МЕТАФИЗИКА ДЕТСТВА

Алфавит лета
Пусть его буквы, пропитанные солнцем, будут мостиком между каникулами и первым уроком!

Давным-давно, когда я еще только думала о том, чтобы стать учителем, довелось участвовать в одном психологическом тренинге. Среди заданий больше всего поразило одно – вспомнить себя маленьким, отчетливо, живо вспомнить и удержать этот образ как можно дольше. Перед глазами возникла загорелая десятилетняя девочка в потертых старых шортах, с разбитой коленкой, верхом на велосипеде. Почему не бесконечные зимние болезни и моя беспомощность в них, не книжные странствия, не выдуманные друзья игр, а именно сияющее лето оказалось хранилищем детских воспоминаний? Может быть, потому, что лето – единственное время, когда ребенок всецело принадлежит себе, может быть самим собой, и потому опыт лета, даже самый мимолетный, оказывается жизненно важным? Тогда, из глубины взрослости, подумалось: хорошо бы почаще вспоминать себя в детстве – ради чистоты и точности ноты, на которой общаешься с детьми. Чтобы видеть в подопечном не беспомощного ребенка, не талантливого или бестолкового ученика, а человека, наделенного Богом разумной душой. Летние истории расположены по алфавиту не случайно. Это словно бы привет школе, где все начинается с азбуки, это поименованный по порядку хрупкий мир, где картинки прошлого не хаотичны, а выстраиваются друг над другом в порядке, обозначая пространство детства. Вглядываясь туда, в собственное, давнее, детское лето, попробуем осмыслить тогдашние переживания, чтобы, придя осенью к детям, не торопиться учить их, наполняя своими представлениями о мире, а настроиться на напряженное всматривание в них, на помогающее переживание детской жизни всей силой взрослой души учителя.

Итак, алфавит лета…

АРБУЗ

Самый, пожалуй, летний образ из детства, хотя и появлявшийся в нашей жизни скорее как финал уже удавшихся каникул. Арбуз – ощущение праздника, возможность собрать всех, кого любишь, вместе и одарить сладостью. Выбор из огромной кучи других, таких же, единственного, тебе нужного – целая наука и отдельный повод для радости. Сахарный треск взрезаемого папой толстого полосатого панциря сливается в памяти с запахами южного августовского вечера. Словно разрезали само лето на две неравные половинки – уже прошедшую большую и другую, стремительно уменьшающуюся день за днем.
У нас дома была традиция, которая потом перекочевала в школу, где я работала: устраивать в конце августа “арбузник” – праздник воспоминаний о прожитом лете. Впрочем, этот арбузник продолжался чуть не целую неделю, и еще несколько дней сентября будто бы надстраивались над прожитым летом, так же, как мама надставляла иногда нам с братом старые любимые брюки, из которых мы выросли, но не хотели расставаться. Желание продлить безмятежность и всевозможность августовских дней крепко охватывало сердце в самом начале нового учебного года. И голова, и все внутреннее существо, несмотря на новую школьную форму, тетради и прочие принадлежности, еще не верили в осень, они были все не здесь, не на школьном дворе, а на ветвях бабушкиной черешни. И в этом, конечно, тоже был виноват арбуз.

БОСИКОМ

Острое ощущение земли под ногами, колкой сухой травы, всяких гвоздей и коварных консервных банок, от которых долго заживали и ныли рваные края пятки… Быть босиком – это значило жить летом, быть свободным в движениях, чувствовать пространство, по которому бегаешь. Но и, правда, без конца подвергаться болевым ощущениям разной степени тяжести. Мы, дети совершенно городские, носились все лето босиком, и к моменту возвращения в Москву подошвы приобретали устойчивый картофельный оттенок и твердость, покрывались ссадинами, будто зарубками на календаре летних дней. Я до сих пор с уверенностью думаю, что по сбитым коленкам и шишкам с помощью самого ребенка можно довольно подробно восстанавливать канву его маленькой жизни.
Ботинки снимались и забрасывались подальше немедленно, сразу по приезде к бабушке в белый домик с синими окнами на шестой улице нашего дачного кооператива. Босыми пальцами было очень удобно хвататься за ветки и железные прутья.
Конечно, в летнем лагере приходилось таскаться в сандалиях, поскольку кругом был асфальт. Но лагерь воспринимался мной как продолжение обязательной школьной жизни, со всеобщими, а не личными перемещениями в пространстве и регламентированной деятельностью. Хотя временами бывало даже интересно настолько, что дом забывался. Впрочем, это проходило, и без конца мечталось – поскорее бы оказаться на Украине, у бабушки, чтоб пойти с мальчишками ночью ловить раков. Родители нам это с радостью разрешали и даже присоединялись.

