ТОЧКА ОПОРЫ 
 

Страх ошибки

Вот что мешает нам сделать шаг навстречу детям

Школа – это прежде всего человек. Именно он – мера всех вещей и процессов, в школе происходящих…
Вопрос, как учить, – безусловно, важный. Но гораздо более важный, более существенный и трудный вопрос – чему учить и связанный с этим вопрос нравственный – зачем, ради чего учить? Каков современный смысл школьного учения? Здесь уже зона не просто профессиональной – гражданской ответственности.
И если этот вопрос не дает мне покоя, если я чувствую свою причастность к судьбам образования как такового, я обязательно вступаю в зону педагогического риска и начинаю строить новую школу. Вопреки обстоятельствам и позиции властей, ориентируясь прежде всего на свою педагогическую совесть.
Елена Михайловна Криводанова – удивительный педагог, много лет посвятившая строительству по-настоящему новой школы. Несколько лет назад карагандинские чиновники приняли решение закрыть школу Елены Михайловны как «не соответствующую государственному стандарту». И решение это было исполнено неукоснительно – посреди учебного года, вопреки протестам родителей и детей…
Но история, которую рассказывает Елена Михайловна, совсем про другое.
Если в человеке сформирован стержень смысла, этого человека невозможно сломать – вот о чем эта история. И если школа построена на предельных, смысловых основаниях, эта школа будет жить всегда.

…Когда мне было семь лет и я только начала учиться в школе, произошло одно событие, которое оставило в моей памяти особый след.
Это были зимние каникулы. Мы с сестрой (она училась уже в третьем классе) сидели дома одни. Зазвонил телефон. Сестра взяла трубку, с кем-то поговорила и вдруг стала прыгать по комнате и радостно кричать: «Ура! Наша школа сгорела!» Я вскочила и тоже стала прыгать и радостно кричать: «Ура!» Потом мы быстро оделись и побежали смотреть, что же это такое – наша школа сгорела. А на бегу я все выпытывала у сестры: «И наша доска сгорела?» «Все доски сгорели!!!» – весело в ответ кричала сестра. «И наши парты сгорели?» – «Все парты сгорели!!!» – «И журналы сгорели?» – «Все журналы сгорели!!!» А когда мы прибежали на школьный двор, то собственными глазами увидели, что действительно все сгорело… А еще я помню возмущенные голоса взрослых: «Надо же! Пожарка через дорогу, а только сейчас приехали!» – «А что толку-то! Приехали – без воды!» Но особенно я запомнила ликующие голоса детей: «Учиться не будем!» – «Конечно! Пока построят!»
…А через шестнадцать лет (к тому времени я уже окончила университет и первый год работала учителем в сельской школе) произошло другое событие.
Это был последний день весенних каникул, поэтому я и запомнила его: 31 марта 1978 года. Я стояла у окна своей учительской квартиры и с тоской смотрела на унылый заоконный пейзаж. Вдруг мое внимание привлек маленький самолетик, «кукурузник», который почему-то начал кружить над селом, то взмывая вверх, то снижаясь. И вот после очередного набора высоты он неожиданно резко пошел вниз, судорожно подергивая крыльями. Я замерла и даже закрыла глаза. И тут из каких-то немыслимых глубин моей души вырвалось: «Хоть бы на нашу школу!» А в это время за окном раздались звонкие мальчишеские голоса: «Вовка! Айда смотреть, как самолет разбился!» – «Он не разбился!» – «Разбился!» – «Не разбился! Папка сейчас видел, как он на поле сел!» (Так потом и оказалось.) – «Все равно, айда смотреть!» Мальчишки убежали. Я открыла глаза, и тут до меня медленно стал доходить смысл моего полустона-полувскрика…
Вот такие получились картинки. И я подумала, как же так? Да, сегодня я пытаюсь строить другую школу, в которой взрослые и дети учатся вглядываться, вслушиваться друг в друга и в самих себя, учатся относиться к миру и к культуре не потребительски, а творчески. Строить-то строю, но оказывается, что внутри меня та, прежняя школа, в которой Ребенок и Взрослый уже изначально отлучены от самой сути того, что есть школа, а значит, разлучены друг с другом, так вот та школа во мне как была, так и осталась, никуда не исчезла. И дело тут не в мрачных картинках. Как раз таки при желании можно было бы вытащить из памяти немало ярких и даже счастливых школьных воспоминаний. Дело в другом. Чем больше я задумываюсь, тем больше убеждаюсь в том, как глубоко проросла во мне та школа, и прежде всего своим почти неистребимым желанием все контролировать и всем диктовать. И хотя, как мне кажется, внешне я этого не делаю, но знаю точно, что внутри меня живет этот монстр и при малейшей возможности дает о себе знать.
Потом я подумала, а может быть, школа тут ни при чем, и дело только в особенностях моего характера? Но, общаясь с разными людьми, как со взрослыми, так и с детьми, наблюдая за ними в разных ситуациях, я сделала грустный вывод о том, что стремление к превосходству, а значит, к власти над другими является неотъемлемой чертой человеческой сущности. И даже не важно, как это проявляется: скрыто или явно, грубо или утонченно, над всем миром или над одним-единственным ребенком. Диктаторы, манипуляторы, провокаторы – это все мы. Мир болен?
Что же касается школы, то она не просто концентрирует в себе, но, к сожалению, еще и культивирует это опасное качество. В ней царит дух соперничества, а не сотрудничества. Поэтому-то свобода для школы (а значит, прежде всего для учителя) может стать не столько искушением творчеством, сколько соблазном полной власти взрослого над ребенком. И поэтому, только преодолев это искушение в себе, можно испытать истинную радость как творчества, так и сотворчества.

