БИОГРАФИЯ ВНУТРЕННЕГО ЧЕЛОВЕКА
 

Александр Мелихов

Прагматик лишает мир смысла

Человек всегда действует во имя какой-то грезы
реальность – только маска этой грезы

Я думаю, у каждого писателя главные его понимания отражаются в его книгах. Постоянно наивные люди в воспоминаниях то о Блоке, то о Толстом, то о Лермонтове пишут: всё, мол, это ерунда, поза, маска! На самом деле имярек был веселый, шутил, играл в карты и матерился. А как начнет писать стихи, тут у него сразу мировые трагедии. Но я-то уверен, что самое подлинное понимание мира мы выражаем именно в книгах. И напротив, маски носим на людях.
Одна из первых моих книг называлась «Весы для добра». Мой герой задумал найти весы, взвешивающие добро и зло, красоту и безобразие, смысл жизни и ее бессмыслицу. Ему казалось, что, конечно, люди размышляли об этом тысячи лет, но только сейчас наконец возникло настоящее орудие для решения подобных вопросов. Он решил подойти к этому вопросу как ученый. До него люди руководствовались то религиозными, то интуитивными представлениями, а он – физик, математик – теперь решит этот вопрос с научной достоверностью.
Но что такое для ученого в сегодняшнем понимании решить какой-то вопрос? Эйнштейн сформулировал так: для физика нет вопроса, существует что-то или не существует, для него важно другое – как это измерить? Поэтому нужно создать прежде всего измерительный прибор, который бы мог измерить количество красоты, количество правды, количество справедливости.
Герой напряженнейшим образом размышляет об этом. Должен сказать, я сам также об этом очень напряженно размышлял, несмотря на тривиальность ответа. Оказывается, и это очень легко видеть, когда наконец сформулируешь, что ты хочешь понять, все приборы на самые важные для нас вопросы отвечают одинаково: ноль. Что такое добро? Его нет, ноль. Что такое красота? Ноль. Что такое смысл жизни? Ноль. Нет ни одной объективной инстанции, которая бы подтвердила, что красивое действительно красиво, доброе – добро, прекрасное – прекрасно, а осмысленное – осмысленно.
И он с огромным трудом понимает, что смысл жизни и красота – это не то, что можно открыть, а то, что мы создаем. Не открываем, а создаем усилием своей души. Тривиально, но от меня действительно потребовало большого труда.
Интересно, что первая моя книга «Провинциал» вся состояла из отдельных фрагментов. В этом тоже выражалось мое миропонимание: не нужно создавать целостную картину мира, существуют только фрагменты, без начала, без конца. Не нужно выделять нечто неординарное. Вглядись в самое ординарное – и увидишь там такие же глубины, как в мировой войне, в истории Ромео и Джульетты. Люди будут пить чай, рассмотри это в лупу – и увидишь целый мир.
Сейчас я смотрю на это совершенно иначе. Сейчас я думаю, что искусство должно концентрировать и потрясать воображение. А вот если даже формально в стакане воды и в океане буря происходит по одинаковым законам, то все равно океанский прибой поражает воображение, а плеск воды в стакане не поражает. И ничего с этим не сделаешь. Одно большое, а другое – маленькое. И сколько бы мы ни говорили, что нет разницы между большим и маленьким, что всякая мелочь так же велика, как и космос, душа нам подсказывает все равно другое: что вот этот слон большой, а блоха, что ни говори, маленькая. Человек маленький и мимолетный, а народ – огромный. Как ты ни пыжься и ни говори, что все это глупо, условно, все это от нашей рабской натуры зависит. Натура-то и дает нам последнюю правду, то, во что мы верим эмоционально.

