КУЛЬТУРНАЯ ГАЗЕТА
ОБРАЗ

Табаков, продолжайся!
70 лет любимцу детей и взрослых

Вероятно, следует принести извинения: мои впечатления от текущей работы Художественного театра за последние годы (начиная с сезона 2000/01) далеки от полноты. В оправдание можно бы воспользоваться строками, взятыми Пушкиным в эпиграф к одной из глав «Пиковой дамы»: «Vous m’ecrivez, mon ange, des lettres de quatre pages plus vite que je ne puis les lire»*. Число премьер за сезон в нынешнем МХТ бывает более десяти.
Возможно, те, кто следил с 2000 года за жизнью этого театра с большим постоянством, яснее видели то, что можно назвать программой. Но позволю задать себе же вопрос: была ли театру в эти годы необходима неотменимая программа, да и могла ли она быть выработана в условиях жизни, которая сама была беспрограммна, маршрута не знала.
Мне кажется, что заслугой людей вообще и художников в частности стоило бы признать: молодцы, если, не имея маршрута, они притом не мечутся, не вопят, не ищут виноватых – кто завел? – а осваиваются на местности. Ориентируются, как в лесу – по стволам, с какой стороны обросли мохом; по солнцу. Делают привал. Не страшно, если – запомнив место, где оказались, – люди разойдутся в нескольких направлениях: надо же разведать, что тут у нас вокруг.
Разведка, прощупывание, пробные выходы – совсем не то же, что эксперименты. Разведкой и прощупыванием, пробными выходами спектакли МХТ 2000–2005 годов были, экспериментами не были.
Так вот, на мой взгляд, именно такое «беспрограммное» поведение было верно в тот момент, когда Табакову досталось хозяйство Художественного театра – обремененное великим прошлым и столько раз до Табакова в своих основах переналаживавшееся.
Кинодокументалист, отправляющийся в экспедицию, – сошлюсь на опыт Марка Трояновского, спутника Шмидта на «Челюскине» – имеет, конечно, представление о своих задачах, но сценария у него нет. Сценарий можно будет написать, когда все будет пережито и отснято. Вот примерно так я думаю о программности или беспрограммности работы Табакова в Художественном театре.
Важна тут решимость идти в экспедицию. И наличие кинокамеры. И наличие мужества. И известный азарт. И быстрота реакции на внезапно и резко меняющиеся положения. Черт их знает, как они поведут себя, эти гражданские и экономические льды, не затрут ли, не даст ли корпус судна трещину, и как быть, если даст. Главное – профессиональная готовность плюс доля авантюризма.
Это «беспрограммное» поведение, по-моему, было предопределено столько же обстоятельствами времени действия, сколько и природой нового руководителя театра.
Я не знаю, как Олег Павлович относится к рассказу про Данко, но я с детства боялась этого персонажа: бескомпромиссность и бесстрашие, с каким ведешь за собой в болото, штука разве не ужасная? Там, за горами горя солнечный край непочатый? – ой ли.
Мне кажется, к моменту, когда Табакову выпало принять на себя ответ за МХТ, ни у театра, ни у страны на рывок в солнечный край не находилось ни сил, ни – главное – желания. Даже в сравнительно узкой области, в лабораторных опытах страсти оставалось на донышке. Программность личных художественных начинаний, в поддержку которых в восьмидесятых годах были затеяны «Творческие мастерские», осуществляясь, оказывалась в тупике. Пришли, куда хотели. А дальше?
«Тупик» у нас слово едва ли не бранное, возьмем другое: пусть не тупик, а замкнутость.
Табаков по природе меньше всего тяготеет к замкнутости. Это дарование совсем другого склада. Затевая будущую «Табакерку», залаживая ее жизнь в подвале, он – руку даю на отсечение – исходно хотел ей и себе жизни на свету, на людях, и чтоб любили, и чтоб было за что любить. Жизнь и работу он чтит куда больше, чем план и программу.