* * *

Каждой школе знаком этот привычный темп жизни: водоворот уроков и перемен, ежедневных новостей, больших и маленьких событий и всевозможных происшествий, как радостных, так и не очень.
Правда, время от времени случаются праздники, и тогда обнаруживается совсем другая реальность, тоже непредсказуемая, но творимая уже собственными руками здесь и сейчас. Реальность, в которой веселый и легкий дух игры, импровизации вдруг все и вся превращал в единое пестрое целое. Реальность, в которой детям всегда хорошо дышится, но которая порой так напрягает и даже пугает нас, взрослых, привыкших жить и даже дышать строго по определенным правилам, предписаниям, инструкциям, схемам, заданным извне. Поэтому не только на уроках, но и просто в жизни мы боимся всего нового, непонятного и непредвиденного. Урок как педагогическая импровизация? Да это же невозможно, вернее, недопустимо! Почему? Да потому, что страшно: а вдруг окажется (и все это увидят!), что я, учитель, чего-то не знаю, вдруг сделаю что-то не так, неправильно, не то, в чем-то ошибусь, чего-то не сумею, с чем-то не справлюсь. И как после этого прикажете жить? Страх провала и всеобщего осуждения – вот что не позволяет нам сделать шаг навстречу детям. В постоянных переживаниях, заботах, тревогах по поводу собственной непогрешимости мы перестали думать о детях, хотя только о них и говорим, говорим… Так вот, праздничные импровизации, как лакмусовая бумажка, помогали реально увидеть и почувствовать, насколько совпадают (или не совпадают) в тот или иной момент общения ритмы детских внутренних состояний с нашими, взрослыми. А чудесные мгновения всеобщего внутреннего слияния или созвучия (когда таковое случалось) долго помнились, согревая и окрыляя душу.
А что такое педагогическая импровизация? Чудесное лекарство от учительского страха? Нет, конечно. Но она может стать очень эффективным средством, позволяющим учителю научиться доверять себе и детям и тем самым начать двигаться навстречу друг другу.
На наших семинарах не раз возникал вопрос о том, как же избавиться от учительского страха, этого хронического «профзаболевания», разрушающего не только душевное, но и физическое здоровье учителя. В поисках ответа неожиданно выяснилось, что на самом деле учителя больше всего боятся не Проверяющего, который незримо, а значит, внутри каждого присутствует на всех уроках, а… детей. Детофобией в острой, открытой форме чаще всего страдают молодые учителя. Скрытую же форму при желании может обнаружить в себе любой учитель, потому что именно дети в силу своей природной непредсказуемости являются постоянным источником высокого психологического напряжения, которое учителю снять практически не удается. И вот тогда включается закон самосохранения, согласно которому источник опасности должен быть обезврежен. Сначала закон срабатывает на уровне инстинкта, а затем и сознания. И тут все средства хороши: от грубых и жестких, позволяющих «держать класс», до культурно-педагогических, помогающих удерживать детскую стихию какое-то время в рамках определенного интереса. Но интерес, вызванный внешними раздражителями, может существовать ровно столько, сколько будут действовать сами раздражители. А такой режим, при котором учитель постоянно озабочен тем, что же такое придумать, чтобы на каждом уроке детям было интересно и тем самым урок не был сорван, неизбежно приводит его к эмоциональной усталости и творческому истощению, а детей – к элементарному потребительству. И в результате – взаимная агрессия. Что же делать?
