КУЛЬТУРНАЯ ГАЗЕТА
ВЫСОКАЯ ПЕЧАТЬ

Улыбка Чеширского кота
О Театре на Таганке с любовью и болью

Стоит взглянуть на обложку, как сразу понятно, что в книжке Риммы Кречетовой «Трое» речь пойдет о о Театре на Таганке. На черном фоне твердой обложки три фигуры: в центре Владимир Высоцкий в кожаной куртке поверх свитера, а Юрий Любимов и Давид Боровский по бокам. Один справа, другой слева, и смотрят не на нас – не позируют.
Книга написана с пониманием, уважением и любовью к этим людям, к этому театру, но в отличие от многих, что появляются теперь и рассказывают о себе и своей творческой и иной биографии, а результат их рассказов, как правило, оканчивается знаком плюс. Это же сочинение невесело.
В нем – о прощании с Владимиром Высоцким, о переменах в натуре Юрия Любимова и о том, что заставило талантливейшего художника («первого среди равных») Давида Боровского написать Любимову письмо об уходе из театра.
Не хочу быть голословной. Вот две цитаты, одна – в начале книги: «Таганка, прежняя Таганка, что была рядом с нами в подцензурные годы застоя и… во многом определившая ход театральных процессов, “унесена” вместе с реальностью огромной страны… Исчезли ее великие спектакли, переменившие сценическое мышление времени, превратившись в театроведческое предание».
Финал отважно повторяет горький вывод: «Вместе с прежней несвободной страной ушло состояние коллективной свободы, которое испытывал зритель на спектаклях Любимова.
…Художественная энергия, пробужденная Таганкой… не исчезла.
Так, Чеширский кот, уходя, оставляет свою улыбку».
В главу о Высоцком, Р.Кречетова включила «Сорокодневник», написанный автором в те дни, когда творится поминальная молитва об ушедшем, когда душа человека, по народным верованиям, навсегда покидает земную обитель. В «Сорокодневнике» – слезы автора, его бессонные бдения и неотступный взгляд на толпу… «У этой толпы, что окружила Таганскую площадь, напряженно-скорбное, а еще – прозревающее лицо».
Охваченный сжигающим недугом, Высоцкий чувствовал, что скоро уйдет, и не прятался ни от своей судьбы, ни от понимания того, что его окружало. «А что имел в виду – то написал». В один из юбилейных таганских дней после спектакля «Добрый человек из Сезуана» (первого спектакля театра, сыгранного в 64-м году) он спел продолжение «Охоты на волков» – «Охоту с вертолета»: «Я живу, но теперь окружают меня звери… Это псы – отдаленная наша родня».
Можно только гадать: Гамлет, которого он играл почти десять лет, обострил его сердце и зрение или он хотел сыграть Гамлета (больше года просил Любимова поставить пьесу), чтобы словами Шекспира выразить то, что звучало в его песнях. Он спел и сыграл, что знал, чем жил, – для себя и для нас, неотделимый от Таганки и в то же время отдельный от нее.
Мне повезло. Улыбку Чеширского кота (многие, наверное, читали «Алису в стране чудес») я увидела тогда, когда автор «Троих» лишь надеялся на нее, полагая, что прежняя новая Таганка вновь появится перед публикой, сыграв ту роль, которую сразу же дерзко взяла на себя. В контексте книги «улыбка» значила, что сценическое искусство займет прежнее место в общественной жизни страны, не откажется от художественных поисков, но не подчинится опасной моде, следуя предначертанному ей нравственному закону, способному удержать человечество от роковых ошибок.
«Борис Годунов» – как раз и об этом. Молчание толпы, ставшей свидетельницей убийства детей Годунова («Народ безмолвствует» – ремарка Пушкина), пророчит России долгое Смутное время. Спектакль был запрещен.
Несмотря на запрет, гастроли в Англии отменить не смогли, но Любимов в Россию не вернулся. Надеялся, что позовут? (К тому времени для европейской интеллигенции, для сценического искусства он был фигурой мирового масштаба.) Но не позвали. Десять лет он колесил по свету, ставя то оперу, то драму, повторяя в одной стране уже сделанное в другой («Достоевский меня кормил», – читаем в книге). Вернувшись после перестройки, выполнил, что обещал. Показал залу, а не отдельным лицам искрящегося хитрым мужицким умом и юмором «Кузькина» (по повести Бориса Можаева «Живой») и восстановил «Бориса Годунова».