Должна ли я повторять и подчеркивать, что, не имея план-карты, не имея маршрута, вдвойне важно держаться правил и принципов. Что, на мой взгляд, Табаков и делает.
Он умеет принять ситуацию и не изменять собственным правилам. В умении принять ситуацию он близок такому руководителю национальной сцены, каким был в Малом театре в предреволюционные и послереволюционные годы А.И.Южин.
Южин насчет того, что он ставит чуть ли не все подряд, говорил: ставим тех авторов, каких имеем.
Табаков мог бы добавить: отражаем ту жизнь, которую имеем.
Жизнь на развилке ее перспективы. И русский человек на перекрестке.
Академик Лихачев несколько раз (по-видимому, эта мысль была ему важна, и он желал ее ввести в общее сознание) утверждал, что про национальный характер нельзя говорить в единственном числе. В крайнем случае (если не во множественном) – в двойственном числе (старая русская грамматика знала такую форму, странно, что забылось).
Можно обрушиться на непоследовательность репертуарной линии, как она прочерчивается в Художественном театре при Табакове, на пестроту афиши (ничего похожего на связь в премьерах на основной сцене и на малых); можно ужаснуться: о чем же думали, раз и другой доводя до генеральной и не выпуская пьесу, цену которой можно было знать с первого чтения; почему снова приглашают режиссера, благополучно посадившего на дифер уже не один спектакль, – зовите трактор. Но замечательно, что все это – затрудняя работу внутри и портя настроение – оказывается чем-то сбалансировано.
Сбалансировано прежде всего расчетом на актера. Впрочем, можно бы сказать и иначе. Подумать о том, не стал ли жить сегодня Художественный театр по принципу, как живет актер.
Не свойственно ли актеру желание играть не одну роль и даже не две-три, меж собою рифмующиеся, одна другую окликающие, а множество. Разных по тональности и по амплуа.
Как сам Табаков играл всю жизнь разное.
Без страха перед пестротой и непоследовательностью.
И выбор пьес, и приглашения режиссеров в МХТ поры Табакова вообще-то кого угодно могли бы озадачить, если бы искать в них «направление». Присутствует весь спектр наличной режиссуры – отечественной, да и не только отечественной. Тут всемирно известные и никому не известные. Разнообразие лиц, поколений, возможностей. По алфавиту: Брусникина, Бутусов, Врагова, Григорян, Еремин, Женовач, Карбаускас, Кац, Машков, Петров, Серебренников, Скорик, Рыжаков, Чусова, Чхеидзе, Шапиро, Шейко, приглашенная финка, приглашенный чех, приглашенный японец. Я и половины «режиссерского состава» не перечислила! Приглашены все, кроме тех россиян, кто ведет свой театр, – как Додин, Гинкас, Фоменко, Захаров. Но со всеми остальными политика по принципу «милости просим». Тадаши Сузуки так Тадаши, почему же нет. Замечательная фигура.
Они не монтируются, эти люди, и спектакли их не объединишь – да, не монтируются, да, не объединишь. Это все идет параллельно. Но, по Лобачевскому, это где-то, может быть, и пересечется. Как Бог даст.
Табаков – русский деловой человек еще и потому, что он не боится этого – как Бог даст. Имеет основания полагать: Бог вправду даст. Самому при том лучше бы не плошать. Но даже и оплошавши – как-нибудь выберемся.
Отводить ли укор во всеядности? Человек вообще отродясь животное всеядное. Потому и стал «хомо сапиенс».
Проходной двор? Если угодно. Но скорее что-то вроде панорамирования нынешнего состояния режиссуры и драматургии. Время и место приглядок друг к другу. Прощупывания.
Что бы ни писали, как бы ни судили-рядили, Московский Художественный театр сегодня, к началу своего сто восьмого сезона (а от прихода к руководству Олега Табакова – шестого), – один из самых успешных театров страны.
