ЛЮБИМЫЙ ГОРОД N49
ДОРОГИ 

Шампуры Петергофа

Большинство российских городов, как на шампур, нанизаны на некую главную улицу. Неудивительно – как раз на ней происходило все самое интересное, и именно вокруг нее складывалось все остальное.
Здесь же все иначе. Дело в том, что в Петергофе не один, а два шампура. Нижняя дорога (современная Никольская аллея) и Верхняя дорога (нынешний Санкт-Петербургский проспект).
Дело же было вот как.

Низ

Когда Петр Великий замышлял свой Петергоф, он думал и о том, как туда будет добираться. Путь между двумя резиденциями – столичной и загородной должен быть непростым. О том свидетельствует Будхард Миних, обещавшийся впоследствии его царственной дочери Елизавете “сделать, чтобы пятидесятиверстное пространство от Ораниенбаума... до Петербурга покрылось сплошь увеселительными домами, садами, фонтанами и каскадами, бассейнами и водохранилищами, парками и веселыми дорожками и пр., и все это по благому начертанию Петра Великого, по смерти его оставленному в небрежении”.
То есть благие начертания, как водится, так и остались начертаниями, хотя он в расчете на будущее велел раздавать по той самой дороге “разным персонам земли под загородные дворы”. Естественно, что под персонами подразумевались люди очень даже непростые. И уже в 1718 году немецкий путешественник Геркенс писал: “Все морское побережье к югу от Кроншлота вплоть до Петербурга усеяно загородными домами и дачами, расположенными друг около друга. Ибо после того, как его царское величество занял Ингерманландию, он правда подарил имения этой области своим чинам разного звания, но эту полосу у моря он велел разбить на участки по 500 саженей в ширину и 2000 сажен в длину, и он раздал их частично сенаторам и боярам, частично своим мелким придворным и некоторым офицерам. Каждый из них мог по своему желанию построить себе – один дачу, другой двор и жилье. Поэтому на этих 4 милях вдоль берега дворы стоят один возле другого... Эта полоса земли лучше других, ибо имеет она все нужное, а именно: хорошие поля, пастбища, луга, лес, рыбу и во множестве пернатую дичь”.
Впрочем, несмотря на сетования Миниха, дорога все равно производила благостное впечатление. Некто Ф.-В.Берхгольц писал: “До Стрельны-мызы... мы ехали благополучно и хорошо по очень веселой дороге вдоль Невы, через рощи и мимо многих дач, выстроенных знатнейшими вельможами в угодность царю и делающих всю дорогу весьма приятною”.
Нижняя дорога поражала путешественников вплоть до екатерининских времен. И.Г.Георги писал о ней: “Все большие сады имеют знатный лес, древнейшие в голландском вкусе, с прямыми, частью покрытыми дорожками аллеями и проч. Новейшие по английскому расположению, с извивающимися дорожками в лесу, с кустарниками, с каналами, островами и пр. Большее число оных имеют подле увеселительных лесков также открытые увеселительные великолепные и частью плодоносные сады, иные с оранжереями и пр. Домы в садах суть чрезвычайно многообразны: деревянные и каменные, маленькие и большие, частью дворцы многоразличного образа строения. Большая часть имеет прекрасный вид на дорогу, на залив и т.д.”.
Но, увы, случилось непредвиденное.

