ИСТОРИЯ ДЕТСТВА: ВЕК XX 
 

«Одноклассники оценивали Альберта как слабака и посмешище, потому что он не проявлял никакого интереса к спорту.
Преподаватели считали своего воспитанника тугоумным из-за его неспособности заучивать наизусть и из-за странного поведения.
Он никогда не давал мгновенного ответа на вопрос, как это делали другие ученики,
но всегда колебался. А после завершения ответа Альберт тихо шевелил губами, повторяя произнесенные слова.
Это было его способом справиться с механическим заучиванием, которого требовали от детей.
Преподаватели наказывали за неправильные ответы болезненными и размашистыми ударами сплеча,
наносимыми костяшками пальцев. Чтобы избежать боли и унижения, Альберт тянул время,
пока не оказывался в состоянии вызвать в памяти надлежащий ответ.
Выдав его, он молча проверял себя, дабы удостовериться, что все сказал правильно,
а также, возможно, добиться более твердого запоминания произнесенного.
За два года, проведенные в начальной школе, Альберт проявил талант к математике и к латинскому языку.
Во всем остальном мальчик был безнадежен и подвергался сердитым окрикам и болезненным ударам костяшками…»

Дэнис Брайен, биограф Эйнштейна

Школьная маска Эйнштейна

Альберт Эйнштейн – знаковая фигура для культуры ХХ столетия.
При том, что весьма незначительное количество людей на планете могут оценить реальный масштаб совершенных Альбертом Эйнштейном теоретических открытий в физике, имя Эйнштейна – как своеобразный символ человеческой гениальности – известно, наверное, всем.
Однако немногие знают, насколько нестандартно складывалась образовательная и научная судьба Эйнштейна. Начиная с раннего детства одни в нем видели вундеркинда, другие – ребенка с выраженными признаками умственного отставания.
В школе многие учителя не стеснялись называть юного Эйнштейна «тупым» и регулярно грозили ему отчислением за неуспеваемость по целому ряду предметов – при том что мальчик был невероятно любознательным и активно занимался самообразованием, с увлечением вгрызаясь в весьма сложные в интеллектуальном отношении книги, получая особое наслаждение от «Геометрии» Эвклида и книг по философии.
Что касается отношения Эйнштейна к школе, то он не просто ненавидел ее – школа постоянно выводила его на грань нервного срыва. Дело дошло до того, что, не доучившись примерно год, он (под давлением педагогов) бросает гимназию, лишая себя тем самым права на последующее обучение в университете.
Но юноша этим обстоятельством вовсе не расстроен. Он с наслаждением предается свободному времяпрепровождению – чтению книг, посещению музеев и художественных галерей, прогулкам по сельским окрестностям… Занятия философией – это, пожалуй, единственное, что его в это время привлекает. Однако под давлением родственников он подает заявление в Цюрихское политехническое училище (на факультет, готовящий инженеров-электриков), где не требовалось свидетельства об окончании школы.
Увы, вступительные экзамены Эйнштейн с треском проваливает – камнем преткновения оказываются химия, биология и французский язык. Приходится поступать в старший класс местной кантональной школы, где Альберт получает-таки аттестат зрелости. И лишь со второго раза поступает в Цюрихский политехникум.
Однако на этом образовательные приключения Альберта не заканчиваются.
В течение четырех лет Эйнштейн исполняет роль вполне посредственного студента, интенсивно занимаясь лишь теми вещами, которые кажутся ему интересными. А затем выпускные экзамены и… два года фактической безработицы (с редкими частными уроками по физике). Лишь в 1902 году двадцатитрехлетний Эйнштейн устраивается на постоянную работу – на должность технического эксперта в патентное бюро, где и работает последующие семь лет.
Но именно в эти годы он совершает свои самые знаменитые открытия, с которых начинает отсчет физика ХХ века: создает теорию фотоэффекта (за которую и получает впоследствии Нобелевскую премию), публикует сделавшие его знаменитым работы по специальной и общей теории относительности...
Это выглядит абсолютно ошеломительно и абсолютно непонятно: не имеющий какой бы то ни было университетской академической практики и доступа к технически оснащенным физическим лабораториям Эйнштейн словно бы создает особого рода физическую лабораторию внутри своего сознания. И именно в этой своей мыслительной лаборатории ставит уникальные эксперименты, которые совершают настоящий переворот в современном ему физическом знании.
Так из каких же «образовательных реактивов» возникло это невероятное по своей силе и внутренней оснастке мышление – мышление Эйнштейна? И можно ли разгадать загадку возникновения этого мышления – «мышления вопреки»?
Воспоминания и размышления, оставленные по этому поводу самим Эйнштейном, а также воспоминания его друзей и близких позволяют пролить некоторый свет на этот вопрос. Суть дела, пожалуй, заключается в том, что Эйнштейн всегда, в любом возрасте имел мужество не учиться тому, что ему пытались навязать взрослые, но зато обладал способностью страстно и самозабвенно погружаться в то, что казалось ему по-настоящему интересным.