* * *

Ну как развивалось мое понимание мира дальше? Много я всяких вещей делал; понятно, как всякий человек, жил, работал в науке очень увлеченно – по ночам вскакивал, чтобы записать формулу. И все-таки литература стала одолевать. Наука стала казаться чем-то маленьким, а литература – чем-то большим. Я потом думал об этом некоторое время…
Литература дает нам крупный красивый образ себя. А математика, физика дают нам прогностически точный, логически непротиворечивый образ мира. Научные теории могут быть восхитительны по глубине, по изяществу, по чему угодно. Но они не дают самого главного, чего мы хотим. А мы хотим ощущать себя высокими, красивыми и бессмертными.
Как-то спорил я с одним моим приятелем, хорошим публицистом и прозаиком Володей Медведевым. Он повторял, что мифология и наука ничем особенно не отличаются друг от друга. Как атомов никто не видел, так никто не видел и демонов. Но между мифологией и наукой все же есть разница. Мифология всегда ставит человека в центр мироздания. Даже если он, как в греческой мифологии, несчастный, слабый, преследуемый роком. Все равно человек есть нечто такое, до чего есть дело самым могущественным в мире силам. Боги им занимаются, мойры им занимаются. А вот наука говорит, что тобой никто не занимается. Во всем мире никому до тебя нет ровно никакого дела. Ну, кроме тебя самого. Во сколько ты себя оценишь, столько ты и будешь стоить.
И вот когда мы отказались от романтического взгляда на человека как на нечто, может быть, несчастное, трагическое, но очень крупное, прекрасное и стоящее на равной ноге с космосом, мы лишили себя самой главной опоры. Дошел я до такого, казалось бы, простого вывода очень медленным путем. В этом, наверно, больше другого мне помогло занятие проблемой самоубийства.

* * *

Я сначала много читал об этом. Литературу найти было очень трудно. В советское время даже в Публичной библиотеке не выдавали книг о самоубийствах, требовался запрос от так называемого «треугольника». Чтобы партком, профком и еще кто-то подтвердили, что тебе нужно это для научной работы. А так просто нечего тебе читать. Я с большим трудом выколотил даже классический трактат Дюркгейма «Самоубийство».
Дюркгейм – это один из основоположников научной социологии. Он проанализировал громадную статистику и обнаружил, что уровень самоубийств в разных странах и социальных группах никак не связан с уровнем жизни. Даже скорее напрашивалась обратная закономерность: чем люди лучше живут, тем чаще они кончают с собой. Однако и это оказалось неверным. Дюркгейм пришел к выводу, что тайной причиной самоубийства является упадок солидарности. Вот это его базовая теория.
Но что такое солидарность? Солидарностью нам представляется дружба, взаимопомощь. Во всяком случае, она ассоциируется с чем-то хорошим, коллективистским. Ничего подобного. Он называет солидарными общества, которые бы ужаснули нас презрением к человеку. Но эти люди все же жили чем-то единым. Какая-нибудь Спарта, где человек ничего не стоил, где можно было ребенка сбросить со скалы, где каждый должен был отдать жизнь по первому требованию и не имел права на частную жизнь.
Изучив эту проблему, я пришел в романе «Горбатые атланты» к мысли, что причиной самоубийств является свобода. Что если сегодня разрешено иметь два мнения по одному вопросу, значит, завтра их будет четыре, затем восемь, шестнадцать, и они начнут делиться, как раковые клетки. Свобода – это рак. Таков был вывод романа. И я действительно долго думал, что человек может быть счастлив только в качестве автомата, управляемого извне. Что если в обществе из века в век делается одно и то же: в один и тот же день поедаются одни и те же блюда, все носят одни и те же платья, поют одни и те же песни, существует неизменность и изоляция от мира, когда нет соблазнов и не с чем сравнивать, то это и есть опора человеческой души. Как только возникает плюрализм, релятивизм, возможность сравнивать, тут же сразу входят сомнения, а с сомнениями входят самоубийства. История человечества есть история бегства от сомнений.
Эта модель, конечно, тоже что-то объясняет. Почему люди идут в тоталитарные секты, в тоталитарные партии, так не любят обновления; начинаются битвы из-за узких и широких брюк, которые, казалось бы, никого не затрагивают. Это разрушает стереотип. Человек только в качестве автомата, работающего по стереотипной программе, силен, счастлив и спокоен. Определенная доля истины в этом есть, и даже весьма значительная. Тем не менее мысль моя двигалась дальше.