ВАРЕНЬЕ С ПЕНКАМИ

В июле варили варенье. По всей нашей улице стоял тягучий и сладкий запах. Тазы с клубящейся малиновой или вишневой магмой обязательно выносили на улицу, их облепляли осы и мы. Нам было ужасно интересно долго смотреть, как собранные нами накануне ягоды превращались в нечто совершенно другое. И главное – пенки! Их можно было самозабвенно слизывать с блюдечка, они казались вкуснее самого варенья. При том, что зимой мы его не очень-то ели, летом изготовление варенья представлялось нам каким-то магическим действием, из породы тех, что мы сами совершали в своих индейских играх.
И было удивительно и приятно, что взрослые занимаются этим сказочным делом всерьез.

ГРЯЗНЫЕ ТАРЕЛКИ

Они отравляли мою семилетнюю жизнь. Необходимость спать после обеда казалась мне страшной глупостью, поскольку я уже закончила первый класс. Но можно было с этим примириться, особенно в жаркий украинский полдень, когда действительно было очень приятно подремать часок в прохладе. Но тарелки! Они загромождали мое сознание, пугали меня с раннего утра после завтрака и до самого вечера. Я ненавидела их всей душой. Это было мое трудовое послушание, считавшееся более легким, чем мытье полов или прополка огорода, достававшиеся старшему брату. Но огромный таз, в котором расплывались жирные пятна от съеденного в обед настоящего украинского борща, – брррр! Сплошные тихие слезы… Думаем ли мы об этих странных трудностях, подстерегающих ребенка на пути обучения жизненно важным навыкам? Разговариваем ли мы с ним об этом или считаем, что все в порядке, раз он послушно соглашается с нами?

ДЕРЕВЬЯ

Деревья всех видов и форм, но по преимуществу яблони, были средой нашего летнего обитания. Особенной популярностью пользовались такие, на которые трудно было влезть. Только окончательно ободрав локти и колени, можно было достигнуть вершин. Там устраивалось гнездо, «штаб», «разбойничья пещера». Из этой же серии – лазание по крышам и ночевки на дедовском чердаке, заваленном разным старым пыльным барахлом, казавшиеся необыкновенно приятными. Взрослые там, внизу, а мы здесь, на своей суверенной территории. Это было место соприкосновения двух миров – Светлого и Темного. Все самые заветные секреты сообщались наверху, все самые запретные вещи творились там же. Удивительно, но противоречия мы не замечали.

ЖЕЛАНИЕ ТАЙНЫ

Тогда я еще не знала, что Бог есть. Но желание тайны, какой-то особенной, небудничной, иной жизни преследовало меня. В начальных классах я, как все девочки, закапывала «секретики» с цветными стеклышками от бутылок, потом, подражая брату, делала мальчишеские клады, а потом у меня появилась собственная Тайна – мамина бронзовая подвеска, похожая на старинную из всамделишного клада или скифского кургана. Я убирала ее подальше в карман, садилась на качели и улетала в заоблачные миры, где обладание этой таинственной штукой приносило чистое счастье. Наверное, если бы тогда, лет в десять–двенадцать, случился в моей жизни какой-нибудь хороший подростковый клуб с интересной и романтической жизнью походов и приключений, мне не пришлось бы выдумывать и искать их. Кладом и тайной были бы для меня события и отношения между людьми, а не бронзовая побрякушка – хранитель отроческого одиночества.