Альберт Эйнштейн родился 14 марта 1879 года в Ульме (Вюртемберг, Германия) в семье мелкого коммерсанта.
В 1900 г. закончил Цюрихский политехникум.
В 1902–1909 гг. – технический эксперт в швейцарском патентном бюро в Берне.
В 1901 г. опубликована первая теоретическая статья («Следствия из явления капиллярности») в журнале «Анналы физики».
1905 г. – публикация знаменитых статей о новом методе определения размеров молекул, о квантовой теории света (теоретическое объяснение явления фотоэффекта) и работ по специальной теории относительности.
С конца 1909 г. – экстраординарный профессор теоретической физики Цюрихского университета.
С 1913 г. – действительный член Берлинской академии наук.
С 1914 г. – профессор Берлинского университета.
1915 г. – завершена общая теория относительности, ставшая основой современной космологии.
1916–1917 гг. – создает работы по квантовой теории излучения, заложившие теоретическую основу современной лазерной техники.
1921 г. – Нобелевская премия по физике.
1933 г. – выходит из Прусской академии наук и отказывается от немецкого гражданства в знак протеста против прихода к власти нацистов.
С 1933 г. – сотрудник Института фундаментальных физических исследований в Принстоне (США), вплоть до последнего дня своей жизни 18 апреля 1955 г.

Для меня не подлежит сомнению, что наше мышление протекает в основном, минуя символы (слова), и к тому же бессознательно. Если бы это было иначе, то почему нам случается иногда «удивляться», притом совершенно спонтанно, тому или иному восприятию? Этот «акт удивления», по-видимому, наступает тогда, когда восприятие вступает в конфликт с достаточно установившимся в нас миром понятий. В тех случаях, когда такой конфликт переживается остро и интенсивно, он в свою очередь оказывает сильное влияние на наш умственный мир. Развитие этого умственного мира представляет собой в известном смысле преодоление чувства удивления – непрерывное бегство от «удивительного», от «чуда».
Чудо такого рода я испытал ребенком 4 или 5 лет, когда мой отец показал мне компас. То, что эта стрелка вела себя так определенно, никак не подходило к тому роду явлений, которые могли найти себе место в моем неосознанном мире понятий (действие через прикосновение). Я помню еще и сейчас – или мне кажется, что я помню, – что этот случай произвел на меня глубокое и длительное впечатление. За вещами должно быть что-то еще, глубоко скрытое. Человек так не реагирует на то, что он видит с малых лет. Ему не кажется удивительным падение тел, ветер и дождь, он не удивляется на луну и на то, что она не падает, не удивляется различию между живым и неживым.
В возрасте 12 лет я пережил еще одно чудо совсем другого рода: источником его была книжечка по эвклидовой геометрии на плоскости, которая попалась мне в руки в начале учебного года. Там были утверждения, например, о пересечении трех высот треугольника в одной точке, которые хотя и не были сами по себе очевидны, но могли быть доказаны с уверенностью, исключавшей как будто всякие сомнения. Эта ясность и уверенность произвели на меня неописуемое впечатление. Меня не беспокоило то, что аксиомы должны быть приняты без доказательства. Вообще мне было вполне достаточно, если я мог в своих доказательствах опираться на такие положения, справедливость которых представлялась мне бесспорной.
В возрасте 12–16 лет я ознакомился с элементами математики, включая основы дифференциального и интегрального исчислений. При этом, на мое счастье, мне попались книги, в которых обращалось не слишком много внимания на логическую строгость, зато хорошо была выделена везде главная мысль. Все это занятие было поистине увлекательно; в нем были взлеты, по силе впечатления не уступавшие «чуду» элементарной геометрии, – основная идея аналитической геометрии, бесконечные ряды, понятие дифференциала и интеграла. Мне посчастливилось также получить понятие о главнейших результатах и методах естественных наук по очень хорошему популярному изданию, в котором изложение почти везде ограничивалось качественной стороной вопроса (бернштейновские естественно-научные книги для народа – труд в 5–6 томах); книги эти я читал, не переводя дыхания.

