ЛЮБИМЫЙ ГОРОД N47
РЕМЕСЛО 

Крючники, бурлаки и собаки

В 1977 году на набережной Рыбинска, неподалеку от собора, появился новый памятник. Памятник был не совсем в духе того времени – он посвящался не какому-то определенному революционеру, партизану или на худой конец писателю, а воображаемой абстракции. Просто представителю некой профессии. Разве что профессия была самая пролетарская – бурлак.

“Феофан Шелаев, ярославец и поэт, писал:

Севши в лодку, все крестились,
По Волге-матушке пустились,
Закричали дружно братцы: “По волнам
Скоро будем в Рыбинске же там.
По волнам, по волнам,
Скоро будем, скоро там”.
Песни в радостях запели,
Деревни мимо запестрели:
“По волнам, по волнам,
Скоро будем, скоро там”.
Светило дивное закрылось,
Вечерним мраком все покрылось:
“По волнам, по волнам,
Скоро будем, скоро там”.
Ветер в лодку свистит,
Заря полночная горит:
“По волнам, по волнам,
Скоро будем, скоро там”.

Что же это за город такой? Что там – медом намазано, что ли? Предвкушение радости такое, будто бы герои г-на Шелаева направляются в небесный рай, а не в какой-то там уездный город Рыбинск. В чем же дело?

Стал я всматриваться порой,
Стоял где город портовой;
Вот за кустиком мелькнул,
Вдали наш Рыбинск
проглянул.
Мы столпились тут как
братья,
Принимали друг друга
в объятья;
Скоро к пристани подплыли
И из лодки выходили.

А дело в том, что рыбинская пристань была и вправду вещью не совсем обычной. Не просто пристань – целый мир, невиданное шоу, поразительный аттракцион. Живописцы братья Чернецовы посвятили ей страничку своего очаровательного дневника: “Рано утром засвежел низовой ветер, подул сильнее; над Рыбинском потянулись тучи, молния сделала несколько прочерков по темному небу, и раскаты грома раздались по Волге; дождь-ливень с шумом окатил землю. Тучи пронеслись, небо очистилось, весеннее красное солнышко скоро обсушило взмоченное дождем, и жданные гости показались. Из-за крыш домов мы увидели вьющиеся змейками по воздуху вымпелы на мачтах передовых судов приближающегося первого каравана. Народ на улицах засуетился, послышался говор: “Караван, караван идет!” Жители спешили на берег Волги любоваться на величественное вступление мирного флота-кормильца в Рыбинскую пристань. Но как изобразить пером картину, которую в первый раз в жизни удалось нам увидеть!
Несколько верст ниже города из-за поворота Волги, где она образует колено, показались суда, выплывающие на белых парусах, и, как лебеди, горделиво выставляя полные, питательные груди свои, надуваемые ветром, стаей приближались к городу, на рубеже его поднимали разноцветные свои флаги при пушечных выстрелах и, опережая друг друга, то рядом, то группами неслись на своих огромных парусах... Вскоре пристань стала заниматься пришедшими судами, на которых тотчас же началась деятельная работа: уборка снастей и мытье палуб. Любопытно было видеть ловкость так называемых косных, которые на вершине мачт, у вымпелов, едва цепясь на снастях, с песнями, которые у русского и в радости, и в горе необходимы, производили расснастку. Караван этот из Лыскова Нижегородской губернии и состоял более нежели из 60 судов, пришедших в один день. Берег оживился, зашумел говор; бурлаки с ложками за тесьмами или лыком на шляпах, в липовых башмаках живописно высыпали на рыбинскую пристань; эти рекоходцы-труженики, забыв о своей лямке, группами оставили берег и огласили его удалыми песнями... Стоит быть в Рыбинске для того только, чтобы видеть приход подобного каравана.
После обедни на Соборной площади бурлаки живописно расположились группами под открытым небом. Поставя суда на места, расснастя их и получа расчет, они на свободе рассуждали о выгоде путины своей. У берега стояли лодки, в которые усаживались бурлаки, чтобы отправиться вниз по Волге к домам своим для предстоящих летних полевых работ или спешили, чтобы опять наняться в путину. Волга оживилась от беспрестанно плывущих по ней судов к Рыбинску, который теперь принял новый вид...
По мере прихода судов к Рыбинску и левый берег Волги против города оживлялся. Там сушили огромные паруса с росшив и других низовых волжских судов. Из запасных магазинов производилась нагрузка барок для отправления вверх, а нагруженные тянулись лошадьми, которые, натужа свои груди, тащили их против воды; крики лоцманов и погонщиков составляли противоположность веселым песням бурлаков на судах, плывущих к Рыбинску под парусами. Мачты беспрестанно приходимых судов постепенно закрывали собою Рыбинск; разноцветные флаги и флюгера пестрили этот беспрерывно возрастающий лес, сквозь который виднелся Рыбинск, принимающий вид совершенно портового города”.
Вот такая сказочная пристань.