* * *

В романе «Нам целый мир чужбина» я вывел героя, который в известной степени повторил путь европейской цивилизации. В юности он был романтик, мечтатель, грезил о путешествиях, приключениях, странствиях, научных открытиях, невероятной любви. Но реальность требовала постоянно отрезать одну иллюзию за другой. Жизнь все время ставила его перед выбором: или служить фантазии, или, ради дела, от нее отказаться. И он последовательно отрезал одну иллюзию за другой во имя дела. Более того, он считал, что это не только разумно и целесообразно, но что в этом и проявляется достоинство человека.
Ему было так противно, что люди прячутся в утешительные сказки, что он считал своим долгом всегда смотреть на мир трезво, добиваться реального результата. Всю современную культуру он бичует как мастурбационную. То есть культуру, направленную на переживание, а не на деяние. Во все времена культура вдохновляла людей на войну, на продолжение рода, на служение, так или иначе на какое-то действие. А вот просто попереживать и разойтись… Он называл такую культуру мастурбационной, уверенный, что таким образом ее клеймит, и даже считал, что наркомания – это последний этап мастурбационной культуры. Если целью считается не результат во внешнем мире, а переживание во внутреннем, то наркоман поступает всего лишь последовательно. Он получает переживание без всяких затрат.
И вот как-то он вспоминает свою молодость, когда он был дурак дураком, фантазер, трепло, не всегда порядочный человек, но тем не менее именно тогда его все любили, всем было с ним хорошо. А вот теперь он стал честным и порядочным, но люди бегут от него как от чумы. И он сам бежит от себя в первую очередь.
Тогда он понял, что построил мир, да, ясный, честный, но в котором нельзя жить. До него доходит, что отрезанные иллюзии – это были не лишние ветви, а корни. Что только иллюзиями и фантазиями и жив человек. Что любить мы можем только собственные фантомы. И даже когда нам кажется, что мы любим реального человека, реальную природу, реальную страну, на самом деле мы всегда любим какой-то фантом, который соорудили из него или нее. Иногда этот фантом похож на реальность, то есть на то, что видят равнодушные, но чаще совсем не похож, посторонний взгляд видит разительно другое.
Он начинает понимать, что творцы фантомов – это и есть, собственно, спасители человечества, настоящие вожди. И вся история человечества есть история зарождения, борьбы и упадка коллективных фантомов. Причина наркомании, самоубийств, немотивированных преступлений, депрессии, всеобщей подавленности – в упадке коллективных иллюзий. Вот причина всех причин.
Поскольку в романе можно говорить безответственно, то я все это там довел до предела. Но думаю, что значительная часть истины есть и в этом. До сих пор и в либеральных, и в авторитарных, и в фашистских моделях (в наименьшей, пожалуй, степени) господствует материалистическое представление о человеке. Я, безусловно, материалист и не вижу, чтобы в мире, кроме человеческой психики, были бы еще какие-то силы с человекоподобными свойствами, антропоморфными. То есть, что кроме человеческой психики в мире есть еще какая-то психика.
Но человек руководствуется вовсе не материальными интересами, а скорее своими фантазиями, которые интерпретируют эти материальные интересы как значительные. Человека отличает от животного не умение пользоваться орудиями труда, а умение относиться к плодам своей фантазии как к реальным предметам и даже гораздо более серьезно.
Когда-то наука начиналась с того, что она моделировала явления материального, неодушевленного мира явлениями нашей психики. Дерево грустит, ветер сердится, камень стремится, природа не терпит. Но постепенно ученые поняли, что тем самым они моделируют более простое при помощи более сложного. Началась реакция. Стали, наоборот, моделировать явления психологии явлениями неодушевленного мира. И так увлеклись, что сегодня – уже давно, наверное, века два – считается в человеке научно обоснованным только то, что сближает его с животными и даже, пожалуй, с неодушевленными предметами.
В то время как ничуть не менее обоснованной является противоположная точка зрения: что в человеке главное – это именно фантазия. А материальные интересы, то есть всё, что сближает его с животными, когда он дерется из-за самок, завоевывает территорию, борется за пищу, – это второстепенное. И Фрейд, и Маркс считают, что все высокое в человеке – это маски чего-то низкого. Поэзия, религия, уверен Маркс, – это только маски экономических интересов. Фрейд находит в той же поэзии и религии только маски похоти и агрессии.
Я же готов защищать прямо противоположную позицию: всё низкое в человеке – это маски чего-то высокого. Экономические интересы человека волнуют только потому, что внутри какой-то сказки, внутри какой-то грезы они становятся («мерседес», престижная квартира) символами его собственной красоты, значительности и даже, может быть, бессмертия.
В «Исповеди еврея» я писал о герое-полукровке, который, будучи отвергнут от народного единства, старается это единство оплевать. Он задумывается над тем, чем создается нация. Приходит к выводу, что нация создается не языком, не экономикой, не территорией, вопреки марксистско-сталинскому определению, а общим запасом воодушевляющего вранья. И ему кажется, что этим он дискредитирует любой народ. Ибо на лжи вроде бы ничего хорошего основано быть не может. Теперь я думаю наоборот: что все высокое основано на лжи. Ну, на неправде, только на бескорыстной неправде.
Всякое единство основано на какой-то фантазии, на какой-то коллективной выдумке, внутри которой мы все чувствуем себя красивыми, значительными и бессмертными. Чувство принадлежности к народу и является, по существу, чувством причастности к чему-то великому и бессмертному. Поэтому люди и любят родину.
Вот, наверное, мой путь от наивного позитивизма к, скажем так, научно обоснованному материалистическому идеализму.