Автобиографические заметки, 1949

* * *

Мне кажется, что тенденция чрезмерно критиковать самого себя связана с впечатлениями детства. Умственное унижение и угнетение со стороны невежественных эгоистичных учителей производит в юной душе опустошения, которые нельзя загладить и которые оказывают роковые влияния в зрелом возрасте.

Памяти Пауля Эренфеста, 1934

* * *

В 1895 г., в шестнадцатилетнем возрасте, я приехал из Италии в Цюрих после того, как без школы и без учителя провел год в Милане у родителей. Моей целью было поступление в политехникум, хотя я не совсем ясно представлял себе, как это можно осуществить. Я был своенравным, но скромным молодым человеком, который приобрел свои необходимые знания спорадически, главным образом путем самообразования. Я жаждал глубоких знаний, но обучение не казалось мне легкой задачей: я был мало приспособлен к заучиванию и обладал плохой памятью. С чувством вполне обоснованной неуверенности я явился на вступительный экзамен на инженерное отделение. Экзамен показал мне прискорбную недостаточность моей подготовки, несмотря на то что экзаменаторы были снисходительны и полны сочувствия. Я понимал, что мой провал был вполне оправдан. Отрадно было лишь то, что физик Г.Ф.Вебер сказал мне, что я могу слушать его коллег, если останусь в Цюрихе. Но ректор профессор Альбин Герцог рекомендовал меня в кантональную школу в Аарау, где после годичного обучения я сдал экзамен на аттестат зрелости. Эта школа оставила во мне неизгладимый след благодаря своему либеральному духу и скромной серьезности учителей, которые не опирались на какие-либо показные авторитеты; сравнение с шестилетним обучением в авторитарно управляемой немецкой гимназии убедительно показало мне, насколько воспитание в духе свободы и чувства личной ответственности выше воспитания, которое основано на муштре, внешнем авторитете и честолюбии.

Автобиографические наброски, 1955

* * *

К тому времени, когда я в возрасте 17 лет поступил в Цюрихский политехникум в качестве студента по физике и математике, я уже был немного знаком и с теоретической физикой.
Там у меня были прекрасные преподаватели (например, Гурвиц, Минковский), так что, собственно говоря, я мог бы получить солидное математическое образование. Я же большую часть времени работал в физической лаборатории, увлеченный непосредственным соприкосновением с опытом. Остальное время я использовал главным образом для того, чтобы дома изучать труды Кирхгофа, Гельмгольца, Герца и т.д.

Здесь я скоро научился выискивать то, что может повести в глубину, и отбрасывать все остальное, все то, что перегружает ум и отвлекает от существенного. Тут была, однако, та загвоздка, что для экзамена нужно было напихивать в себя – хочешь не хочешь – всю эту премудрость. Такое принуждение настолько меня запугивало, что целый год после сдачи окончательного экзамена всякое размышление о научных проблемах было для меня отравлено. При этом я должен сказать, что мы в Швейцарии страдали от того принуждения, удушающего настоящую научную работу, значительно меньше, чем страдают студенты во многих других местах. Было всего два экзамена; в остальном можно было делать более или менее то, что хочешь. Особенно хорошо было тому, у кого, как у меня, был друг, аккуратно посещавший все лекции и добросовестно обрабатывавший их содержание. Это давало свободу в выборе занятия вплоть до нескольких месяцев перед экзаменом, свободу, которой я широко пользовался; связанную же с ней нечистую совесть я принимал как неизбежное, притом значительно меньшее, зло. В сущности, почти чудо, что современные методы обучения еще не совсем удушили святую любознательность, ибо это нежное растеньице требует наряду с поощрением прежде всего свободы – без нее оно неизбежно погибает. Большая ошибка думать, что чувство долга и принуждение могут способствовать находить радость в том, чтобы смотреть и искать. Мне кажется, что даже здоровое хищное животное потеряло бы жадность к еде, если бы удалось с помощью бича заставить его непрерывно есть, даже когда оно не голодно, и особенно если принудительно предлагаемая еда не им выбрана.