Наша замечательная и очень симпатичная Зоя Александровна, молодая учительница русского языка и литературы, как-то честно призналась в том, что панически боится провала, но не столько в присутствии какого-нибудь начальства, сколько в присутствии детей, для которых учительский возраст и опыт ничего не значат. На вопрос, как можно с этим бороться, тяжело вздохнула: «К урокам хорошо готовиться, четко все планировать, продумывать до мельчайших деталей, тогда и успех будет обеспечен». Вот оно что! Успех как лекарство от страха? Если это действительно так, то конечно же к нему надо серьезно готовиться. Но можно ли все предусмотреть? А что если вопрос поставить по-другому: можно ли серьезно подготовиться к… провалу? Вернее, так: может быть, нужно учиться выходить из провала, а не избегать его? И что будет, если провал (в учительском смысле этого слова) сделать изначально главным условием профессионального развития? Конечно, это вовсе не значит, что теперь – да здравствует халтура. Здесь речь о другом. Как учителю поменять в себе изначально ложную установку, диктующую относиться к ребенку как к опасному объекту?
В итоге был предложен простой ход. На плаху добровольно идти не хочется никому, значит, остается одно – бросать жребий. А уж тому, кто вытащит листочек с красным сердечком (от крестика сразу единодушно отказались), предстоит уже волею судеб стать тем нечаянным (и отчаянным!) героем, который отправится туда, не зная куда, и сделает то, не зная что. Ну а чтобы наш герой все-таки смог как-то сориентироваться, решили позволить ему (буквально за несколько минут до самого подвига) вытянуть еще парочку жребиев с целью узнать, в какой именно идти класс и какой там вести предмет. (Ну вот, трансформация уже налицо: не жертва, а герой, не провал, а подвиг!) Кроме того, было предложено еще одно существенное добавление: вести урок в чужом классе не по своему предмету… в присутствии всех учителей и администрации! Чем не провальный провал? Кто-то предложил еще все снимать видеокамерой, но, к сожалению, видеокамеры под рукой не оказалось.
Как и следовало ожидать, жребий судьбы безошибочно указал на Зою Александровну. И ей, языковеду и литератору, выпало пройти испытание в четвертом классе… на математике!
Волновались все. Каждый физически ощущал себя на месте Зои. А четвероклассники, как ни странно, даже не удивились появлению в классе сначала большой группы учителей, а затем и самой Зои Александровны. «Здравствуйте, дети! Сегодня я буду вести у вас урок математики. Но я не знаю, что сейчас вы изучаете», – фраза, приготовленная, видимо, заранее, как автопилот, сработала безупречно. «Дроби!» – весело прокричали дети. Как потом Зоя призналась, это был самый жуткий момент, когда внутри вдруг все куда-то ухнуло, ноги стали ватными, руки затряслись, а в голове – только обжигающе-ледяное: «Дроби… А что это такое? Не знаю, не помню… Кошмар! Что делать?!» Вот он, тот самый провал! Учителя перестали дышать. А действительно, что делать? Дрожащий голос Зои Александровны выдал ее запредельное отчаяние: «Дроби? А что это такое? Я не знаю, вернее, не помню. Столько лет прошло после школы!» Все, шаг в бездну сделан! «А мы объясним!» – с добродушной готовностью откликнулись все двенадцать человек.
И дальше мы не могли уже оторваться от удивительного зрелища: в течение всего урока дети с большим рвением, если не сказать заботой, старались растолковать Зое Александровне, что же такое – эти дроби и что с ними можно делать. А то, что происходило при этом с самой Зоей Александровной, можно назвать красивым словом – преображение. И мы были живыми свидетелями того, как из страха, отчаяния и абсолютного бессилия буквально на наших глазах начинал зарождаться живой интерес учителя к тому, что говорят и делают дети. Зоя, пытаясь понять (или вспомнить), как преобразуется смешанное число в неправильную дробь, сначала робко, чуть слышно, но потом все смелее и смелее пробовала формулировать вопросы, возникающие у нее в процессе ее понимания. И не только что и как, но и почему и зачем. А когда попадался тот или иной тупичок, выкарабкивались уже все вместе. К концу урока вся доска была исписана, и Зоя Александровна, вся в мелу, очень довольная (если не сказать счастливая) оттого, что наконец все поняла, и конечно же оттого, что все – слава Богу! – закончилось так хорошо, стояла в окружении четвероклассников, радостно улыбалась и искренне благодарила своих замечательных помощников. Потом подошли учителя, стали поздравлять, обнимать. И было ощущение маленького праздника.