ИЛЬИН ДЕНЬ И ИНДЕЙЦЫ

Раз и навсегда в этот день было запрещено купаться. Никто из нас не ходил еще тогда в храм, никто, даже бабушка, от которой исходило запрещение, не знали тогда ничего о пророке Илии, чей день был сегодня, 2 августа. Считалось, что вода в этот день жутко холодная, обязательно будет гроза и вообще можно утонуть. Может быть, в средней полосе России все действительно было так, но под украинским солнцем вода в нашей речке в конце улицы нагревалась до плюс двадцати пяти, и трудно было во все это верить. Впрочем, мы действительно никуда не ходили – утонуть никому не хотелось. Но самое смешное, что назавтра купаться было можно – вода теплая, солнце светит. Местные ребята купались, по-моему, вообще до начала сентября, но мы были уже в это время в Москве, вызванные туда неумолимой необходимостью уроков. Хоть какой-нибудь логики в этом запрете на купание мы не видели, но вынуждены были подчиняться. Впоследствии мы часто сталкивались с нелогичностью мыслей взрослых, когда это касалось нас, детей. Мы не знали тогда, что уставший, рассерженный, ленивый взрослый просто не может предложить ребенку что-то полезное и разумное. Мы великодушно соглашались подождать исполнения своих желаний.
На берегу речки каждое лето мы вырезали себе новые луки из толстых ивовых прутьев, поскольку те, что остались с прошлых каникул, старательно истреблялись бабушкой как ненужный хлам. А мы совершенно не представляли себе лета без игры в индейцев. Это была многосерийная, многолетняя эпопея. Мы делали индейские наряды из листьев, бусы из недозревшей калины (по-моему, мы никогда не давали ей дозреть и почти всю обрывали, за что нам, разумеется, попадало). В один год игра стала особенно богатой – мы не просто носились по полям с луками наперевес, украшенные звучными индейскими именами. Я купила по случаю «Песнь о Гайавате» и часами декламировала ее. Мы пытались подражать индейскому письму и даже конструировать маленькие пироги. Эти пироги остались черным воспоминанием в моем детском сердце.
Никто никогда – ни в школе, ни дома – не рассказывал нам, как живут деревья. Ну, понятно, есть у них корни, листья, ствол, цветы и плоды. Это мы помнили хорошо. Но нам и в голову как-то не приходило, что есть у деревьев кровь, как у человека, – их сок. И мы, замыслив построить пирогу, нашли одинокое дерево и ободрали с него кору кольцом. Сшили куски, вставили палочки – получилась замечательная лодочка. И ушли. А к вечеру дерево сникло. Когда мы вернулись потом туда, рядом стоял какой-то человек и всячески поносил тех, кто погубил дерево. То есть нас. Мы стояли с опущенными головами. Вот тогда я ощутила сильный ожог совести… А лодочка, кстати, не поплыла, все переворачивалась.

МОРОЖЕНОЕ ШАРИКАМИ И ДОМИК С ГАЗИРОВКОЙ

Рано или поздно мама должна была уезжать в Москву – заканчивался отпуск. Мы оставались с папой или бабушкой. Раз в неделю мы приезжали в город и шли на телеграф, чтобы позвонить, доложить, что все в порядке, никто не болен, книжки читаются, бабушке мы помогать не забываем. По дороге с телеграфа были две приятные вещи – домик с газировкой и кафе-мороженое. Если бы папа предложил мне выбрать что-то одно, я бы ни за что не решилась. Это были вещи нераздельные, придававшие вкус и объем летнему счастью. Мороженое было шариками, набранное специальной глубокой ложкой, политое чем-то сладким и прозрачным. Его полагалось есть медленно, чтобы не заболело горло, но это было совершено невозможно.
А на улице чуть подальше стояла будочка со смешным названием «Струмочек». Внутри нее величественно восседала крупная тетенька в переднике и косынке, перед ней на столе поблескивало несколько кранов. «Одинарный» и «двойной» были самые замечательные слова. Из одного крана текла пузырчатая влага, из другого – красный или желтый сладкий сироп. Потом, дома, мы пытались повторить этот фокус с водой и вареньем. Было сладко, но очарования, волшебства и счастья не было.
А наш папа – он был просто мастер детского счастья. Его не интересовали вполне резонные доводы о детском здоровье и аппетите. Он играл с нами в индейцев и в футбол до пота, покупал нам бесконечную эту газировку и мороженое. Потому что счастье всегда считалось у нас важнее здоровья и пользы…