Автобиографические заметки, 1949

* * *

Цюрихский политехникум

1896–1900 гг. – обучение на отделении преподавателей специальных дисциплин швейцарского политехникума. Вскоре я заметил, что довольствуюсь ролью посредственного студента. Для того чтобы быть хорошим студентом, нужно обладать легкостью восприятия; готовностью сконцентрировать свои силы на всем том, что читается на лекции; любовью к порядку, чтобы записывать и затем добросовестно обрабатывать преподносимое на лекциях. Всех этих качеств мне основательно недоставало, как я с сожалением установил. Так постепенно я научился ладить с не совсем чистой совестью и организовывать свое ученье так, как это соответствовало моему интеллектуальному желудку и моим интересам. Некоторые лекции я слушал с большим интересом. Но обыкновенно я много «прогуливал» и со священным рвением штудировал дома корифеев теоретической физики. Это широкое самостоятельное обучение было простым продолжением более ранней привычки… Однако в физической лаборатории профессора Г.Ф.Вебера я работал со рвением и страстью. Захватывали меня также лекции профессора Гейзера по дифференциальной геометрии, которые были настоящими шедеврами педагогического искусства и очень помогли мне позднее в борьбе, развернувшейся вокруг общей теории относительности…
В эти студенческие годы развилась настоящая дружба с Марселем Гроссманом. Он не был таким бродягой и чудаком, как я, но… обладал в избытке как раз теми данными, которых мне не хватало: быстрым восприятием и порядком во всех отношениях. Он не только посещал все лекции, но и обрабатывал их так замечательно, что если бы его тетради перепечатать, то их вполне можно было бы издать. Для подготовки к экзаменам он одалживал мне эти тетради, которые служили для меня спасательным кругом; о том, как мне жилось бы без них, лучше не гадать.
Несмотря на эту неоценимую помощь, я должен был перебороть себя, чтобы основательно изучить все эти вещи. Для людей моего типа, склонных к долгому раздумью, университетское образование не является безусловно благодатным. Если человека заставить съесть много хороших вещей, он может надолго испортить себе аппетит и желудок. Огонек священного любопытства может надолго угаснуть. К счастью, у меня эта интеллектуальная депрессия после благополучного окончания учебы длилась только год.

Автобиографические наброски, 1955

* * *

Подобно другим животным, человек по своей природе апатичен. Если бы не было необходимости, то он бы не думал, а действовал бы как автомат, по привычке. Я уже немолод и, следовательно, имею право утверждать, что в детстве и юности я прошел подобную фазу – фазу, во время которой молодой человек занят исключительно мелочами своего собственного существования, хотя внешне он разговаривает так же, как его товарищи, и ничуть не отличается от них своим поведением. Разгадать его подлинную сущность, скрывающуюся за привычной маской, очень трудно; в самом деле, из-за такого способа действий и языка его истинное лицо оказывается как бы спрятанным под толстым слоем ваты.

