Я ИДУ С УРОКА
БЕЗ УТАЙКИ

“Ничего не поделаешь, ученья без ошибок не бывает”, – с тяжким вздохом сожаления говорят учителя и родители. А мы убеждены, что ошибка – это вовсе не какие-то досадные издержки обучения, а совершенно необходимая для любого ученика вещь. Стремление учителей так объяснять материал, чтобы в ученических тетрадках уж сразу все было бы без сучка без задоринки, кажется нам каким-то недоразумением. Или очередной утопией. Вроде “теории бесконфликтности” в драматургии сталинских времен.
Потребовалась “оттепель”, чтобы учителя смогли наконец понять идею Л.В. Занкова: когда на уроке очень легко, то детям становится скучно и они начинают потихоньку тупеть. Оттого и успеваемость падает.
И вот передовые педагоги стали думать, как бы интенсивность и насыщенность уроков увеличить. И только было начали чудить, как вдруг оказалось, что ученики ошибаться стали также “интенсивнее” и “насыщеннее”. Учителя испугались – и на попятную.
Сегодня в учительском отношении к ошибкам мы встречаем две крайности. Одна – панический страх и как следствие избегание ситуаций творчества, самовыражения, свободного сочинительства (все по образцу, только канонические упражнения из учебника и так далее).
Другая крайность – смакование ошибок. Когда в любом детском ляпсусе видится чуть ли не “шедевр”. Когда с какой-нибудь “гениальной” детской ошибкой носятся как с писаной торбой. Между тем ребенок от столь пристального внимания взрослых к его ошибке испытывает чуть ли не культурный шок. Это загоняет его в тупик – тут уж не до развития.
Большинство детских игр построено на добровольном преодолении ошибок (только не тех, что увидел взрослый), на желании в конце концов не ошибаться. И зря учителя считают, что если, выполняя игровое задание, ученики умудряются ошибок не допускать, то это заслуга учителя. Скорее, наоборот, это заслуга учеников.
В том-то и заключается секрет профессионального мастерства учителя – как можно чаще создавать на уроке ситуации, в которых любой ученик, даже самый разотличник, может вдоволь наошибаться.

Вячеслав БУКАТОВ, Мария ГАНЬКИНА

Прививка против страха
Рассказы “орфографического хулигана”

Ученикам полезно видеть, как взрослые ошибаются или хотя бы затрудняются в написании того или иного слова. Тогда ученики к собственным грамматическим затруднениям и огрехам начинают относиться более спокойно – по-деловому, по-хозяйски. А для грамотного письма это ценно и необходимо. Уж поверьте на слово.

Тень Державина

Дело в том, что сам я и в начальной, и в средней школе писал довольно безграмотно и постоянно мучился страхами, как бы каких грубых ошибок не наделать.
Как сейчас помню. Первый класс. Учитель (он у нас был очень солидным мужчиной, до Великой Отечественной преподавал математику, на войне потерял ногу и, когда врачи заменили ее протезом, пошел преподавать в начальные классы) очень доходчиво объяснил, что в слове дуб слышится “пэ”, а пишется “бэ”, потому что проверочное слово дубы.
С тех пор у меня чуть ли не каждый день на бумаге из-под перышка (тогда еще “перышками” писали, шариковые ручки появились класса с седьмого) выскакивало буб. Окружающие взрослые тыкали пальцами, призывая меня получше вглядеться в то, что у меня получилось. Я старательно вглядывался. И ясно видел, что нужная “бэ” красуется на месте, в полном соответствии с проверочным словом. А когда потерявший терпение взрослый грозно озвучивал написанную мною абракадабру, мне становилось так тоскливо…
И каждый день подобных эпизодов случалось предостаточно. Так что скоро у меня будь здоров какой комплекс неполноценности появился.
Помнится, что в девятом классе учительница, успокаивая меня и таких же, как я, бедолаг, рассказывала, что когда она училась в педагогическом институте у самого Крючкова (автора многочисленных грамматических словарей и учебников), то он им, студентам, говорил, что даже он – автор грамматического словаря – не всегда пишет грамотно. Что даже ему – авторитету в грамматике – нет-нет да и приходится рыться в орфографических словарях, уточняя то или иное написание.
Это она говорила нам для того, чтобы, допустив ошибку, мы не отчаивались и не ленились открывать словари и справочники.
А когда я учился в институте, то курс русского языка нам читал Грушников (автор орфографического словарика для начальной школы, выдержавшего не менее 20 переизданий). Преподавателем он был старой закалки и любил напускать на себя грозный вид. А потому устраивал нам диктанты, пытаясь из нас, студентов, сделать людей грамотных, которые бы писали правильно с первого раза и без всяких повторных проверок.
И вот, помнится, на одном из первых своих коварных диктантов (а это уже был третий курс) он несколько раз повторил, что листок с работой нужно подписывать в родительном падеже. И вот только я принялся свой листок подписывать, как Грушников опять сделал свое грозное напоминание про родительный падеж. Я чисто автоматически вспоминаю задолбленное школьное склонение: родительный падеж – ого-его, – рука у меня сама собой выводит: “Букатого Вячеслава”.
Через неделю был разбор результатов. О моей работе Грушников сказал, что работу Букатова он проверять не стал, потому что это орфографическое хулиганство. И ведь он действительно посчитал, что я над ним изощренно издеваюсь. А я в тот момент на самом деле считал, что раз родительный падеж, то в конце должно быть ого-его.
В общем, праведный гнев светила науки добавил солидную лепту в мои грамматические комплексы...
И вот уже на последнем курсе я вдруг узнаю, что замечательный русский поэт Державин, оказывается, не терпел никаких редакторских исправлений в своих рукописях. Он и от наборщиков в типографии постоянно требовал, чтобы те набирали текст точно так, как у него написано. Даже если в рукописи какая ошибка, то и она должна быть напечатана!
Державин своих грамматических ошибок не стеснялся. Как носитель родного языка, он был уверен в том, что ему-де виднее, где, что и как надо писать. А если случайно он какую описку вовремя не заметил и не исправил, то на то воля Божья, и, стало быть, никакому постороннему человеку ее исправлять не следует.
Этот исторический анекдот стал первой ступенькой в реабилитации моего орфографического права ошибаться. Без этой реабилитации я не то что докторской или кандидатской – дипломной работы никогда написать бы не смог. Не говоря уж о работе в газете.
Все это я для того рассказываю, чтобы учителя на уроках не стеснялись ошибаться. И не паниковали бы, когда ученики вдруг откопают такое словечко или словосочетание, что даже и не поймешь, как его написать, чтобы по-русски вышло.

