ЛЮБИМЫЙ ГОРОД N48
GENIO LOCI 

Арсений

По вине писателя Максима Горького рабочие дореволюционные кварталы представляются нам этаким кошмаром из романа “Мать” – с унылыми домами, изнуренным пролетариатом и обрыдлым гудком, призывающим непротрезвевших людей встать к станкам.
Что ж, Сормово, воспетое первым соцреалистом государства, действительно не отличалось ни красотою, ни гуманностью по отношению к рабочим. Глуховская же мануфактура представляла полюс противоположный.

Город капиталистической утопии

Основной задачей управляющего Богородско-Глуховской мануфактурой А.Морозова было, не секрет, извлечение прибыли из подведомственного ему фамильного морозовского производства. Но стояла еще и вторая задача – не столько практическая (хотя и это, естественно, тоже), сколько нравственно-эстетическая. Создать на востоке Московской губернии этакий город-сад, город-рай.
Рай по преимуществу старообрядческий. Арсений, ничуть не смущаясь, отдавал предпочтение братьям по вере – при приеме на службу, при распределении мест.
Естественно, что при Морозовской фабрике находилась молельня. Хозяин же пекся об ее расширении, слал прошения митрополиту: “При фабрике Богородско-Глуховской мануфактуры для целей общественного богослужения издавна существует молитвенный дом, где в известное время при полном хоре певчих отправляется Божественное Богослужение заштатным священником, приглашаемым для сего из ближайшего села. Но таковое учреждение, как молитвенный дом, не может удовлетворять религиозным и нравственным потребностям живущих при фабрике огромному большинству рабочих и служащих лиц. Последнее обстоятельство, а также отсутствие пока материальных средств к постройке храма заставили меня, как представителя вышеназванной Богородско-Глуховской мануфактуры, еще летом прошлого года обратиться с просьбой о разрешении при означенном молитвенном доме устроить походный престол для совершения божественной литургии, но, к сожалению, до сего времени я не имел чести получить ответа от Вашего Высокопреосвященства на мое ходатайство. Поэтому я вторично обращаюсь с моей просьбой к Вашему Высокопреосвященству о разрешении устройства подобного престола в молитвенном доме”.
Разрешение было в конце концов получено. А вскоре после этого построили и храм – тоже, естественно, старообрядческий. Хотя церковь пророка Захария и преподобномученицы Евдокии и была выстроена “в резерве железной дороги”, дабы не смутьянить “ни ока, ни слуха” представителей титульной веры, она сразу же сделалась одним из духовных и даже культурных центров уездного города.
Для тех же, кому посчастливилось исповедовать старообрядчество, на Морозовской мануфактуре было особо вольготно. Впрочем, среди обычных рабочих раскольников было, конечно, немного.
Усердием А.Морозова Глуховка и в наши дни – ярчайший архитектурно-социальный заповедник. А в начале двадцатого века поселок был действительно этаким воплощением капиталистической утопии. Главный корпус, так называемую Новоткацкую фабрику, возводили в 1907 – 1908 годы в соответствии с самыми современными по тем временам представлениями и возможностями. Там, например, использовалось верхнее естественное освещение – благодаря десяткам конических световых фонарей. Существовала и система центральной вентиляции, при этом свежий воздух подводился непосредственно к местам работ.
Менеджмент фабрики проживал в двухэтажных коттеджах. Для рабочих же были построены уникальные в то время рабочие дома, украшенные изразцами, оборудованные такими достижениями той эпохи, как канализация, центральное отопление и даже вентиляция. Кстати, внутреннее устройство тех домов – коридорная система, общие кухни, кладовые, прачечная и прочие домовые подсобные хозяйства были впоследствии повторены уже советскими конструктивистами. Разве что эти творения (такие, как Дом Наркомфина на Новинском бульваре) были заселены избранными совслужащими, а глуховские их предтечи – простыми рабочими.
Для досуга ткачей (и для свежего воздуха) устроен был Глуховский парк. Там располагался родильный приют и дом самого Арсения Ивановича.
Один из жителей писал о Богородске: “Особенно чистой и ухоженной была Глуховка. К каждой фабрике по слободкам и улочкам тянулись покрытые мелким шлаком липовые аллеи. Жилые постройки, кроме казарм, одно- и двухэтажные деревянные, красивые, с большими застекленными верандами, предназначались для управляющих, мастеров, служащих…
Хозяйский сад, утопающий в зелени, находился на берегу Черноголовского пруда, в нем был небольшой двухэтажный особняк Морозова и маленькая деревянная церквушка. Особняк деревянный, внутри красиво отделан деревом разных пород. После Великой Отечественной войны он сгорел.