* * *

Основным же персонажем в этом мире был отнюдь не сказочный герой. Крючник – портовый грузчик, подрядившийся от крайней бедности и неопределенных перспектив на эту роль. Иван Сергеевич Аксаков восхищался крючником: “С каким удовольствием переходят мои глаза на сухопарого мужика, поющего песни! Судорабочие, бурлаки, водоливы приходят сюда летом в ожидании трудной работы. Какой бодрый, веселый, трудящийся народ без купеческого брюха, без спеси, без претензий! В Рыбинске случалось мне слушать песни. Так, как поют их здесь, вы нигде не услышите!”
Иван Сергеевич, славянофил и почвенник, кривил душой. Конечно же он понимал, что этот “бодрый, веселый, трудящийся народ” с удовольствием променял бы свою “трудную работу” на безделье и “купеческое брюхо”. А петь на крайний случай можно и в ресторане, сидя за столом. Плати – и пой сколько душе угодно. Но приходилось всячески поддерживать славянофильский имидж, в том числе подобной профанацией.
У большинства же наблюдателей этот герой скорее вызывал чувство тревоги и брезгливости. Похоже, что другой писатель, Александр Иванович Куприн, был ближе к истине. Он писал Леониду Андрееву: “Какой интересный тип я встретил в Рыбинске! Среди мужиков и баб, рассуждающих о своих житейских нуждах, пеньке, веретенах, дугах и льне, – мне попалась чудесная девушка... Мы сидели на берегу Волги. Недалеко от нас грузчики пили водку и ругались изощренной волжской бранью. Оглядываясь на босяков и вздрагивая от их хохота, Аграфена рассказывала о своей девятнадцатилетней жизни. Поражает ее горестная судьба. По завещанию матери ее должны постричь в монахини. Девушка с завистью и тихой грустью говорила о готовящейся свадьбе старшей сестры. В Рыбинске она купила ей подвенечное платье. Мою спутницу сопровождал какой-то дальний родственник, здоровенный мужик, очень похожий на волжского богатыря, который всю жизнь гонял плоты от Рыбинска до низовьев. Вечером на палубе парохода я наблюдал, с какой тоской Аграфена смотрела на красоту здешних мест. Мне показалось, что только любовь к матери удерживает ее от решительного шага – порвать с монастырем… Об этой встрече хочется написать небольшую вещь. Делаю черновые наброски”.
В результате появился рассказ “Груня”.
Впрочем, истинный русский интеллигент традиционно обладает странным и весьма парадоксальным качеством – он видит гадость, понимает ее, сознается в этом, но не осуждает гадость, а напротив, чуть ли ею не восхищается. Вот, например, фрагмент из “Путевых записок” В.Г.Короленко: “Этот купец уговорил меня побывать в Рыбинске. Через несколько дней я решил подняться выше, до Твери, с остановкой в Рыбинске... В город мы пришли вечером. Бледные лучи заката освещали шпиль собора, единственного высокого строения, напоминающего Петропавловку. Возможно, здешние купцы хотели увековечить собором свои прочные связи с торговыми кругами столицы. На берегу Волги ватаги оборванцев жгли костры, пели заунывные или разухабистые песни. Днем их было не узнать. С раннего до позднего вечера грязные, лохматые мужики таскали огромные мешки с хлебом. Шутки и брань доносились отовсюду. Работа спорилась на удивленье”.
А вот Владимир Гиляровский крючнику, напротив, сострадал. И даже посвятил ему стихотворение:

Мокра рубаха, лапти рвутся,
Устали ноги и спина...
А доски плещут, доски гнутся,
Под ними хлюпает волна.
Здесь песен нет. Весь день
в молчаньи.
Рот пересох до хрипоты,
Лишь только крякнет
от страданья,
С плеча кидая куль в бунты...
Опять бежит по зыбкой
сходне
За новым грузом налегке,
Вчера, и завтра, и сегодня...
Куль на спине да крюк в руке...