Наводнение

В сентябре 1777 года разлился Финский залив. Академик Вольфган Людвик Крафт писал об этом бедствии: “Сей самый 1777-й год разлитие Невы, в коей возвышение воды за обыкновенный ватерпас простиравшееся, есть высочайшее изо всех доселе нам известных... Сентября 9-го числа было небо облачное, склонное к дождю, сильный ветер от юго-запада, и барометр начал опускаться приметно. Невзирая на сии явные признаки, неприметно еще было повышение воды. После полуночи начал ветер свежеть и отходить к западу, быв сопровождаем порывами до 7 часов утра 10-го числа. В продолжение сего жестокого ветра выступила Нева из берегов и наводнила мгновенно низменные части города. В 6 часов утра было самое высокое возвышение воды: 10 футов 7 дюймов (323 сантиметра. – А.М.) сверх ординара. Вскоре после того отошел ветер к северо-западу, и вода начала сбывать с такою скоростью, что к семи часам утра понизилась она на 1 фут, а в полдень вступила в берега... По рассказам корабельщиков, в Балтийском море была 9-го сентября жестокая буря от юго-запада”.
Очевидец наводнения англичанин Вильям Тук описывал увиденное: “Претерпели весьма много: малые домы, мосты и деревья сделались жертвою сего наводнения. Галиоты, боты и большие барки причинили также неимоверный вред, ибо плавали по улицам”.
Оставил яркие воспоминания и путешественник И.Георги: “Перед наводнением 10-го сентября 1777 года продолжалась буря два дня сряду при западном и юго-западном ветре. Возвышение воды продолжалось до 9 часов утра, доколе ветер начал утихать. Вода потом стекла столь скоро, что в самый полдень берега не были более объемлемы водою... В частях же, поднятых водою, оно и в маловременном своем продолжении причинило весьма великий вред. Суда были занесены на берег. Небольшой купеческий корабль переплыл мимо Зимнего дворца через каменную набережную. Любской, яблоками нагруженный корабль, занесен был ветром на 10 сажен (21 метр. – А.М.) от берега в лес на Васильевском острове, в коем большая часть наилучших и наивеличайших дерев от сия бури пропала. Почти по всем улицам, даже по Невской перспективе, ездили на маленьких шлюпках. Множество оград и заборов опрокинуто было, малые деревянные дома искривились от жестокого сотрясения, ими претерпенного, некоторые маленькие хижинки неслись по воде, и одна изба переплыла на противолежащий берег реки. Сие наводнение случилось во время ночи, почему множество людей и скотов пропало. Буря нанесла огромный вред садам и рощам Петербурга. На Петергофской дороге две тысячи мачтовых деревьев вырвало с корнем. В Летнем саду поломало и повредило множество лип, из которых некоторые инвалиды скреплены скобками и костылями. Там разрушены и фонтаны, после того уничтоженные. На Смоленском кладбище повреждена церковь, размыты окружавшие ее валы, многие могилы. Лавки в Андреевском рынке, на Петербургской и повсеместно, кроме каменных в Гостином дворе, уничтожены с товарами. В обеих Коломнах, на Мещанской, более ста домов со всеми строениями и людьми разнесло. На взморье смыло острог с находившимися в нем арестантами в числе трехсот человек. Разлив захватил окрестности столицы на 11 верст, и когда сбыла вода, трупы людей и животных валялись по полям и дорогам.
Гибель целого острога послужила поводом к городскому слуху о потоплении многих арестантов в Петропавловской крепости, и в числе их содержавшейся в Алексеевском равелине княжны Таракановой, выдававшей себя за дочь императрицы Елизаветы Петровны от ее брака с Алексеем Разумовским. Это предание послужило сюжетом для множества романтических сказок и для прекрасной картины художника Флавицкого. Но история требует правды и гнушается вымыслами – Тараканова умерла почти за два года до наводнения, 4-го декабря 1775 года”.
Сама Екатерина Великая писала о том наводнении немцу Фридриху Гримму: «Вчера в полдень возвратилась в город из Царского. Была отличная погода, но я говорила, что будет гроза. Действительно, в девять часов пополудни поднялся ветер, который начался с того, что порывисто ворвался в окно моей комнаты. Дождик шел небольшой, но с той минуты понеслось в воздухе все что угодно: черепицы, железные листы, стекла, вода, град, снег. Я очень крепко спала. Порыв ветра разбудил меня в пять часов. Я позвонила, и мне доложили, что вода у моего крыльца и готова залить его. Я сказала: “Если так, то отпустите часовых с внутренних дворов, а то, пожалуй, они вздумают бороться с напором воды и погубят себя”. Желая узнать поближе, в чем дело, я пошла в Эрмитаж. Нева представляла зрелище разрушения Иерусалима. На набережной, которая еще не окончена, громоздились трехмачтовые крупные корабли. Сколько разбитых стекол! Сколько опрокинутых горшков с цветами! Большое окно упало на землю подле самого стола. Нынче утром ни к одной даме не придет ее парикмахер, не для кого служить обедню, и на куртаге будет пусто. Немногие показываются из своих берлог. Я видела, как один из моих лакеев подъехал в английской коляске. Вода была выше задней оси, и лакей, стоявший на запятках, замочил себе ноги. Винные погреба мои залиты водою. Бог весть что с ними станется. Обедаю дома, вода сбыла, и я не потонула».
Это наводнение даже вошло в художественную литературу. Гавриил Романович Державин восклицал:

Там бурны дышат непогоды,
Горам подобно гонят воды
И с пеною песок мутят.
Петрополь сосны осеняли, –
Но, вихрем пораженны, пали,
Теперь корнями вверх лежат.

