые кружки). Он сам по себе – и обед, и ужин! От него перехватывает первое дыхание, но сразу открываются второе и третье. Говорят, именно от этой липкой заварки, похожей на брусок плохого мыла, горцы и живут до ста пятидесяти лет.

Начало времен

Ну почему, почему и виноград, и орехи созревали только в октябре, после разлуки, после отъезда в Москву? Как я завидовала соседям с их огородом, каждую осень усыпанным грецкими орехами! Узнав про мои детские страдания, их дерево перекинуло ветви через забор и застило свет населению курятника, а орехи посыпались и к нам, пугая бешеного красного петуха. Не успела я оглянуться, приехав, как показалось, через лето-другое в мой дагестанский рай, как в огороде вытянулось наше собственное дерево.
...Пыль знойных улиц под тутовницами, прохлада беленых хат, надвинувших оранжевую черепицу по самые ставни; начало времен, когда подсолнухи и солнце сияли нам с одной и той же высоты... За большой граненый стакан семечек надо было отдать старушке на углу тяжелый пятак, за маленький стаканчик – тоже большую монету в 3 копейки. Иногда среди них попадались новенькие, жарко горящие на солнце, и стоило еще подумать, менять ли явно золотую монету на семечки. А за орехи не надо было платить ничего: подружка Нурия приносила прошлогодние в подоле. У Патимат, в полном тайн аварском доме напротив, где все было иначе, чем у нас, папа-мулла носил папаху, а по двору среди сена бродили овцы, – орехи тоже росли. И этот горький дух зеленой ореховой кожуры, чернеющей на изломе, пальцы, горчично-желтые от ее несмываемого сока, чистенький снаружи и молочный внутри орех...
Каждый из нас проживает историю изгнания из рая заново, и каждый помнит вкус того яблока или ореха...

Так давно

...Мне уже шесть, я в пижаме, замотанная в бурую пуховую шаль с двойным узлом на спине, сижу на широком подоконнике, рядом со мной – священная «Спидола» с желтыми ребрышками и складной антенной. Если покрутить колесико настройки, услышишь странное бормотание, свист, шорох и пение на всех языках мира. Я выздоравливаю после болезни, слушая передачу «КОАПП», где в научном совете заседают ученые звери, птицы и змеи. То и дело мне приходится утирать рукавом бисеринки пота, выступающие на верхней губе, и это занимает меня не меньше передачи. Еще у меня есть пластинка «Лебединое озеро», там у Одетты такой грудной, полный тайны, как черное бархатное платье, голос; там – «Глядите, глядите, в окно бьется стонущий лебедь!» и Принц Зигфрид сквозь демонический хохот черного ворона так хорошо клянется: «Нет, я не предал! Не изменил!» – и все смывает волна такой страстной, скорбной, торжествующей музыки, рожденной в провале между жизнью и смертью, что я не могу это выдержать и выскакиваю из постели, кружась и путаясь в простыне... Я много лет, к своему счастью, не догадывалась, что Принц и прекрасная Лебедь погибли, и долго не понимала шутки взрослых о медведе, наступившем на чье-то ухо... Да как же на ухо можно наступить и откуда медведь? Даже если уши у этого бедолаги оттопырены пер-пен-дикуля...рно голове, как у меня.

Придерживая сползающий бант на макушке, который больше моей головы, я шагаю по зеленой ковровой дорожке аспирантского международного общежития и стучусь во все двери по очереди. Увидев меня в кружевной манишке и только изобретенных еще тогда колготках, улыбающуюся сквозь отсутствие молочных зубов, с охапкой мелких кукол, книжек и шоколадок из разных стран, тактичные соседи сразу понимали все правильно и рассыпались в поздравлениях. Интересно, что у каждого что-то лишнее да нашлось. Так что зря меня не одобрил папа, когда я принесла все это неисчислимое богатство: я же ничего не просила!
Особые надежды, как всегда, я возлагала на комнату 88, где на подоконнике жила окаменевшая морская звезда. А на стене висела неправильная картинка «Девочка на шаре». Шар был квадратным, а девочка и не девочка, а вовсе мальчик. Напрасно я задавала наводящие вопросы – мне так и не досталась та морская звезда.

Кадр сменяется. И это снова я над посылкой от бабушки, полной чудес: урюк, курага, чернослив, семечки, сморщенная вишня для компота, отдельно ядра абрикосовых косточек, шерстяные носки, сургучная печать на лохматой веревочке, варенье в трех пакетах, чтобы не протекло, грецкие орехи и золотистая айва. Ее невозможно есть, такая она шершаво-терпкая на вкус, такая вяжущая, что, кажется, больше не открыть рта, но ее так вкусно нюхать: в зимней Москве айва пахнет чудом – югом, солнцем, свободой, почему-то морем в Махачкале... И бабушкино письмо, всегда начинавшееся словами: «Дорогие мои, шлем вам привет и наилучших пожеланий…» Как много лет прошло, прежде чем в них иссякла мудрость...

Бабушка, прихрамывая, возвращается с дальнего огорода, иногда под утро, во сне. Все так же виноград оплетает сад, и дом, оказывается, не разрушен, и нет на воротах следов от пуль, но как сумрачно, как тревожно... Сам дедушка с трудом выходит навстречу из-под низкого-низкого незнакомого сарая. Медленно, как будто шагает глубоко под водой… Мы же не знали, что вы все еще здесь! Как же я могла вас оставить, почему же так долго я у вас не была...

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"