КУЛЬТУРНАЯ ГАЗЕТА
КОНТРАМАРКА В ПЕРВЫЙ РЯД

В бумажном кораблике на другой берег
В московском ТЮЗе перечитали Теннесси Уильямса

Американского драматурга Уильямса любили и ставили в СССР, несмотря на то что цензура марала его чувственные пьесы, истребляя в них «нетрадиционные мотивы». Спектакль Андрея Гончарова «Трамвай “Желание”», возникший в начале 70-х, считался одним из лучших воплощений Уильямса на советской сцене. Даже те, кто не видел, что-то об этом слышали. По тем временам спектакль звучал сильно и очень волновал зрительный зал. Хотя вряд ли кто-то догадывался, что смотрит не совсем то, что написал драматург. Из «Трамвая», например, бесследно пропало исходное событие – самоубийство юного мужа Бланш, оказавшегося гомосексуалистом. Назначив себя виновницей его смерти, впечатлительная Бланш живет с тех пор, как в тумане. Ищет покоя в случайных мужских объятиях, а в дом сестры Стеллы является, чтобы забыть старую жизнь и попробовать начать сначала. Уильямса можно было играть как жестокую мелодраму, поскольку в финале автор отправлял свою Бланш в психушку. Спектакль Гончарова выглядел мелодрамой романтической да еще с хеппи-эндом. И скандалы там разгорались не между простоватым «полячком» Стенли Ковальским, зятем Бланш, и двумя сестрами, «принцессами» с богатого американского Юга. Конфликт назревал между бескрылым мещанством, которое олицетворял собой Стенли, и легкокрылой мечтой, воплощением которой казалась Бланш Дюбуа. Впрочем, в моей памяти сильнее всего сохранилось другое – как беспощадно мужчина-хам унижал двух женщин, почему-то бессильных ему ответить (А.Джигарханян играл очень сочно).
Этой осенью сразу в двух московских театрах вспомнили о «Трамвае “Желание”». Генриетта Яновская в ТЮЗе абсолютно разрушила старый миф, хотя это и не было ее самоцелью. Юрий Еремин в Театре Моссовета, изменив название пьесы («В пространстве Теннесси У.») и «скрестив» ее с японским романом, пространства мифа так и не преодолел. Его симпатии вслед за Гончаровым остались на стороне Бланш, тогда как Яновская свои симпатии отдала жизни. У нее играют совсем другую историю – не о ненависти, а о любви.
Сначала удивляет восточный акцент этой типично «американской трагедии». Художник Сергей Бархин украсил дом Стенли и Стеллы бамбуковыми занавесками, ширмами, перуанскими ковриками, тибетскими безделушками. Украсил, после ужал до четверти сцены и угнездил среди железных балок в два этажа, четко обозначив границы уюта посреди пустой улицы. Восток и юг (все-таки действие – в Нью-Орлеане) ощутимы и в костюмах Светланы Логофет, она нарядила героев не только в типичные «американские» джинсы и майки, но и в полотняные штаны и сандалии, военные галифе и ботинки, гавайские рубахи и соломенные шляпы.
Режиссер начинает спектакль, выпустив на сцену ватагу ребят-корейцев (Студия Щепкинского училища). Они в спектакле – прохожие. Идут мимо, бегут по делам, растворяются в толпе, весело что-то щебечут, между делом ловко наводят порядок в доме Стенли и Стеллы. И участливо прислушиваются к малопонятной жизни. Кажется, языковой барьер не мешает им понимать своих американских соседей, тогда как те, кто говорит на одном языке, часто не слышат друг друга. К этому гомону проснувшегося города добавляется то драка на улице, то скандал во втором этаже, то игра в покер под открытым небом. Не жизнь, а вавилонское столпотворение. Ее полнозвучие и пестрота хлещут через рампу, как река, прорвавшая дамбу. И надо плыть в этом потоке и разбираться, где берег. Яновская тщательно этот «поток» выстраивает и приглашает нас разглядеть «реку» во всех мелочах, а затем пускает по бурным волнам четыре (не три и не два) бумажных кораблика – своих Стеллу (Елена Лядова) и Бланш (Ольга Понизова), Стенли (Эдуард Трухменев) и Митча (Игорь Балалаев). Ее внимания и сочувствия хватает на всех.
Перечитав пьесу, понимаешь, что поставлено по писанному. Цвета как у Теннесси Уильямса: «густо-васильковый, пунцовый, белый в красную клетку, светло-зеленый». Нежная печаль ремарок передалась мгновенному снимку «убогой окраины», которая дышит тем не менее «забористой красой». И сразу ясно, что «в старых кварталах люди разных рас живут вперемешку и, в общем, довольно дружно». В эту жизнь, беспорядочную и беспечную, но по-своему гармоничную, и вторгается Бланш Дюбуа, мимолетно напомнив нам о другой южанке, Скарлетт О’Хара. Правда, в Бланш нет ее стойкости и практицизма, зато гордыни и своенравия тоже хоть отбавляй. Она является к Стелле в поисках тихой гавани, однако рушит этот мир, жизнь Стеллы и Стенли и свою собственную, чтобы отсюда отправиться уже в последнее путешествие – в безумие.