Жизнь крючника действительно была нелегкой. Ф.Арсеньев в исследовании “Рыбинск и его производительные силы в промыслах и торговле” писал: “Крючники большею частью состоят из крестьян Рыбинского, Мышкинского, Моложского, Кашинского, Гжатского уездов и мещан, отставных солдат и крестьян Муромского уезда, под названием стародубов, которые занимаются собственно погрузкою хлеба и другого товара в барки и прочие суда, отправляемые из Рыбинска к Санкт-Петербургу, перегрузкою из низовых судов и выгрузкою на берег на складку для зимовки... Всего занимаются крючною работою во время скопления каравана тысяч до шести человек. Все они живут по квартирам в самом городе или на пристанях, при которых производятся работы. Грязь, вонючая пища, черное белье с плотоядными насекомыми – неразлучны с их временным бытом”.
Другой исследователь, К.Головщиков, расписывал подробности: “Карьера крючников незавидна. Чрезмерное напряжение мускулов, постоянное давление значительной (от 41/2 до 12 пуд.) тяжести на все органы человека, беспрерывная трата всех его сил неминуемо ведут к быстрому расслаблению организма и порождают известные болезни, прямо, по мнению врачей, вытекающие из всех этих причин. Грыжа, потеря упругости в мышцах ног, хронические страдания в спинном хребте и преимущественно в пояснице, на которую при переноске сосредотачивается вся тяжесть, составляют достояние почти каждого крючника и преждевременно делают его существом хилым, дряхлым, не способным ни к какой деятельности. Но кроме этой плачевной будущности, почти общей всем крючникам, они подвержены еще разным случайностям: переломы ребер, падения с ношей в воду с ушибами и увечьями нередко лишают крючную артель одного или нескольких ее членов”.
Присоединялся к ним и публицист С.В.Максимов: “Самый видный на всех пристанях и самый главный деятель, на спине которого выезжает вся здешняя хлебная операция, – это крючник-зимогор, несчастный человек. Перекинув железный крюк правой рукой через левое плечо и подхватив девятипудовый куль левой рукой снизу, он целый день шагает по сходням и нагуливает могучую силу, которая потом и истрачивается при самых отчаянных условиях жизни без крова и одежды”.
А газета “Звезда” сообщала: «В Рыбинске, в этом городе “богатеев-хлебников”, с ранней весны до наступления заморозков скопляется свыше 35 000 крючников...
Крючники почти всегда работают от подрядчика, который получает и с ними же рассчитывается с пуда. Ему же перепадает львиная доля заработка. Тут же на пристанях, в смрадных покосившихся лачугах, прогнивших барках или попросту под открытым небом ютятся крючники, тут же обедают всухомятку всякой снедью, продаваемой грязными торговками с ларей без всякого прикрытия их от стаи мух и густых клубов пыли...
Неподалеку, на пригорке, полном мусора и отбросов, носящем не слишком поэтическое название “Вшивой горки”, в обветшалых землянках живут те же крючники».
После всех этих свидетельств умиления Аксакова выглядят конечно же неубедительно. Но вряд ли эти мелочи тревожили великого славянофила.