* * *

Так чем падение отличается от взлета? И то и другое есть движение, и там и там нет точки опоры. Противоположностью направления? Да, но есть еще одно существенное отличие: для того чтобы взлететь, нужны крылья и внутреннее усилие, а для того чтобы упасть, не нужно ничего. И что же выбрать – свободный полет или свободное падение, птицей под облака или камнем вниз? У Мераба Мамардашвили есть одно высказывание, поразительное по своей лаконичности, точности и глубине: «Человек – это постоянное усилие». Так что же, выбираем полет? Но научиться летать, т.е. постоянно прилагать усилие, мы сможем только в том случае, если всякий раз будем падать в пугающую неизвестность, по сути – в никуда. Значит, именно падение в никуда и есть условие взлета? Да! Крылья расправляются в небе! И такие условия для нас идеально создавать могут дети, так как с самого рождения они только и делают, что учатся летать, т.е. учатся быть человеками. Но может ли учитель разрешить себе вот так запросто с обрыва шагнуть в небо? Да! Но только тогда он перестает быть учителем… и становится самим собой.
Меня часто упрекали в том, что я слишком много свободы даю детям и учителям и она их портит. Я недоумевала, потому что была уверена, что свободу нельзя дать или взять и ее не может быть мало или много. Свобода либо есть, либо ее нет. Но потом стала задумываться: а что же такое свобода – условие, цель, средство или результат… чего? Творчества? Познания? Развития? И почему мы так зациклены на своей или чужой свободе-несвободе? Требовать и добиваться свободы для себя, чтобы потом управлять теми, кто не хочет или не может быть свободными, а значит, не может или не хочет отвечать за свои поступки, судьбу, жизнь? Так свобода – это ответственность или все-таки тайная власть? А может быть, свобода – это и есть сам выбор либо безответственности, либо ответственности за каждый свой шаг? И если это так, то вопрос о свободе-несвободе сам собой отпадает. И тогда получается, что человек изначально свободен, потому что в отличие от животного в любой миг своего бытия всегда делает выбор: падать или взлетать. Перефразируя Мамардашвили, можно сказать так: человек – это постоянное усилие, направленное на то, чтобы в той или иной ситуации сделать единственно верный шаг. Конечно, этому надо учиться так же, как и грамоте. Но что делать, если школа в том виде, в котором она существует – со своей системой ценностей и установок, со своей структурой отношений, – являет собой очень жесткую иерархическую конструкцию, не позволяющую ни учителю, ни тем более детям учить самих себя выбирать собственную, а значит, всегда неповторимую траекторию полета? Но только ли в школе дело?
Где-то в начале января в обычном разговоре с одним из сотрудников нашей школы я услышала от него неожиданную фразу, сказанную по какому-то совершенно незначительному поводу: «Конечно, все это так, но тем не менее, Елена Михайловна, Карфаген должен быть разрушен». У меня перехватило дыхание. Дело в том, что эта знаменитая фраза Катона в последние несколько месяцев всюду меня буквально преследовала. Включала ли я телевизор, листала ли книгу, открывала ли газету – я обязательно на нее натыкалась. Даже в женском журнале «Cosmopolitan» на одной из красочных страниц, рекламирующей отдых на Средиземном море, где-то в районе Туниса, черным по белому было написано что-то вроде: «Бывший Карфаген, тот самый, который когда-то был разрушен, теперь приглашает вас отдохнуть и т.д.». И вот эту сакраментальную фразу я слышу уже из уст человека, стоящего прямо передо мной!
И тут я поняла, вернее, остро почувствовала, что Карфаген – это я, вернее, то, что внутри меня, и это то, что неизбежно должно быть разрушено! Да, тот самый Диктатор-Контролер, властный монстр, вечный Проверяющий, та самая внутренняя жесткая иерархическая конструкция – это и есть самый опасный враг, внушающий страх перед детьми, а значит, перед жизнью с ее вечной непредсказуемостью и вечным обновлением и, значит, перед самой Истиной...