НАШИ И НЕ НАШИ

Знакомиться всегда было очень трудно. Хотя вообще-то все совершалось в считанные минуты, но подойти и заговорить – на это надо было решиться. То ли мне так попадалось в жизни, то ли в принципе детские сообщества довольно замкнуты сами в себе, но как-то непросто было в них входить, если они уже есть. Когда они образовывались заново – в первом классе или в летнем лагере, где все собирались неизвестно откуда, – это было очень просто, у всех равные возможности, никто никого не знает. А в больнице или даже просто на улице было гораздо сложнее, особенно если хотелось немедленно начать играть с этими ребятами в то, во что они уже так азартно играли.
Мир в те времена как-то очень отчетливо делился на «наших» и «не наших». И нужно было чем-то доказывать принадлежность к миру «наших». Особенно остро это переживалось в больнице, где всегда были «старички» и «новенькие» (собственно, между ними и пролегала эта пресловутая граница). Даже если ты был очень веселый, изобретательный, остроумный, умел интересно рассказывать, дня три, а то и четыре никто, совершенно никто не обращал на тебя внимания, будто тебя не было. Ты был «не наш», «новенький», «только поступивший», не прошедший вместе со всеми тяжелых испытаний больничных процедур. В лучшем случае тебя не замечали, в худшем – как-нибудь омрачали жизнь. И вдруг, словно по волшебству, случалась перемена – в палату поступал еще один несчастный домашний, и твое одиночное заточение кончалось.
Потом, уже во взрослой жизни, памятуя эти трудности вхождения в новое, я всегда старалась облегчить своим ученикам привыкание друг к другу и ко мне, чтобы они побыстрее перезнакомились и открылись, стали пестрым сообществом, а не множеством разрозненных единиц.

РЕКА И МОРЕ

Папа сказал, что мы сначала поживем, как обычно, у бабушки, а потом поедем в Крым. Мне очень хотелось на море, я еще никогда не была там. Каждое утро мы ходили купаться. Я не умела плавать, и мне купили резиновый круг. Однажды он все-таки лопнул, брошенный слишком сильно на гальку. Наверное, острый камушек какой-нибудь попался… Теперь я могла купаться только с самыми маленькими. Я проревела целую ночь, а утром предложила отцу научить меня плавать. Очень скоро я освоилась и полюбила заплывать с ним подальше (где ему было по плечи, а мне – давно уже с головой). Он подбрасывал меня к небу или я становилась на его скользкие плечи и ныряла через голову. Тогда-то я и придумала “лифт”: надо было нырять по очереди, тот, кто под водой, – на первом этаже, кто выныривает – на крыше.
Потом, когда мы вернулись к бабушке, я с ужасом обнаружила, что пресная речная вода совсем не желает меня держать. Пришлось учиться плавать заново. Через два года папа преложил совершить заплыв на тот берег Днепра. Наш Днепр был маленький, домашний, запруженный в одном месте плотиной, так что вода поочередно то прибывала, то убывала. Разумеется, я переплывала его в тот день, когда в нем было не слишком много воды. Отец и брат плыли по сторонам. Иногда я опускала разгоряченное лицо в теплую воду, и становилось жутко: из синего мрака гигантской звездой расходились лучи. В голове вертелись истории про утопленников, которые рассказывали мальчишки. Я резко встряхивала в воде ногами на тот случай, если бы они вздумали цепляться ко мне, и жалела, что поторопилась на берегу и не приколола к трусам булавку.
Когда наконец мы достигли берега, я повалилась на песок и никак не могла отдышаться.
За время отлива на берегу появились ямки, заполненные мутной теплой водой. Я погрузилась туда по горло и закрыла глаза. В голове стучали тонкие серебряные молоточки. В небе носились встревоженные ласточки. На том берегу, совсем незаселенном, они устроили себе в береговом откосе колонию, пробуравив его сотнями дырочек своих гнезд…