О нем же пару сотен лет спустя упоминала Ольга Форш: “Нева кинулась из берегов, затопила все части города, кроме высоко лежащих Выборгской и Литейной... Мимо Зимнего дворца через каменную мостовую переплыл купеческий корабль, другой корабль, из Любека, груженный яблоками, занесло на десять саженей в лес, на Васильевский остров. Теми яблоками угощали всех, кто случился, задаром. Неустанно работали по случаю наводнения вновь учрежденные сигналы из подзорного дома для Коломны, а с Галерной гавани не переставая палили пушки для Васильевского острова. Барабанщики били в барабаны”.
Правда, в знаменитом наводнении 1924 года Петергоф тоже немало пострадал. Специальная брошюра, выпущенная по поводу того события, извещала: «В Новом Петергофе к 6 час. вечера ветер достиг силы урагана. Масса воды хлынула на берег и залила всю прибрежную полосу, Нижний сад и парк Александрии. Проникла в прибрежные дворцы “Монплезир”, “Марли”, Эрмитаж и нижний дворец Александрии.
Неожиданность бедствия застала администрацию дворца врасплох. Напором воды в нижних дворцах были выломаны рамы и разбиты стекла. Вода наполнила комнаты почти на аршинную высоту. Мебель была сорвана и подмочена.
Волны совершенно разрушили историческую мраморную площадку “Монплезира”. Старинная балюстрада времен Петра I, окружавшая ее, смыта до основания. В “Домике Петра I” – тоже хаос. Волнами унесены туфли Петра. Халат и кровать удалось спасти. Силой прибоя пароходная пристань со старинными пушками была унесена в море, а затем выброшена на берег около Александрии, в трех верстах от места, где она находилась. Сторожевые домики, расположенные на берегу моря, были совершенно разрушены.
В историческом парке было вырвано с корнем и повалено 800 ценных деревьев.
Залиты Петергоф и Мартышкино. Вода поднялась настолько высоко, что все низкие дачи на берегу залива – Ново-Александрия – были совершенно залиты. Вода залила также и нижнепетергофскую дорогу. Залита здравница Союза работников просвещения».
Но это наводнение все-таки не было столь судьбоносным для Петергофа и его дорог.