Из всех виденных мною спектаклей этот был ближе всего Пушкину. Любимов вывел на сцену хор – такое же главное лицо постановки, как Годунов (Николай Губенко) и Самозванец (Валерий Золотухин). Хор дышал, жил, мгновенно реагировал на происходящее то пением, то слитным вздохом, то смехом, то лихим посвистом, а то, как в финале, придавленным молчанием.
Страшный жезл, брошенный Борисом через всю сцену и вонзившийся острым концом в самый ее край, заставлял народ буквально втиснуться в землю, был точной метафорой самовластного правления.
Римма Кречетова была из тех, кто видел «Бориса» до отъезда театра в Англию. С человеком, вернувшимся через много лет в родной театр, она связывала большие надежды. Новые постановки должны были подтвердить его неукротимую натуру, неумирающий энтузиазм новатора. Скитаясь по свету, он должен был помудреть.
Наша сцена к тому времени довольно вяло подтверждала прежние успехи, тащила груз прежних и новых компромиссов. Товстоногова и Эфроса уже не было, Ефремов мучительно болел, звезда Фоменко только утверждалась в своем сиянии.
«Кузькин» и «Борис Годунов» были для автора не новыми, прежними, уже виденными работами. Из «Самоубийцы» Николая Эрдмана – пьесы, которую режиссер, возвратившись, ставил с особым тщанием, отдавая дань памяти любимому другу, со сцены куда-то исчезли убийственная ирония и горькое понимание окружающего.
Не будем перечислять других работ. Среди них не было тех, что смогли бы вернуть Таганке ее прежнее место в культурной и общественной жизни. Любимов был храбр и велик, когда на вызов отвечал вызовом. Воевать с тенью он не умел, шпага прокалывала пустоту и отнимала творческие силы.
К тому же и автор пишет об этом коротко, но внятно, Мастер, поддавшись буму приватизации, решил приватизировать театр и сделал к этому довольно решительные шаги.
Возможно, другие актеры отнеслись бы к его намерению спокойнее, но он сам привил им дух свободы, и смириться с узаконенной диктатурой они не захотели. Ушли 30 человек, в том числе З.Славина, А.Демидова, Т.Жукова, И.Ульянова, Л.Филатов, Н.Губенко.
Любимову было плохо, «Содружеству актеров Таганки» не лучше. Приходилось утешаться возвращением улыбки Чеширского кота, но реальные предлагаемые обстоятельства упования не подтверждали.
Внезапно ушел из театра Давид Боровский, «а с ним неожиданный, дерзкий, гармоничный и мудрый мир его образующих спектакль декораций».
Тяжкий ход занавеса в «Гамлете» был живым. Он то прятал в складках одну фигуру, выводя ее из игры, то открывал другую, и зрители с предчувствием на нее смотрели, а то сметал всех в глубину сцены, подтверждая бренность человеческого существования.
В «Кузькине» же он возносил над скудным колхозом и его никчемными руководителями дома, скворечники, даже часы – это было смешно, но это же подтверждало бессмысленность навязанной людям жизни. А в «Зорях» привычная полуторка, не меняясь, преображалась, и возникал жестокий мир войны, и гибли юные прекрасные жизни.
Об этой работе надо писать подробно и отдельно, да и выйдет ли так, как на сцене?
Казалось, ничто не могло развести режиссера и художника, но Кречетова приводит письмо Д.Боровского от ноября 1999 г.
«Остается только удивляться, Юрий Петрович, что во времена жестокой советской диктатуры в Театре на Таганке Вы УТВЕРЖДАЛИ, что было совсем, совсем непросто, свободу, демократию и открытость, как в художественном, так и в житейском смысле. Как это ни парадоксально (кто бы мог представить!), когда вокруг какая-никакая демократия и свобода, в нашем театре утвердилась авторитарность в худшем ее проявлении.
Извините, это не по мне».

* * *
Красивый седой человек по-прежнему руководит театром, ставит спектакли, разъезжает по миру, и дерзкая улыбка, которой он в свое время одарил сцену, остается с нами, как и надежда, что мы снова увидим ее при открытии неизвестно какого занавеса.

«Трое». Москва. «АСТ-Пресс СКД», 2005 г.

Натэла ЛОРДКИПАНИДЗЕ

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"