Парк представлял из себя небольшой дендрарий с обилием разной древесной и кустарниковой растительности, часть которой привозили из-за рубежа.
До революции в субботу и воскресенье, в престольные праздники парк открывался для всеобщего посещения, играл духовой оркестр. Никто ничего не ломал.
К парку примыкал хорошо оборудованный стадион с велотреком, водной и лодочной станциями. У входа на стадион возле центральных ворот – небольшой фонтан”.
Были у рабочих и так называемые социальные гарантии: больничная касса, кредитование сотрудников, проработавших на фабрике несколько лет.
А исследователь И.Ф.Токмаков писал в своем труде “Историко-статистическое и археологическое описание г. Богородска”: “На самой значительной по своим оборотам Богородско-Глуховской фабрике имеется библиотека для служащих и рабочих, выписывающая все русские журналы и газеты и состоящая более чем из 5000 томов. Вообще рабочие Богородска и окрестностей резко отличаются благообразием, степенностью, пьяных в городе мало, несмотря на соседство фабрик, в городе распространена грамотность. Объясняется такое положение дел тем, что в Богородске рабочие живут с семьями оседло и давно, тогда как на других фабриках рабочие разлучены с семьями, а это есть главное зло... В Богородске шире, чем где-либо в России, кроме как в Москве, развилась частная благотворительность”.
Сами сотрудники Морозовской мануфактуры выглядели почти сказочными персонажами. Один из богородских жителей писал: “К нянюшке раза два-три в год приходила сестра, у которой по локоть не было левой руки. Когда-то она попала рукой в прядильную машину. С ней приходил муж Иван Иванович, работавший на фабрике Морозова паровщиком, т.е. на паровой машине. Человек он был положительный, высокого роста, бритый, с небольшими усиками. Типичный мастеровой в хорошем смысле слова. Мы относились к нему с уважением, так как знали, что быть паровщиком очень ответственное дело. По этому случаю няня покупала полбутылки водки и колбасу.
После обеда, происходившего в кухне, Иван Иванович выходил покурить. Нам очень нравился весь процесс скручивания и набивки козьей ножки махоркой. Потом около кухонного крыльца начиналась беседа о работе и машинах. Мы рассказывали свое”.
А “вечера отдыха” в Морозовской мануфактуре были, что называется, под стать столичным. Богородский обыватель вспоминал: “На Рождестве, я был в это время в четвертом классе Комиссаровки, мы компанией поехали в Глухово, в клуб Морозовской мануфактуры, смотреть спектакль Художественного театра “Дядя Ваня”. Спектакль произвел на меня большое впечатление, да и в клубе я вообще был впервые.
После спектакля танцы. Мы остались. В обществе мне случалось танцевать впервые. Дома и в училище это одно, а в обществе, да с барышней – совсем другое.
Вальс прошел благополучно. Я его любил и танцевал хорошо. Подошла венгерка. Надя Штаден говорит: “Пойдемте”. Я заволновался, но пошел. Прошли половину зала. Я чувствую, что побледнел и, того гляди, упаду. Надя меня подбодрила, и все окончилось благополучно и больше не повторялось.
Через год, опять на Рождество, я опять попал в Глухово на “Вишневый сад”. Сильно переживал. Для меня было открытием, что взаимоотношения людей со времени написания пьесы ничуть не изменились...
После спектакля танцы. Вышло танцевать большинство молодых артистов. На сей раз я был храбрее и не волновался. Пригласил на вальс одну миловидную артисточку, да так и протанцевал с ней весь этот замечательный вечер. Она танцевала очень хорошо и мне подарила несколько комплиментов”.
Правда, по моде того времени не обходилось и без забастовок. Однако же по требованиям, которые были предъявлены рабочими одной из фабрик Богородско-Глуховской мануфактуры, можно судить об их реальном положении:
“1) Сохранение заработной платы во время болезни рабочего.
2) 2-месячный отпуск по беременности во время родов женщин с платой по 10 рублей в месяц пособия.
3) Двойная плата за работу праздничных дней.
4) Окончание работ в 2 часа накануне праздников.
5) Прекращение работ 1 мая.
6) Отмена штрафов и обысков.
7) Вежливое обращение с рабочими фабричного начальства.
8) Отмена сверхурочной работы.
9) Плата за простой машин.
10) Бесплатная библиотека.
11) Выдача квартирных денег: семейным по 6 рублей в месяц и холостым по 4 рубля.