Наука и цивилизация, 1933

* * *

Человеку науки прежде всего необходима духовная свобода, ибо он должен пытаться сбросить с себя оковы предрассудков и, какой бы авторитетной ни была установившаяся концепция, постоянно убеждаться в том, что она остается верной и после появления новых фактов. Поэтому интеллектуальная независимость для ученого-исследователя является самой насущной необходимостью. Но и политическая свобода также чрезвычайно важна для его работы. Он должен иметь возможность высказывать то, что считает правильным, и это не должно сказываться на его материальном положении или ставить под угрозу его жизнь. Все это совершенно ясно, если речь идет об исторических исследованиях, но является также и жизненно важной предпосылкой всякой научной деятельности, как бы далека она ни была от политики.
Развитие науки и творческая деятельность разума в целом требуют еще одной разновидности свободы, которую можно было бы охарактеризовать как внутреннюю свободу. Это – свобода разума, заключающаяся в независимости мышления от ограничений, налагаемых авторитетами и социальными предрассудками, а также от шаблонных рассуждений и привычек вообще. Подобная внутренняя свобода – редкий дар природы и весьма желанная цель для каждого индивидуума. И все же общество может во многом способствовать развитию внутренней свободы, хотя бы тем, что не будет вмешиваться в ее развитие. Школы, например, могут вмешиваться в развитие внутренней свободы под влиянием властей и взваливать на молодых людей излишнюю духовную нагрузку, но точно так же они могут способствовать развитию внутренней свободы, поощряя независимость мышления. Возможность духовного развития и совершенствования, а следовательно, и возможность улучшения внутренней и внешней жизни человека появляется лишь при условии, если внешняя и внутренняя свобода никогда не упускается из виду.

Свобода и наука, 1940

* * *

Я думаю, что одно из наиболее сильных побуждений, ведущих к искусству и науке, – это желание уйти от будничной жизни с ее мучительной жестокостью и безутешной пустотой, уйти от уз вечно меняющихся собственных прихотей. Эта причина толкает людей с тонкими душевными струнами от личных переживаний в мир объективного видения и понимания. Эту причину можно сравнить с тоской, неотразимо влекущей горожанина из шумной и мутной окружающей среды к тихим высокогорным ландшафтам, где взгляд далеко проникает сквозь неподвижный чистый воздух и наслаждается спокойными очертаниями, которые кажутся предназначенными для вечности.

Мотивы научного исследования, 1918

* * *

Среди людей, которыми мы восхищаемся и которых почитаем, можно более или менее отчетливо различить три типа. Первый тип – это волевые и решительные люди. Именно о них (или почти исключительно о них) идет речь в школе, на уроках того, что называют историей, а точнее, того, что является историей чудовищных насилий, государственных организаций и массовых психозов человечества. Таковы, например, политики и генералы. Большинство людей этого типа оказались бы забытыми через несколько поколений, если бы они не служили объектами истории и драматического искусства. Второй тип – это люди, чья духовная деятельность обеспечила, улучшила или обогатила жизнь целых поколений людей. К этому типу относятся прежде всего изобретатели и целители, чья деятельность протекает в области медицины, техники, социальной и экономической организации. Третий (на мой взгляд, высший) тип охватывает людей, способствовавших подъему человечества в целом на новую ступень переживаний, созерцания, нравственного бытия и сознания и тем самым указавших смысл жизни. К их числу относятся великие художники, создатели этических канонов и мыслители. Для человечества они означают то же, что органическая жизнь – для материи: они являются носителями более высокого сознания. Гением именно этого последнего и высшего типа был Ньютон.

К 200-летию со дня смерти Исаака Ньютона, 1927

* * *

Воображение важнее знания, ибо знание ограничено, воображение же охватывает все на свете, стимулирует прогресс и является источником ее эволюции. Строго говоря, воображение – это реальный фактор в научном исследовании.
Каждый человек заключен в темницу своих идей, и каждый в юности должен взорвать ее, чтобы попытаться сравнить свои идеи с реальностью. Но через несколько веков другой человек, быть может, отвергнет его идеи. С художником в его неповторимости такого произойти не может. Так происходит только в поисках истины, и это вовсе не печально.

О науке, 1931

* * *

Самое прекрасное и глубокое переживание, выпадающее на долю человека, – это ощущение таинственности. Оно лежит в основе религии и всех наиболее глубоких тенденций в искусстве и науке. Тот, кто не испытал этого ощущения, кажется мне если не мертвецом, то во всяком случае слепым. Способность воспринимать то непостижимое для нашего разума, что скрыто под непосредственными переживаниями, чья красота и совершенство доходят до нас лишь в виде косвенного слабого отзвука, – это и есть религиозность. В этом смысле я религиозен. Я довольствуюсь тем, что с изумлением строю догадки об этих тайнах и смиренно пытаюсь мысленно создать далеко не полную картину совершенной структуры всего сущего.

Мое кредо, 1932

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"