* * *

Но гораздо больше крючников были известны бурлаки. Своей завидной популярностью они обязаны отчасти Гиляровскому, который сам впрягался в лямку и, разумеется, не устоял перед соблазном описать бурлацкий быт.
Судя по его воспоминаниям, вступить в бурлацкую “оравушку” было совсем несложно:
“– Дедушка, можно у вас тут выпить и закусить?
– Да пейте, кто мешает!
– Вот спасибо, и тебе поднесем!
Молодой малый, белесоватый и длинный, в синих узких портках и новых лаптях, снял с шеи огромную вязку кренделей. Другой, коренастый мужик, вытащил жестяную кружку, третий выворотил из-за пазухи вареную печенку с хороший каравай, а четвертый, с черной бородой и огромными бровями, стал наливать вино, и первый стакан поднесли деду, который на зов подошел к ним.
– А этот малый с тобой, что ли? – мигнул черный на меня.
– Так, работенку подыскивает...
– Ведь вы с той расшивы?
– Оттоль! – и поманил меня к себе.
– Седай!
Черный осмотрел меня с головы до ног и поднес вина. Я в ответ вынул из кармана около рубля меди и серебра, отсчитал полтинник и предложил поставить штоф от меня.
– Вот, гляди, ребята, это все мое состояние, пропьем, а потом уж вы меня в артель возьмите, надо и лямку попробовать... Прямо говорить буду, деваться некуда, работы никакой не знаю, служил в цирке, да пришлось уйти, и паспорт там остался.
– А на кой ляд он нам?
– Ну что ж, ладно! Айда с нами, по заре выходим.
Мы пили, закусывали, разговаривали... Принесли еще штоф и допили.
– Айда-те на базар, сейчас тебя обрядить надо... Коньки брось, на липовую машину станем!
Я ликовал. Зашли в кабак, захватили еще штоф, два каравая ситнего, продали на базаре за два рубля мои сапоги, купили онучи, три пары липовых лаптей и весьма любовно указали мне, как надо обуваться, заставив меня три раза разуться и обуться. И ах, как легко после тяжелой дороги от Вологды до Ярославля показались мне лапти, о чем я и сообщил бурлакам.
– Нога-то как в трактире! Я вот сроду не носил сапогов, – утешил меня длинный малый”.
Дальше было хуже. Лямка – она лямка и есть. А договор, подписанный с владельцем судна, был нешуточный: “При нанесении судна на мель или на каменистые грунты должны мы немедленно оное снимать и следовать вверх без промедления. И ежели где-либо встретится мелководье, в таком случае погрузить нам кладь с означенной расшивы его, Щаплевского, в купленные или нанятые хозяином Щаплевским паузки, за которыми ходить нам, куда от него приказано будет, с платою им на харчи каждому из нас по 15 коп. серебром в день. Сверх того, если с судном последует такое от потопа несчастье, что не будет никакой возможности оного спасти, в таком случае обязаны мы со всевозможным старанием привести оное к берегу, воду из него отлить, кладь выгрузить на берег, на удобное и безопасное от воды и огня место, подмоченную пересушить, пересушенную же обратно погрузить в то или другое судно и следовать до места назначения, не требуя от хозяина за то никакой себе прибавки сверх установленной по реестру ряды.
От огня иметь нам крайнюю осторожность, а потому и табаку отнюдь никому из нас на судне не курить; но если лоцман из нас по какой-либо самонадежности в попутный ветер или в другом каком бы то ни было случае подвергнет судно от себя повреждению или совершенной гибели, то он и должен ответствовать за свою вину по законам, мы же, если не будем участвовать в его поступке, то за сие и ответствовать нисколько не должны. От нападения воров и разбойников судно хозяина и его капитал неослабно оберегать, под опасением каждому из нас. Если кто из нас притворно захворает, в работе будет ленив или сварлив, или от работы отлучится, или сбежит, или даже если что-либо хозяйское украдет, таковых от худых поступков и неповиновения должны мы настоятельно удержать, к побегу с судна никого и ни в каком случае не допускать, а за неспособность и непослушание волен он, хозяин, нанимать на наш счет других, за украденные же кем-либо из нас у хозяина вещи должны мы платить нашею собственностью.
По прибытии же нашем с судном Щаплевского в г. Рыбинск судно поставить, а припасы на нем, пересуша, убрать на показанное место, и тогда с хозяином или его доверенным учинить расчет, и по получении себе обратно паспортов быть от работы и обязанности по сему свободными. Всю же вышеписанную работу на судне производить на наших харчах, на покупку которых обязан он, хозяин Щаплевский, при судне иметь достаточное количество денег, которые в небытность свою при судне должен поручить вместо себя своему посланному. Больных рабочих оставлять не иначе, как в городе, селе или деревне, или в каком-либо другом жилище, которых и отдать на руки начальнику или старшему того места, где будут оставлены, учинив с ними законный расчет”.