12) Плата мужчинам по 1 рублю в рабочий день, женщинам по 80 коп.
13) Отмена вычета за баню.
14) Допускать в баню родственников каждого рабочего.
15) Полное вознаграждение за время забастовки.
16) Плата малолетним не менее 60 копеек в день.
17) Отмена надзора табельщика, а его – Самойлова уволить с фабрики.
18) Поставить обязательным 8-часовой рабочий день.
19) Бесплатное медицинское пособие.
20) Свободный выбор представителей.
21) Сократить штат служащих.
22) За время остановки фабрики платить хотя бы половинную заработку как рабочим, так и служащим.
23) Уничтожить награду служащим”.
Конечно, отпуск по беременности, оплачиваемый больничный и так далее – вполне вменяемые требования. Но увольнение табельщика, отмена штрафов и требование пускать в морозовскую баню родственников всех рабочих – хамство откровенное. Однако большинство подобных требований было все-таки исполнено.
А стонать по поводу засилья капитала было в начале прошлого столетия чуть ли не делом чести. Иван Захаров, глуховский художник, обижался, например, на то, что у него чересчур легкая работа: “В 1904 году я окончил Московское художественно-промышленное училище (Строгановское) и в том же году начал работать художником на большой текстильной фабрике – Глуховской мануфактуре. Из школы я вынес представление, что художественное произведение по природе своей уникально, а практическая деятельность на фабрике подменяла его понятием машинного штампа.
Во время моей работы на текстильной фабрике я почти не брал в руки кисти для служебных целей. Фабрика в основном выпускала безузорную ткань. На фабрике не было ни одной жаккардовой машины для выделки узорчатых тканей. Моя обязанность сводилась к тому, чтобы указать мастеру, сколько ниток, какого цвета и в какой последовательности он должен взять для основы и для утка. Изредка приходилось принимать участие в красильной лаборатории при выработке новых цветов пряжи. Вот и все, что требовала фабрика от художника.
Стремление капиталистов наполнить рынок дешевой продукцией машинного штампа сильно подрывало художественные промыслы и уродовало деятельность художников, занятых на производстве.
Нас, молодых художников, не могло удовлетворить наше положение. Одни из нас – как я, например, – дисквалифицировались, другие же тратили свои силы на производство предметов роскоши для богатых, что претило их убеждениям, стремлению жить и работать для народа.
Искусство и народ, художник и капитал, машина и искусство – эти проблемы глубоко волновали нас. У меня складывалось убеждение, что искусство и машинное производство, искусство и капитализм несовместимы”.
С теплого морозовского места автор этих строк однако же не уходил.

Воинствующий старовер

Управляющий Глуховской мануфактурой Арсений Морозов был, вообще говоря, человеком законопослушным. Трения с властями случались у него по одному-единственному поводу – Арсений Иванович был убежденным, если не сказать воинствующим, старообрядцем.
Вот лишь один из примеров. В 1909 году Морозов обратился к губернатору Москвы с таким посланием: “25 сего сентября, около полудня, Чудотворный образ Иерусалимской Божией Матери принесли из г. Богородска на фабрику Компании и поставили в местную Троицкую церковь. В половину восьмого вечера того же дня был назначен прием Образа в главной конторе фабрики. В том самом здании, где помещается главная контора, на другом конце его (а здание имеет 50 саженей в длину) существует издавна старообрядческий домовый храм. Лет 20 тому назад помещение, занимаемое ныне главною конторою, служило зимним местом жительства семьи Морозовых, и сказанный храм представлял собою, собственно, крайнюю комнату их квартиры, сообщавшуюся, с одной стороны, с жилыми комнатами, а с другой стороны – имевшую выход на улицу. Впоследствии жилые комнаты были отделены от храма массивною, обитою железом дверью, которая всегда находилась на запоре.