* * *

Десять лет назад шагнув в инновационное образование, мы сразу же попали в пространство постоянного выбора, или свободы, где основным принципом движения являлось уже не четкое планирование действий ребенка с последующим строгим контролем и оценкой их исполнения, а проектирование собственных возможных педагогических шагов с их последующей рефлексией и анализом. В этих условиях как раз и начала расшатываться та, казалось бы, незыблемая иерархическая конструкция. А так как с ней мы давно уже привыкли отождествлять самих себя, то все происходящее воспринимали как посягательство на святая святых – на внутренний мир и тем самым безжалостно блокировали малейшую возможность выстроить теплую, живую связь с ребенком, а значит, и с самим собой истинным. Внешне двигаясь в новой логике, но внутренне продолжая ей сопротивляться, мы каждый раз ощущали сильное напряжение, которое постепенно переходило в состояние «жуткого» дискомфорта, а затем и необъяснимой тревоги, перерастающей в постоянное чувство опасности. Искали источник и, как правило, находили опять-таки вовне, и в первую очередь в детях. А дальше уже действовали согласно закону самосохранения. Но что же так рьяно мы пытались в себе сохранить и защитить даже в инновационном пространстве? Жизнь? Истину? Грустно…
На мой взгляд, обращение к инновационному образованию можно объяснить прежде всего нашим изначальным стремлением к внутреннему комфорту. Именно состояние дискомфорта, который испытывает учитель от бессилия перед тотальным нежеланием детей учиться, а также от многолетнего однообразия, усталости, от постоянного внешнего контроля, – все это и еще многое другое, что так угнетает учителей в традиционной школе, заставляло многих искать спасения в новых технологиях.
Но, пытаясь освоить ту или иную образовательную систему по привычной, устоявшейся схеме (как очередную частную методику), не затронув при этом собственных мировоззренческих и психологических оснований, не заглянув в себя и не изменив в корне свой внутренний мир, мы неизбежно должны были прийти к грустному финалу: к глубокому разочарованию и отказу от дальнейшего продвижения с последующим уходом. И только открытое обращение к самому себе могло бы стать тем спасительным шагом, сделав который уже можно расправлять крылья.
Сначала учительские рефлексивные тексты были своего рода пробой пера, робкой попыткой описать словом свое педагогическое самочувствие, переживаемое в процессе выстраивания принципиально новых отношений с детьми. Еще сложнее было отслеживать свои собственные действия и тем более индивидуальные действия детей. Чем дальше, тем острее становились ситуации, и уже крайне сложно было осмысливать самому те процессы, которые порой затрагивали глубокие пласты личности. А работа в психологической группе, на философском семинаре или в педагогической мастерской направлена была не на то, чтобы облегчить или тем более полностью «анестезировать» внутреннее состояние, а на то, чтобы каждый учитель сам осознанно преодолевал в себе… учителя.