Пожалуй, впервые на спектаклях Яновской так остро осознаешь, что она ученица Г.Товстоногова. Спектакль жестко, по-мужски сконструирован, а пьеса столь тщательно разобрана (хочется написать «по школе»), что, пущенная в эту конструкцию, мгновенно наполняет ее воздухом. На сцене возникает почти забытое, но все еще чарующее ощущение «жизни человеческого духа».
Стенли и Стелла здесь любят друг друга. Пусть немудрено, не слишком изящно – как могут. Их бурные ссоры всегда заканчиваются бурными примирениями. От их наивных любовных игр пышет молодостью и завидным здоровьем. Их счастье, о котором они не умеют сказать словами, как дети, не вызывает презрения. Они поладили, им знакомы страсть и «тайны двоих в темноте». В таких делах третий всегда лишний, поэтому, хохоча и радуясь приезду сестры, Стелла не может смахнуть с лица тень тревоги.
Девушка Бланш (алебастровый профиль, точеная талия, платье из пышного шелка, соломенная шляпка) вторгается в этот мир, как… стихийное бедствие. А можно ли выжить вблизи землетрясения? Ясно, что этот тройственный союз скоро станет невыносим и не может не закончиться катастрофой. Вычурный характер Бланш, с которым трудно поладить даже самой хозяйке, напоминает спираль морской раковины, и актриса с режиссером скрупулезно разглядывают даже мелкие ее завитушки. Бланш очаровательна, и можно понять Митча, столбенеющего перед этим фарфоровым ангелом. Но ангел любит играть с огнем, а девушка – со спичками. Она восхитительно непоследовательна, а порой невыносима. Еще со времен балованной юности уверена, что Бланш Дюбуа позволено больше, чем всем остальным. Поэтому не анализирует своих поступков, но вправе осуждать чужие. Зовет на «подвиги», но не подумает совершать их сама. Требует комплиментов в свой адрес, но редко говорит их другим. Обожает Стеллу, но только поощряет в ней чувство вины перед собой. Возмущаясь плебейством Стенли, не замечает своей бестактности. Поначалу они даже симпатизируют друг другу. Но, испытывая какой-то явный «синдром жертвы», Бланш то и дело сама нарывается на его грубость. За катастрофическое одиночество Стелла готова простить Бланш все. За надменность и спесь Стенли не хочет простить ничего. На самом деле настоящая женщина здесь Стелла, женщина между двух огней, и своим безмерным терпением она пытается усмирить безмерный эгоцентризм и Стенли, и Бланш. Но Стенли реагирует по-своему, видя, как рассказы Бланш о детстве отдаляют от него его Стеллу, злясь от ревности и мучаясь от предчувствий, что дом его, счастье его вот-вот сгорят.
В спектакле Г.Яновской насилие Стенли над Бланш – не похоть и не распущенность хама, как играли эту сцену прежде. Это месть оскорбленного мужчины – за погубленную гармонию его жизни, за непокой в душе его Стеллы, за те комплексы, что Бланш разбудила в нем самом. Увидев ее в подвенечном платье и с жемчугами на шее, услышав ее невинное и игривое «Мы остаемся здесь с глазу на глаз?», он вовсе не хочет ее, но дразнит, потому что она опять зацепила этого «полячка» словами. Наступив ногой ей на подол и тем самым отрезав путь к отступлению, Стенли страстно шепчет на ухо Бланш свои обиды, касаясь ее шеи, вот-вот поцелует. А когда, поддавшись искушению, она слабо тянется к нему губами, он удовлетворенно и даже весело ее отталкивает. Стенли доказал себе и Бланш ее порочность. После чего остается только крепко схватить ее за пояс, сломать пополам, как тряпичную куклу, и тащить в спальню эту охапку обмягших юбок и кружев, в миг превратившуюся в кучу тряпья.
Как ни крути, а вышло у Г.Яновской по-чеховски. Люди ели, играли в покер, плескались в ванной, ездили на мотоцикле, ссорились и мирились. А в это время сломалась их жизнь. Кажется, сломалась у всех, кто жил в Новом Орлеане и стал невольным свидетелем истории про женщину, которая играла с огнем. Вот этим (если попросту) и отличается хороший спектакль от плохого. В нем неожиданно для себя начинаешь соучаствовать как в пространстве живой жизни. И тогда история, рассказанная в конце 40-х годов, опять оказывается впору – другому времени и другому месту.

Наталья КАЗЬМИНА

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"