ШКОЛА

В мае она ужасно надоедала, и все считали дни – ну когда же?! Это при том, что в дневнике были четверки и пятерки. Однообразие школьной жизни становилось особенно невыносимым накануне больших каникул. Казалось совершенно невозможным взять в руки книжку, ручку, что-то писать в тетрадке. Со многими моими летними друзьями-мальчишками так и случалось – они начисто разучивались писать, забывали, в какую сторону надо поворачивать букву. Потом, во взрослой учительской жизни, мои ученики-второклассники тоже обливались слезами над тетрадками, забыв премудрости каллиграфии. Правда, через пару недель это обычно проходило, поэтому из временных приступов дисграфии мы никогда не делали проблемы. Но тогда, в детстве, мы ничего об этом не знали.
Самое смешное, что через месяц о школе вспоминалось с легкой грустью. Когда начинались дожди и на улице было делать нечего, как-то сами собой извлекались книжки, предусмотрительно захваченные родителями из Москвы. И именно тогда, в середине лета, была с упоением прочитана действительно замечательная «Физика для малышей», когда мы, еще совершенно свободные от школьного курса механики и оптики, без конца проделывали опыты, предлагавшиеся там. Кстати, многие из них мы потом повторили в школе с моими учениками во втором-третьем классе. И тоже была буря восторга. Так, без программы, без строгого контроля, исключительно по собственному желанию и гораздо раньше положенного времени мы приобрели в импровизированной летней школе на веранде знания по физике, которые потом в самом деле нам пригодились.
Не говорит ли это лишний раз в пользу спонтанности и нерегламентированности детского знания? Так ли уж важно придерживаться программы, особенно с маленькими детьми?

ЯБЛОКИ

Теперь мы знали разные умные слова – «траектория полета», «инерция», «сила тяжести». Тот август был особенно урожайный. Яблок было столько, что мы уже не могли смотреть на них.
И однажды мы устроили яблочную войну. Накануне как раз испробовали новые щиты из старых ведерных крышек. Естественно, в качестве снарядов выступали валявшиеся кругом яблоки. Какой грохот стоял тогда на улице! Не знаю, чем были в это время заняты взрослые, что не выбежали на шум. Может быть, опять варили варенье или солили огурцы. Яблоки свистели, как настоящие снаряды, только успевай уворачиваться и отбивать крышкой. Тогда-то меня и посетила великая стратегическая идея. У нас в сенях стояла пустая стеклянная банка. Я затолкала туда побольше яблок и подняла над головой, намереваясь бросить. Вдруг я почувствовала, как теплая кровь течет по животу. Осколки разбитой банки валялись под ногами. Кто-то против правил запустил в меня не яблоком, а камнем. Страшно рассердившись, я швырялась яблоками в ответ, пока брат не уволок меня в дом.
– О, Господи! – Это мама вышла из кухни.
Были принесены вода, йод и прочие болезненные приправы. Сдерживая слезы, я думала: «Какая была отличная идея! А он, дурак, не по правилам!» Только в кровати, когда я, заложив за голову рыжие от йода руки, ожидала мамину вечернюю историю, вдруг поняла, что было бы, попади в кого-нибудь из малышей моя банка. Воображение подкидывало ужасные картинки: Максима или Витальку с разбитой, порезанной головой увозят в больницу, а меня, может быть, в тюрьму. Отвернувшись к стенке, я плачу.
– Что, так больно? – спрашивает брат со своей кровати. – Ничего, я завтра им так накостыляю!
Входит мама и выключает свет.
– Давным-давно у одного короля и королевы была дочь принцесса, – не спеша рассказывает она. – Они очень хотели, чтобы девочка выросла настоящей леди, покупали ей самые лучшие платья и катали в карете. Но принцесса убегала от учителей, надевала охотничью куртку и целыми днями носилась по королевству очертя голову.
Я слышу, как брат прыскает в подушку…

Послесловие

Вот и все, хотя, конечно, можно было бы много еще страниц прибавить к алфавиту. Но не в количестве рассказанных детских историй дело. Даже не в трогательном и грустном аромате августовских яблок и арбузов. Дело в том, зачем нам вспоминать свое детство. Чтобы умиляться собственной наивности и беззащитности или чтобы, достав из памяти те восторги и страхи, примерить их на сегодняшних наших учеников? Или чтобы внимательнее смотреть на их детство, не заслоняя его взрослыми расчетами необходимости и возможности? Чистого лета осталось несколько дней. Потом начнется учение. Это не два разных пространства жизни, а продолжение одного в другом. Хорошо, если это будет так для наших учеников. Хорошо, если мы подольше не забудем опыт детского лета.

Елена ЛИТВЯК

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"