25 сентября, в 4 часа пополудни, в храме служили всенощную празднику Преставления Святого Апостола и Евангелиста Иоанна Богослова, а по окончании оной, около половины восьмого, когда в главную контору должны были принести Образ Иерусалимской Божией Матери, начали служить молебен Владычице. Желая, чтобы со Святынею обошли все помещения главной конторы из конца в конец и таким путем совершить маленький крестный ход, я сделал нужные указания о том, чтобы Образ внесли через ход в контору, а вынесли другим ходом, через Храм. При этом мне вышла надежда, что священник, сопровождавший Чудотворную Икону, о. Иоанн Добров, увидя себя в храме, хотя бы и в старообрядческом, не откажется остановиться на несколько времени, чтобы дать возможность молившимся за всенощной и молебном приложиться к Святыне. К этому его обязывало не только чувство Христианской любви к ближним, жаждавшим духовной радости, но и простая порядочность, которая должна была бы подсказать ему, что не следует наносить незаслуженного оскорбления целому собранию верующих – за то только, что они не разделяют господствующего учения об обрядах Православной Церкви. К сожалению, надежды мои и всех молящихся в храме были разбиты о. Добровым самым безжалостным образом, и, вместо светлой радости и торжества, наши души наполнились горечью и страданием... Чудотворный Образ Божией Матери внесли в контору в предшествии полицейского нижнего чина, который находился все время в помещении конторы, пока о. Добров служил молебен. По окончании молебна батюшка, велев рабочим поднять Икону, направился к выходу по указанному пути, через храм, причем впереди опять шел полицейский. Когда Образ Божией Матери внесли в храм, молящиеся в первое мгновение остались стоять на своих местах, осененные мыслью, что священник, увидя себя в храме, в котором идет служба той самой Святыне, которую он сопровождает, остановится хоть на некоторое время. Но о. Добров не остановился. Тогда молящиеся в один голос стали просить: «Постойте!» – и поспешили приблизиться к Иконе, некоторые стали лобызать край киота. Тогда о. Добров велел рабочим поднять Икону выше, чтобы не дать молящимся возможности прикладываться к ней, и идти скорее... и высокочтимую Святыню помчали так быстро, как будто сзади преследовал неприятель... Молящиеся плакали”.
Добров написал объяснительную: “В 7 часов 25 числа из приходского храма вынесли икону в главную контору. Внесли икону по условленному раньше порядку. Пред началом молебна я заметил позади себя группу старообрядцев и двух лиц в подрясниках, очевидно, это было старообрядческое духовенство. В то же время чрез отворившиеся двери в моленную я заметил в ней слабое освещение. Во время молебна некоторые старообрядцы ставили пред иконою свечи. По окончании молебна к св. иконе стали прикладываться служащие в конторе и вместе с ними присутствовавшие старообрядцы, в числе коих и жена г. Морозова. Когда все присутствовавшие приложились к иконе, рабочие подняли ее, чтобы пронести через моленную. Впереди ея один из старообрядцев нес так называемый “станок”, на котором была поставлена икона при служении молебна, и, когда взошли в моленную, поставил его около амвона, против царских дверей. Я же, идя впереди иконы, встретил в дверях старообрядческого священника в облачении, который сказал мне: “Проходи, проходи, отец!” В моленной все свечи были зажжены, и другой их священник с диаконом служили молебен. Не отходя ни на шаг от иконы, я велел рабочим, не останавливаясь, нести ее за мной прямо к выходу. Проходя около свечного ящика, г. Морозов (оказавшийся дома, а не в Петербурге) подошел к иконе и повышенным тоном просил у меня позволения приложиться к ней. Я велел остановиться носильщикам. Морозов не удовлетворился этим и просил, чтобы икону ставили на пол, якобы тогда удобнее будет прикладываться. На пол ставить икону я не позволил, а велел несколько опустить ее на руках. Тогда г. Морозов приложился, но вслед по моему адресу стал произносить не совсем приличные слова: «Вы развращаете народ, вы не желаете, чтобы мы молились с вами». Но икону вынесли на улицу и перенесли в приходский храм.
Из всего изложенного ясно видно те несправедливости, какие возводит на меня в своей жалобе г. Морозов”.
Естественно, власти поверили тому, кто представлял официальную религию.
Но Морозов не сдавался. В 1911 году, когда на некоторых старообрядческих священников были заведены уголовные дела (те, вопреки законодательству, с большим успехом обращали в свою веру несовершеннолетних россиян), Морозов направил в столицу, в Министерство внутренних дел, заявление, где обвинял правительство в “насилии над совестью старообрядческого духовенства, выполняющего исключительно требования евангельского учения и церковных канонов”.
Но в министерстве на морозовские выпады отреагировали в соответствии с басней Крылова “Слон и моська” – ограничились ответом: “Привлечение старообрядческих духовных лиц в указанных им и подобных оным случаях к уголовной ответственности представляется вполне правильным и неизбежным”.
А в 1916 году Морозов сочинил послание московскому митрополиту: “Не могу умолчать о поразившем меня в Светлую ночь зрелище в гор. Богородске. Проезжая мимо Богоявленского собора, я заметил кругом его настоящее народное гуляние, целые толпы народа были вне храма. Значит, или храм не может вместить всех желающих молиться, или народ чем-нибудь неудовлетворен, или тут действуют обе причины вместе. Из беседы моей по этому поводу с богородским городским старостою я пришел к заключению, что для г. Богородска с прилегающими к нему селениями недостаточно существующих в нем двух храмов”.