* * *

Все же еще о литературе и о маленьком человеке в литературе. Трагедия Акакия Акакиевича, конечно, трагедия. Но уничтожить иерархию, как это пытаются сделать ультрагуманисты, что, мол, Акакий Акакиевич равен Эйнштейну, а Сидор Потапыч равен Блоку, я думаю, этого допустить нельзя.
Маленькие трагедии у Пушкина – это только определение объема. А бывают ли маленькие трагедии в жизни?
Чернышевский считал, что трагическое – это просто ужасное в человеческой жизни, независимо от масштаба личности. Я думаю, что он не только научно не прав, но мы просто не можем ощущать несчастье Акакия Акакиевича с той же силой, с какой ощущаем, допустим, несчастье байроновского героя или какого-нибудь поэта. Гибель чего-то могучего производит на нас другое впечатление, нежели гибель чего-то маленького и слабенького. Когда гибнет восхитительное – вот это трагедия. А маленький человек – он маленький прежде всего по масштабу притязаний, по масштабу риска. И «Смерть Ивана Ильича» меня в этом смысле не потрясает. Я испытываю жалость, а не потрясение. Потрясение – это когда сострадание смешивается с восхищением. Потрясает, когда человек гибнет во имя прекрасной грезы, а не когда жертвует жизнью ради квартиры или должности.
Хотя этого, наверно, просто не бывает. Человек всегда действует во имя какой-то грезы, а реальность – только маска этой грезы. Другое дело, что есть грезы общеуважаемые, почитаемые: честь, любовь к детям, верность родине. Человек, гибнущий за такую грезу, кажется нам прекрасным.

* * *

Разумеется, как частный человек, я гуманист и слюнтяй. И если передо мной будет страдать и плакать любой человек, я буду ему сочувствовать и постараюсь ему помочь, постараюсь его вытащить.
В конце 80-х годов я организовал волонтерскую службу помощи суицидентам. Во всем мире такая есть. Волонтер в определенном смысле лучше профессионального психолога или психиатра, потому что он может стать другом или, по крайней мере на какое-то время, спутником человеку, попавшему в ужасное положение. Доктор не пойдет с ним в жэк. Человек, находящийся в кризисном состоянии, не может сам ничего сделать. Его ранит все. Любое грубое слово, любая мелкая неудача могут толкнуть его под колеса. Рядом должен быть кто-то, кто пойдет с ним в жилконтору, в магазин, в суд. Это уже большая помощь.
Так вот, среди самоубийц в большинстве своем были люди обыкновенные. Но все-таки каждому самоубийце я старался дать красивый образ его несчастья, интерпретировал его несчастье как проявление его высокой души. Людей, как правило, это утешало. Ощущение себя красивым и ощущение себя жалким в одинаковом несчастье – это совсем разные вещи.
Если мы в угоду слабым и обойденным разрушим наши представления о красоте, чтобы их не обижать, то и они останутся в жалком мире, где нечем восхищаться. Конечно, и слабых людей нужно спасать, но спасать нужно и аристократические ценности, нужные немногим. В защите нуждаются не только слабые люди, но и слабые ценности, слабые святыни, которые на рынке, в конкурентной борьбе проиграют. К ним относятся прежде всего искусство и культура.