Верх

После наводнения 1777 года решили вести новую дорогу верхом. Конечно, Нижняя дорога продолжала доживать свой век и даже изумляла путешественников своей роскошью. Кэтрин Вильмонт о ней писала: “Вас поражают удивлением великолепные дворцы, возвышающиеся по обеим сторонам дороги, окруженные рощами и украшенные роскошными цветниками и лужайками. Широкая и отличная дорога постоянно кишит всякого рода экипажами, запряженными то четверней в ряд, с двумя лошадьми навылет, то конями молочного цвета, наподобие наших королевских ганноверских лошадей с падающими до земли гривами и хвостами. Внешний вид кучеров и прислуги, особенно мужской, очень меня забавляет. Так и кажется, что отец их был турок, а мать – квакерша”.
Франциско де Миранда сообщал: «С сожалением покинул это прекрасное место и вернулся в Ораниенбаум по Нижней дороге, идущей вдоль моря. По пути видел еще один маленький домик императрицы, называющийся, кажется, “Монрепо”, дом адмирала Грейга, подаренный ему Ее Величеством, и, ближе к Ораниенбауму, дом Головкина, в котором сейчас живет мой знакомый господин Рейкс. Из Ораниенбаума проследовал в Петергоф, куда и прибыл примерно в два часа пополудни».
Но главное движение все таки было на дороге Верхней. И она все чаще возникает в мемуарах: “В 1796 году офицеры Измайловского полка давали праздник своим знакомым на Петергофской дороге, на даче князя С.Ф.Голицына, построенной по плану залы Таврического дворца. На этом празднике было до 150 особ. Вся дача была иллюминирована, и в заключение был сожжен фейерверк, и, когда в щите загорелся вензель императрицы, со всего полка собранные барабанщики били поход, а полковая музыка играла. Праздник был великолепный, и о нем долго говорили в городе”.
Особенно же оживленной Верхняя дорога становилась в именины Марии Федоровны, вдовы Павла Первого. Некий журналист не без иронии писал: “Содержательницы модных магазинов скачут по дачам и улицам с огромными картонами; гонцы и посыльные спешат в Петергоф для заблаговременного занятия квартир, которые к тому времени так подымались в цене, что за две комнаты на улицу платили по двести рублей и более. Накануне, особенно вечером, уже менее слышно шуму на главных улицах столицы и менее приметно движения; но при наступлении утра повсюду встречаются экипажи разного рода, заложенные по-дорожному, цугом и в одиночку; от заставы уже начинается неразрывная цепь экипажей, из которых многие спешат обогнать друг друга, так что иногда по три рядом скачут вместе и запружают широкую дорогу. Здесь вы видите – на дрожках теснятся несколько человек и охотно переносят тряску и беспокойство; там в чухонской фуре помещается целое семейство с большими запасами провизии всякого рода, и все они терпеливо глотают густую пыль, которая, столпом подымаясь от колес карет и колясок, совершенно покрывает лицо их и платье. Сверх того по обеим сторонам дороги идут многие пешеходы, у которых охота и крепость ног пересиливают легкость кошелька; разносчики разных фруктов, ягод – и те тоже спешат в Петергоф в надежде на барыш и водку”.
Нечто подобное происходило и в сороковых годах того же века: “Роскошная иллюминация, для зажигания которой всегда командировались матросы и офицеры флота. На этот праздник наезжала масса народа, но приезд в Петергоф был сопряжен с немалыми трудностями. Железной дороги не было, пароходов было мало, и они не в состоянии были перевезти и сотой части публики. Смельчаки путешествовали на шлюпках – были даже утонувшие. Достаточные приезжали в своих экипажах, малодостаточные нанимали чухонские тележки, а совершенно недостаточные, составлявшие большинство публики, приходили накануне пешком, ночевали под деревьями, на другой день вынимали из узелков праздничные платья и, отщеголяв иллюминацию, возвращались в Петербург пешком. Хорошо, когда погода в канун и день праздника была хороша, но часто бывали проливные дожди, и положение гуляк, а особенно женщин, было самое плачевное”.
Впрочем, настроение этой толпы по большей части было праздничным: “Выехали мы, дяденька Максим Прохорович, тетенька Анна Петровна и нас трое девиц, рано утром, чуть еще солнышко начинало играть. Мы думали, что на Петергофском шоссе никого еще не встретим, а вместо этого убедились, что от дрожек, колясок, линеек и гитар нельзя даже проехать, и нашей коляске пришлось тащиться за другими. Тем не менее нам не было скучно. Кругом слышался смех, веселье, разговоры; ехало много молодых людей. Они забавлялись тем, что кидали в пешеходов, тесной толпой идущих вдоль шоссе, пустыми бутылками, объедками от обеденных закусок. Несколько раз поднимался шум, завязывались драки. Наша коляска подвигалась настолько медленно, что около девяти часов утра мы еще не доехали до Лигова. Здесь обогнала нас толпа конных офицеров.
Что за красавцы все они!
Сказывали, что и государь между ними находится, но доподлинно мне это неизвестно. Дяденька Максим Прохорович говорил нам, что на нынешний день в Петергоф выехало больше полста тысяч экипажей, уж больно много, право, их ехало.
Пыль стояла кругом такая, что наши белые платья стали серыми.
Многие франтихи ехали в других платьях, а переодевались уже в самом Петергофе.
Некоторые из них за неимением помещения, где они могли бы переменить свой наряд, переодевались в самих экипажах, для чего обставляли вокруг себя раскрытые зонты, завешивали платками. Молодые офицеры будто нечаянно роняли все эти занавески, модницы кричали, ахали, а остальные, глядя на них, смеялись до упаду”.
Неудивительно, что эта трасса досаждала тем, кто жил вблизи нее, в первую очередь конечно же придворным. Фрейлина Анна Тютчева писала: «Что касается нас, лиц свиты, мы помещаемся в целом ряде картонных домиков, называемых “Готическими или Кавалерскими домиками”, где нас то сжигает солнце, то разъедает сырость, но более всего – пыль от шоссе, проходящего под окнами этих домов, являющегося главной артерией, по которой идет непрерывное движение в густоте толп людей, съезжающихся в Петергоф во время пребывания там двора. Толчея взад и вперед ни на минуту не прекращается ни днем, ни ночью, непрерывно мелькает бесконечный калейдоскоп фельдъегерей в телегах, “ездовых” верхом, служебных фургонов, адъютантов в пролетках, придворных в колясках, публики, катающейся в кабриолетах и шарабанах, во весь опор мчащихся взад и вперед, поднимающих облака пыли, которая врывается через все окна и вихрем крутится в сквозняках, беспрерывно дующих сквозь эти прямоугольные сквозные постройки с их бесчисленным количеством окон и дверей. В такой малокомфортабельной обстановке мы проводим свои дни в постоянном состоянии начеку».
По воспоминаниям все той же Тютчевой, дорога олицетворяла для несчастных фрейлин еще одно весьма существенное неудобство: «Так как павильонов около тридцати, один прелестнее другого, то нет недостатка в целях для бесконечно разнообразных прогулок. С утра видишь “ездовых” с развивающимися по ветру плюмажами, скачущих по всем направлениям, чтобы предупредить великих князей и великих княгинь и дежурных дам, что императрица будет пить кофе в таком-то и таком-то месте, куда вскоре и направляется фургон с “кафешенками” и кипящим самоваром, а за ним целый ряд нарядных экипажей с членами царской фамилии; статс-дамы и фрейлины, разряженные с самой зари, с быстротою молнии устремляются к назначенному месту по шоссейным дорогам, которые между Ореадною и Бабьим гоном составляют хорошо поддерживаемую сеть в 300 верст, – единственные, увы, хорошие дороги в России. Так как никогда не известно, кто будет и кто не будет приглашен на эти собрания, ни то, на какое расстояние придется перенестись в кратчайший срок, так как большей частью запаздывающие “ездовые” передают приглашение за четверть часа до срока, приходится проводить целый день в известном напряжении: туалет приготовлен, экипаж заложен, вы сами с минуты на минуту готовы устремиться навстречу оказываемому вам почету. Но часто встречается, что вас нет среди избранных, приглашаетесь не вы, а ваша соседка по коридору, и ваши кружева и кисея подновлялись и извлекались на свет божий зря».
Впрочем, что не вытерпишь ради карьеры при дворе.
Конечно, были у дороги свои тайны. Михаил Юрьевич Лермонтов писал в стихотворении “Монго”:

Теперь он следует за другом
На подвиг славный, роковой,
Терзаем пьяницы недугом, –
Изгагой мучим огневой.
Приюты неги и прохлады –
Вдоль по дороге в Петергоф,
Мелькают в ряд из-за ограды
Разнообразные фасады
И кровли мирные домов
В тени таинственных садов.
Там есть трактир... и он от века
Зовется “Красным кабачком”,
И там – для блага человека
Построен сумасшедших дом,
И там приют себе смиренный
Танцорка юная нашла.
Краса и честь балетной сцены...

И далее о закулисной светской жизни первой половины девятнадцатого века.
Со временем дорога превратилась в настоящее шоссе. Впрочем, это шоссе было весьма приятным. Мемуаристы Засосов и Пызин писали: “В направлении Нового Петергофа по шоссе еще было много хороших дач, а ближе к Петергофу – уютная деревенька с видом на море под названием Поэзия. Избушки этой деревеньки были среди дачников нарасхват. Внизу, под горой, тянулся большой Михайловский парк – от Стрельны до самой Александрии”.
А простые граждане слагали о дороге прибаутки:

К Петергофу путь-дорожка
Усыпана песком.
Не моя ли расхорошая
Заплачет голоском.

Нижняя же дорога к тому времени пришла в упадок, и историк Михаил Пыляев сокрушался: “От былой барской жизни на Петергофской дороге теперь не осталось ни предания, ни следа. Большая часть дач, принадлежавших нашим вельможам, теперь перешла в руки владельцев, фамилии которых с удивлением видишь на воротах, которые некогда гостеприимно отворялись только для князей, графов и их пышных цугов. На широких просеках барских мыз, ведущих до самого взморья, росли вековые деревья, современники тем, что некогда падали под ударами топора на берегах еще дикой Невы, не закованной в гранитные берега. Извилистые, как речки, пруды, живописные рощицы посреди таких же полян, насыпные возвышения, увенчанные храмами, беседками, каменные, величественной архитектуры дворцы – все это кануло теперь в вечность, развалилось и вросло в землю”.
В войну дорогу разбомбили. Архитектор Андрей Буров писал об этом в дневнике: “Ездил в Петергоф. Вдоль дороги стоят простреленные остовы трамваев, которые шли в Стрельню и не вернулись обратно.
Вдоль дороги печные трубы; сложившиеся по диагонали от взрывной волны деревянные домики – и снова трубы и лес без листьев. Расщепленные палки деревьев – и снова стволы с голыми кронами и мелкой порослью листвы у стволов. Проехали Старый и Новый Петергоф. И я видел один дом, в котором висели занавесочки и жили люди”.
Впрочем, Верхняя дорога сохраняла свою значимость на протяжении всего двадцатого столетия. Даже Александр Галич в посвящении Даниилу Хармсу мельком ее упомянул:

И он пошел в Петродворец,
Потом пешком в Торжок...
Он догадался наконец,
Зачем он взял мешок.

Знал ли Галич что-нибудь о былой славе этой трассы? Вряд ли. Вероятно, просто догадался.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"