Следствие произвел благочинный первого округа Богородского уезда протоиерей Константин Голубев. Батюшка пришел к такому выводу: “Любимым занятием г. Морозова во всю жизнь служат доносы и доносы, и его ложными доносами заняты все местные учреждения. На одного меня сыпались и сыпятся ложные доносы, начиная с министра и оканчивая уездным исправником и уездным земским училищным советом.
Что это значит, Морозов едет в светлую Святую пасхальную ночь по городу и непременно верхом с плетью в руках вместо того, чтобы быть в своем старообрядческом храме и молиться Богу. Я говорю «верхом с плетью» потому, что любит по временам подъезжать к православному храму у себя на фабрике “верхом с плетью” и разгонять народ, если он толпится около храма.
Около Богоявленского собора Морозов заметил “настоящее народное гулянье; целые толпы народа были вне храма. Значит, или храм не может вместить всех желающих молиться, или народ чем-нибудь неудовлетворен” и т.д.
Я вижу здесь две мысли, одна другую исключающие. Иное дело гулять около собора, и иное дело быть вне собора по нужде. Морозов не показал и не может показать, в чем выражалось народное гулянье около собора, это в святую-то ночь. Следовательно, около собора был народ не гуляющий, а нудный, изможденный, обессиленный. Пусть Морозов представит себе женщину фабричную, которая, имея мужа, детей и грудного ребенка, мотавшуюся на фабрике ежедневно, готовившую все дела семьи к празднику: нужно обшить ее, обмыть, приготовить что покушать. Вот такая женщина, не спавшая ряд ночей и дней пред Св. Пасхою, а таких женщин множество, вот они пришли бдеть и в Св. ночь в соборе праздновать праздник праздников, встретить Светлое Христово Воскресение в храме Божием вместе с другими всею дружною христианскою семьею. Вот у этих-то женщин, а мужчин теперь в храме весьма мало, и нет силушки стоять всю ночь за богослужением, и они с бледными губами и лицом и бледными языками выходят из храма, чтобы подышать свежим воздухом. Этих женщин мы, священники, знаем лучше Морозова. Он на них смотрит как на рабочую единицу, а мы знаем их и с другой, нудной стороны. Мы знаем, каких слабых детей они родят, которых приносят к нам крестить. После Св. Причастия не легко удовлетворить жажду их теплою водою, разбавленною виноградным вином.
Так вот это кто был около собора – изнуренные слабые женщины с малыми детьми, жаждущие отдыха и требующие святого воздуха, молящиеся, а не толпа гуляющих. Толпу гуляющих под праздники готовит тот, кто накануне праздников устраивает для своих рабочих спектакли и народные гулянья. Вот на что следовало бы обратить внимание Морозову”.
Впрочем, даже отношения Морозова с, казалось бы, родным, старообрядческим начальством были напряженными. В 1909 году архиепископ Иоанн, глава старообрядцев Белокриницкого согласия, даже отлучил его от церкви – за “потворство браку между лицами, находившимися в непозволительном по законам православной церкви родстве”. Правда, спустя всего несколько месяцев Морозов снова был воцерковлен – принимая во внимание раскаяние Арсения Ивановича и “полную сыновнюю покорность его”.

С образом в руках

Купец С.И.Четвериков писал: “В первое мое заключение в тюрьму (Богородскую) нас, заключенных, выгоняли на общественную работу – очищать от снега соединительную ж. д. ветвь, Богородско-Глуховскую мануфактуру Т-ва Морозова. Было очень холодно, и я, чтобы согреться, усиленно работал лопатой. Во время передышки я увидел человека, идущего по рельсам от фабрики к нам и несущего что-то крупное в руках. Когда шедший поравнялся со мной, я узнал в нем моего гимназического товарища, председателя правления Т-ва Глуховской мануфактуры Арсения Ивановича Морозова, который нес в руках большой образ. После изумления от такой встречи выяснилось, что Морозова выгнали рабочие из его фабричной квартиры, и он, захватив только свой фамильный образ, направлялся в город искать себе пристанища. Так как мы оба были все же видные представители московского купечества, то такая встреча не была лишена симптоматического значения для переживаемого времени”.
В такой же ситуации после событий 1917 года оказались и последователи ортодоксальной церкви.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"