Казус Шкловского

Об этой истории я прочитал в одной из книжек замечательного нашего филолога Виктора Шкловского. В юности он был моряком, чем долгое время потом гордился. Как большинство матросской братии, он был довольно безграмотным. Что, впрочем, не помешало ему впоследствии стать писателем.
В одной из своих поздних книжек он поведал историю появления всемирно знаменитого (хоть и весьма непонятного) термина ОСТРАНЕНИЕ.
Дело в том, что когда он впервые решил использовать этот термин, то имел в виду ОСТРАННЕНИЕ. Но по своей тогдашней безграмотности ошибся и написал одно “эн”. Типографский наборщик эту ошибку заметил, но исправлять не стал, потому что накануне “эта банда головорезов из ОПОЯЗа” устроила ему скандал. Маяковский принес стихи, написанные немыслимой лестницей, и попросил срочно (за ночь) набрать для брошюрки.
Так как наборщик был человеком старой закалки (да и с бумагой после Гражданской войны была напряженка), то он и решил набрать стихи как обычно – без лесенки, экономно. Он рассчитывал, что автор еще и благодарить будет.
Утром пришли ОПОЯЗ-
овцы и устроили дебош. Заставили бедного наборщика все рассыпать и набрать заново. Тот подчинился, но когда на следующий день он встретил в рукописи Шкловского, накануне буянившего в типографии, явную грамматическую ошибку, то в отместку за “Володину лесенку” исправлять ее не стал…
Так из-за грубой орфографической ошибки весьма невразумительный термин пошел гулять по миру. И многим пришелся по душе. Особенно иностранцам, которым дела не было до русской орфографии.
Особо термин полюбился в Германии. Там никто ни о чем не подозревал, и в результате русское ОСТРАН(Н)ЕНИЕ перевели на немецкий как ОТСТРАНЕНИЕ. Благодаря Бертольду Брехту слово уже в этом виде вернулось назад в Россию.
А во время хрущевской оттепели, когда в отечественных лингвистических кругах идеи ОПОЯЗа стали весьма модными (тогда как весь мир уже давно зачитывался работами ОПОЯЗа 20–30-х годов, “запрещенными” у нас во времена сталинизма), то Шкловский свой исходный термин стал употреблять уже в правильном написании. Таким образом, к середине 70-х годов в нашем литературоведении параллельно ходило аж три термина: ОСТРАНЕНИЕ, ОТСТРАНЕНИЕ и ОСТРАННЕНИЕ. И некоторые любители словесности, усматривая принципиальнейшую разницу, с жаром пытались объяснять, чем один термин отличается от другого. Пока сам автор – неподражаемый Виктор Шкловский – всенародно не признался в действительной причине этого казуса.
А вот испугайся он, утаи этот эпизод, и тогда, на мой взгляд, что отечественной, что мировой культуре был бы нанесен – пусть не такой уж и заметный, но – урон.

Вячеслав БУКАТОВ

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"