И это сделал Табаков.
Ходят на него и на им приглашенных. Но прежде всего ходят в его театр.
Я его – белокурого, тоненького-тоненького, изящного, с польским акцентом не в речи, но в красоте – со дней «Современника» помню с тяжеленным некрасивым портфелем. Таскал в нем все деловые бумаги «Современника», таскал всюду с собою. Очевидно, в театре еще не было конторы, кабинета дирекции.
Прелестник и лицедей, Табаков рожден еще и хозяином дела. Судьба распорядилась верно, поручив ему его тяжеленный некрасивый портфель (он же и личный табаковский крест – как известно, каждому подобран индивидуально).
Есть возможность подержать в руках отчеты о расходах на постановки, о сборах, об окупаемости спектаклей, о том, какие спектакли и в какой срок дают профицит, и т.п. Что замечательно: если бы вы и я сейчас назвали те спектакли, которые нам представляются лучшими (а мы же все такие высокомерные, мы же все уверены, что публика нашего прекрасного высокого вкуса не имеет, платит только за всякую дрянь), – так вот, спектакли с профицитом – это и есть спектакли доброкачественные, разумные, стройные – те самые ясные по задачам и средствам спектакли, которые вправду отвечают требованиям хорошего вкуса и хорошей души.
Именно таковы, на мой взгляд, спектакли «Последняя жертва», «Старосветские помещики», «Дядя Ваня», «Копенгаген» (другие назвали бы «Мещан», «Лес», что-нибудь еще).
Стоило бы – будь на то место в газете – говорить об актерах по отдельности, а может быть, и о труппе как целостности. Не сложилась ли за пять лет новая труппа, какова жизнь в ней старых и новых актеров МХТ. О каждом надо бы подробно.
И вторая тема: зал, который формирует Табаков.
Давайте приглядимся поспокойней и попристальней к той состоятельной публике, которая осваивается сегодня в старом шехтелевском зале, под его розово-пузырчатыми кубиками света. «Новые русские»? Новые. Но ей-богу же не столь уж бескорневые. Родня тех, что этот дом если не строили, но хоть с перерывами, а сто лет сюда ходили.
Табаков прощупывает нынешний неоднородный, неодносоставный зал, точнее, все нынешние залы – кроме основного ему нужны в дополнение Новая сцена, Малая, учебная… шлет туда спектакли-сигналы – и не так уж бывает огорчен, если не все оказываются принятыми. Нет отзвука, стало быть, нет. Пробуем дальше.
Если верить рапортичкам, меньше посещаются спектакли, рассчитанные на то, что уж их-то примут. Скажем, «Терроризм», свирепенькие этюды с натуры, монтаж встык повседневного, повсеместного насилия. Или «Воскресение-супер», вызывающая игра с мотивами и текстом романа Толстого.
Все спектакли с присутствием Табакова – стопроцентная посещаемость. Начиная со старого, столько уж представлений выдержавшего «Амадея». А «Копенгаген», сколько там процентов? 98? Ну, вот. Нет, тут не только желание потрогать руками живого актера.
Хотя почему бы и нет?
Мои вопросы: как Олег Табаков может играть блатнягу и хамло Тартюфа, в его тельняшке и с его татуировками, в лихом, нахальном, нарочито (или не нарочито? природно?) грубяще упрощенном спектакле Нины Чусовой – и читать «Архиерея» Чехова?
Но ведь может.
Вот вам парадокс: нужно так читать этот рассказ, с его тоской, с его поэзией, с его чувством жизни и смерти, чтобы так – победоносно, с играми и с закидонами – тащить тот самый старый некрасивый тяжелый портфель. Ах, Табаков, не уходи. Не бросай своей ноши хозяина.

Инна СОЛОВЬЕВА

* Вы пишете мне, мой ангел, письма по четыре страницы быстрее, чем я успеваю их прочесть.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"