* * *

Попытка создать позитивистскую науку, точно разделить наблюдение и фантазию (в этом и заключался проект Огюста Конта: прежде фантазия доминировала над наблюдением, а теперь наблюдение должно доминировать над фантазией) невозможно. Чистого наблюдения не существует. Всегда есть интерпретация, отбор, связанный с психологическим переживанием. Не исключаю, что именно переживание, а не физическое ощущение является важнейшей целью человека.
Когда люди задумались, как получить наиболее достоверное знание, как отличить правду от лжи, истину от галлюцинаций, они поняли, что источником ошибок являются субъективные переживания, воображение. Сны, иллюзии, доверчивость к чужим словам. Тогда решили поставить фильтр, и физические ощущения стали доминировать над переживаниями. Поэтому животные стали восприниматься в некотором роде как эталон для человека. Они обладали наиболее достоверными знаниями, основанными на ощущениях. Когда стали строить научную психологию на тех же принципах, на которых строится моделирование атома или двигателя внутреннего сгорания, то человек оказался двигателем внутреннего сгорания.
Люди невольно усваивают какие-то стандарты мышления и потом применяют их автоматически. Они уже кажутся единственно возможными. Единственно возможными научными моделями – лет триста, наверное, с тех пор как люди задумались о психологии – считаются модели, которые сводят сложное к простому, а простое к элементарному. Вот Винер заметил, что нервные клетки устроены, как реле: то пропускают ток, то не пропускают. Как выключатель. Следовательно, человек – это система выключателей. Соединить много выключателей в определенном порядке – и получится человек.
Тоска по природе, апология природы возникают как форма бегства от сомнений. Жук никогда не сомневается и действует единственно правильным способом.
Фантазия, вырвавшаяся из-под контроля наблюдения, грозит безумием. Это ясно всем. Человек, утративший представление о реальности, обречен. Но человек, видящий только реальность, тоже обречен. Вот это далеко не все понимают. Безумие безумца очевидно, а безумие прагматика – далеко не всегда. Напротив, иногда кажется, что он-то и есть самый умный. Но именно прагматик лишает мир смысла, красоты, иллюзии бессмертия и собственной значительности. Последствия этого столь же разрушительны, сколь и последствия очевидного безумия, просто они отдалены во времени.

* * *

Конечно, мое утверждение, что миром правит красота, а не польза, полемично. Прагматические модели сегодня столь универсальны, что испытываешь соблазн настаивать на противоположном. Разумеется, человеку нужно сколько-то еды для пропитания, сколько-то пространства, какое-то средство для передвижения и так далее.
Я бы так сформулировал: утилитарное мы ставим себе на пользу, прекрасному мы жертвуем сами. Авантюристы, честолюбцы жертвуют жизнью ради своих фантомов. Хотя фантомы эти имеют форму реального: нефть, банк, «мерседес»… Но это символы, символы красоты и значительности.
Потрясение от проигрыша любимой команды и потрясение трагедией в театре – и то и другое значительно внутри какого-то воображаемого контекста, какой-то грезы. Иначе говоря, внутри какой-то культуры. Культура есть система коллективных иллюзий.
Благодаря фантазии человек создает прекрасное. И в этом нет никакого обмана, потому что в процессе творчества он верит в реальность прекрасного. Когда и зритель воспринимает то же самое как прекрасное, это означает, что они с художником находятся внутри одной культуры. Наши личные иллюзии – всегда филиальчики каких-то глобальных.

* * *

У меня вызывает восхищение способность человека жертвовать собою ради фантомов. Верующего восхищает в человеке искра божьего огня, причастность к Богу, но меня еще больше восхищает, что человек, не имея Бога, сам уподобился ему в своей фантазии. Величие фантазии и готовность служить ей – это оправдывает в моих глазах человеческое существование.
Очень многие люди являются символами чего-то большего, чем они сами. То есть воспринимаются мной как произведения искусства. Теперь я вижу, что всякая мать с ребенком служит тому же идеалу, что и Мадонна.
А зло?.. Его, по-видимому, просто нет на свете. Зло – это только гипертрофированное частное добро. Или так: частное добро, претендующее на монополию. Всякая иллюзия внутри себя хороша. В этом, на мой взгляд, и заключается трагизм мира.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"