Впрочем, со здоровьем и болезнями все было не так просто. Некто И.Вернадский в статье под названием “Исследования о бурлаках” писал: “Самое несчастное положение бурлаков бывает во время болезни, которая посещает их нередко: тяжелая работа, не всегда хорошая пища и частые непогоды причиняют им страдания, редко уступающие простым средствам. Уже от одной лямки у бурлака на груди, большей частью, образуется темный рубец как признак его трудов и усилий; но, кроме того, бурлаки часто страдают ревматизмом и другими простудными болезнями. Холера, до сих пор не прекратившаяся на Волге, тоже похищает много жертв из числа судорабочих. Причиною болезней, большей частью, бывает непогода и то, что бурлаки из боязни требовали, чтобы оставлять на берегу больных, что и делалось: их бросали, часто без всякого пособия, вдали от жилья и людей. Задаточные деньги, взятые заболевшим и не отработанные им до болезни, взыскиваются при окончательном расчете с артели. С больными, высаживаемыми на берег, почти никогда не делается расчета: если на их долю причитается получить что-нибудь, то судохозяева обещают заплатить следуемое в конце пути по расчету кому-нибудь из товарищей больного или же переслать причитающиеся деньги по почте и, разумеется, большей частью не исполняют ни того, ни другого...
Если болезнь происходит просто от усталости, то больного держат на судне даже до 2 недель; если же больной не оправляется, то оставляют его в деревне или даже на берегу, вдали от жилья и без всякого пособия, а на его место на счет артели нанимается другой. Иногда судохозяева отсылают работника, даже еще здорового, но измученного и плохо едящего, возвратив ему паспорт, как только он отработает свой задаток. В больницу отправляют только труднобольных, и то если лазарет случится судну по пути; выбившимся же из сил предоставляют отправиться домой “как знают”. Выздоровевшие выходят из больницы в самом жалком виде, без гроша денег и без куска хлеба, так, что на родину возвращаются совершенно нищими, питаясь по дороге милостыней”.
Ясно, что главное отличие бурлацкой жизни от жизни коллег-крючников состояло как раз в том, что крючник находился в городе, а бурлаки – среди глухих лесов. На пристани действовали пусть и жестокие, но все-таки законы. В лесу прав был сильнейший, и больше никак. Неудивительно, что появилась поговорка: “Собака, не тронь бурлака, бурлак сам собака”.
И вообще “собачья” тема была накрепко прописана в бурлацкий бытовой фольклор. “Засобачивай!” – кричали бурлаки под конец “смены”, после чего судно приставало на ночь к берегу. И пересказывали страшные рассказы про собаку-барина – строгого помещика, державшего большую псарню.
Даже в бурлацких песнях фигурировали псы. Владимир Гиляровский вспоминал: “Сдержали. Двинулись, качаясь и задыхаясь... В глазах потемнело, а встречное течение, суводь, еще крутило посудину.
– Федька, пудиля! – хрипел Костыга. И сзади меня чудный высокий тенор затянул звонко и приказательно:
– Белый пудель шаговит...
– Шаговит, шаговит... – отозвалась на разные голоса ватага – и я тоже с ней.
И установившись в такт шага, утопая в песке, мы уже пели черного пуделя.
– Черный пудель шаговит, шаговит... Черный пудель шаговит, шаговит.
И пели, пока не побороли встречное течение”.
Впоследствии Владимир Алексеевич пытался вызнать: а при чем здесь пудель-то? Ну у него, конечно, ничего не вышло:
«– Так искони веки вечинские пуделя пели! Уж оченно подручно – белый – рванешь, черный – устроишься... И пойдешь, и пойдешь, и все под ногу.
– Так, но меня интересует самое слово пудель. Почему именно пудель, а не лягаш, не мордаш, не волкодав...
– Потому что мордаши медведей рвут за причинное место, волкодавы волков давят... У нашего барина такая охота была... То собаки – а это пудель.
– Да ведь пудель тоже собака, – говорю.
– Ка-ак?.. А ну-ка, скажи еще... Я не дослышал...
Повторил старику, что пудель – это собака, порода такая. Оживился старик, задергался весь и говорит:
– Врешь ты все! Наша песня исконная, родная... А ты ко псу применяешь. Грех тебе!
– Что-то, Алеша (на всякий случай Гиляровский представлялся чужим именем. – А.М.), ты заливаешь. Как это, песня – и пес? – сказал Костыга.
Но меня выручил Улан и доказал, что пудель – собака.
И уж очень грустил Кузьмич:
– Вот он грех-то! Как нечистой-то запутал! Про пса смердящего пели, – а не знали... – Потом встрепенулся: – Врешь ты все... – и зашамкал, помня мотив:
“Белый пудель шаговит...”».

* * *

25 апреля 1917 года Рыбинский совет рабочих и солдатских депутатов послал Временному правительству такую телеграмму: “Принимая во внимание, что бывший царь Николай Романов арестован как обвиняемый в государственной измене, что необходимость охраны остается в силе, что царская фамилия в Царском Селе в материальном отношении стоит дорого – конвой, повара, прислуга и прочее – и что во имя равноправия всех граждан России всякие привилегии высоким особам теперь не имеют места, Совет рабочих и солдатских депутатов города Рыбинска на общем собрании 22 апреля постановил требовать от Временного правительства перевоза Николая Романова из Царскосельского дворца в Петропавловскую крепость”.
Если вспомнить об особенностях быта рыбинских рабочих, то они, можно сказать, гуманность проявили.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"