* * *

…Была весна, май. Учебный год подходил к концу. И вот однажды вечером у меня дома раздался телефонный звонок. Звонил четвероклассник Виталик. Ему необходимо было получить мое разрешение на проведение завтрашнего урока математики. Я согласилась с одним условием: если он вразумительно объяснит, зачем ему это нужно. Виталик помолчал несколько секунд и потом проговорил: «Мы очень много рассуждаем на уроках, обсуждаем каждую версию, а решаем мало. И поэтому я придумал такие хитрые задания, чтобы мы попробовали рассуждать не вслух, а внутри». Мне ничего не оставалось, как согласиться.
На следующий день я со звонком вошла в класс на Виталикин урок и увидела такую картину. Все дети столпились у доски, шумят. Виталик стоит у моего стола и что-то крайне возбужденно выговаривает Костику, который торопливо пишет на доске какой-то текст. Увидев меня, Виталик подбежал и, глотая слезы, начал сбивчиво говорить мне что-то про урок, про вчерашний телефонный звонок, про Костика. Все тоже стали объяснять, перебивая друг друга. Я ничего не могла понять. И только минут через пять наконец все прояснилось. Оказывается, Костик независимо от Виталика тоже решил провести сегодня урок математики. Пришел раньше всех и стал записывать на доске задачу, которую сам придумал. Вошедший Виталик, увидев «самозванца», стал требовать, чтобы Костик стер с доски свою задачу. Костик категорически отказался. Тогда Виталик сам начал стирать. Естественно, дело чуть не дошло до драки, но тут подоспели дети.
Выслушав всех, я честно призналась, что не знаю, что делать. Все опять зашумели. «Пусть урок проводит Виталик! Он с вами уже договорился вчера». – «У него даже цель есть, а у Костика нет, мы у него спрашивали!» – «Есть у меня цель!» – «Ну, тогда пусть урок проводит Елена Михайловна, раз мальчишки договориться не могут!» – «Так тоже нельзя! Виталику обидно будет, он готовился!» – «Тогда пусть и Виталик, и Костик, и Елена Михайловна расскажут нам про свои цели, а мы выберем ту, что больше понравится!» – «Это же нечестно будет! Конечно, победит Елена Михайловна, она же в Москве училась!»
Тогда я предложила кому-нибудь все-таки встать на сторону Костика и попробовать посмотреть на все происходящее его глазами. От неожиданности все сразу замолчали, и минуты две в классе стояла странная тишина…
И вот тут слово взяла Оля: «Мы всё-всё забыли! Помните, Елена Михайловна, вы нам про ученого рассказывали, который написал в газете статью “Самое страшное – это победа?”» – «Да, конечно, помню. Это Юрий Лотман». – «Так вот, мы сейчас хотим Костика победить. И это очень легко! Потому что мы все правы, а он не прав, нас много, а он один. Но ведь Костик совсем недавно учится в нашей школе, а уже придумал свой урок. А мы хотим у него этот урок отнять. Я предлагаю подарить этот урок Костику как награду. Он обязательно это запомнит и когда-нибудь подарит свое право на победу другому. А тот еще кому-нибудь. И может быть, в мире не будет войны…»
Мы долго молчали. Потом Виталик тихо сказал, еле сдерживая слезы: «Давайте решать Костикину задачу». И сразу все стали ее решать и обсуждать каждую версию и совсем не обратили внимания на звонок. Решали всю перемену и даже половинку следующего урока. Потом Костик вдруг закричал: «Тут, наверное, какая-то ошибка!» Подбежал к доске и стал вслух читать свою задачу. Все столпились вокруг него. «Вот она, смотрите! Я нашел свою ошибку!» И все тоже обрадовались и даже стали кричать: «Ура!» Подбежали ко мне: «Мы нашли нашу ошибку! Вот почему мы не могли решить нашу задачу!» А я только и смогла сказать: «Как я люблю вас, дети!» И разревелась.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"