НАУЧНЫЙ ФАКТ
ЦИВИЛИЗАЦИЯ
Языки (не)понимания
Откуда беsрутся понятия «своего» и
«чужого» в культуре, как они работают и зачем
нужны
Архаика: рождение Своего
Первые слова, которые произносит
человек, чужие. Даже первые звуки плохо его
слушаются, в любой момент готовы ускользнуть.
Младенец пробует их «на вкус», и далеко не все
станут для него своими, «естественными», до
неразличимости слитыми с обликом вещей. Добрый,
уютный, расположенный к нам участок мира в центре
с нами самими возникает далеко не сразу: мы
рождаемся в абсолютно чуждый мир, неосвоенный,
неудобный, непонятный, к которому еще предстоит
как-то приспособиться.
Взросление – постепенное, трудное, если как
следует вспомнить, разрастание области Своего.
Рано или поздно, конечно, ему предстоит упереться
в какие-то границы, по ту сторону которых царит
необъятное Чужое: они и защищают Свое, и придают
ему форму. По всей вероятности, с человеческими
сообществами происходит нечто очень похожее.
И еще: отношения с языком – все-таки особенные.
Именно потому, что он вообще-то бесконечен и его
никогда вполне не освоишь и не присвоишь, – язык
становится подвижным посредником между Своим и
Чужим. Мы щупаем мир именами.
Между Чужим и Своим
Когда-то, еще в героическую эпоху
становления культурной антропологии, в середине
1920-х годов, венгерский антрополог Геза Рохейм
разделил все культуры на «аллопластичные» (от
греческого «аllos» – «другой») и «автопластичные».
С помощью этих терминов, заимствованных из
психоаналитического инвентаря, он типизировал
человеческие сообщества в соответствии с
характером их обращения с Чужим. В то время как –
полагал Рохейм – «автопластичные» примитивные
культуры удовлетворяют свои потребности,
манипулируя с собой и Своим (комбинируя разными
способами элементы присвоенного и освоенного
мира), и в силу этого чужды историческому
движению и прогрессу, европейская,
«аллопластичная», достигает целей, главным
образом взаимодействуя с Чужим: с внешней средой,
расширяя тем самым область Своего. Историческое
движение можно понять как непрерывную
переработку Чужого в Свое.
Разным культурным, историческим, социальным
состояниям соот-
ветствуют разные типы отношения к Чужому и
разные наборы техник обращения с ним: это было
подмечено в истории Европы, но, кажется, до сих
пор теоретически не осмыслено.
Мир человека традиционных обществ (а к таковым
стоит отнести решительно все общества, за
исключением обществ европейского культурного
круга в Новое время) рассечен на Свое и Чужое
очень жестко. В той же «аллопластичной» Европе
так было много веков подряд. Мир раскалывался на
эллинов и варваров, христиан и язычников.
Различие между Своим и Чужим было
противостоянием (хрупкого, ограниченного)
Космоса и (непредсказуемого, безграничного)
Хаоса. Чужое переживалось главным образом
мистически. С древнейших времен «чужой» –
носитель потенциальной угрозы, враг «наших»
богов, он, несомненно, связан с потусторонним
миром (раз живет по ту сторону границы «нашего»
мира). Это почти биология: фактически Чужой –
источник и синоним смерти.
Одной из важнейших примет того, что мы теперь
называем Новым временем, стали принципиальные
изменения в чувстве соотношения между Своим и
Чужим. Этому способствовал прежде всего «шок
Чужого», пережитый европейцами в эпоху великих
географических открытий, когда резко
раздвинулись границы обитаемого мира.
По мере углубления в то, что расположено за
пределами Своего, выясняется, что не-Свое
неоднородно. Из Чужого начинает постепенно
выступать, оформляться Другое. Чужое – область
невозможности. Другое – область
неосуществившейся возможности. Пусть даже такой,
которая не осуществится никогда, – но это все
равно наша возможность.
Гуманитарная мысль ХХ века (доведшего тенденции
Нового времени, кажется, до некоторого предела)
оказалась буквально одержима двумя проблемами.
Это проблема Чужого/Другого и проблема языка.
Вопросы, связанные и с тем и с другим, настойчиво,
если не сказать навязчиво, обсуждались и
обсуждаются практически во всех ее областях, от
этнологии и прикладной социологии до
философской антропологии. Это не случайно: у
обеих проблем общий корень. Язык – область, где
Чужое, будучи названным звуками нашей речи,
становится Другим и где мы, выговорив себя в
слове (всегда заимствованном), становимся
Другими самим себе.
Логика заимствований и оптика
невидения
Язык очерчивает вокруг нас тот самый
вполне магически переживаемый круг, за пределы
которого можно выйти, лишь вступив в другой круг,
не менее магический и очерченный: в другой язык.
Осваивая Чужое, мы не только именуем его, но и
присваиваем его язык(и), хотя бы отдельные его (их)
элементы.
Отсюда – активное заимствование иноязычных слов
в эпохи особенно интенсивного исторического
движения. Вкупе с трансформациями собственного
языка, втягиванием в центр языкового мира
лексического и интонационного материала с его
окраин (из провинциальных говоров, из речевого
обихода социальных низов или маргинальных групп)
происходит резкий «вброс» в язык инородной
лексики – в количествах как будто явно
избыточных, явно неоправданных. В возмущениях
языковых пуристов всех времен неизменно есть
своя правда: зачем в самом деле нужно слово
«саммит», если есть слово «встреча», зачем слово
«офис», когда есть хорошее русское слово
«контора»... А затем: то, что уже было однажды
названо, – надо назвать иначе. Тогда оно будет
иначе переживаться.
И еще одно, может быть, самое важное. Чтобы
надежно освоить и присвоить Чужое, надо его
неправильно истолковать. Чтобы заимствованное
слово (жест, правило, что угодно еще) прижилось на
новой почве, его надо насытить смыслами,
обогатить обертонами, характерными и
актуальными для новой среды, о которых оно и не
подозревало в своих родных контекстах. Подобным
образом в Японии заимствованные с Запада
современные технологии, занявшие в жизни страны
такое большое место, смогли его занять лишь
потому, что встроились в совершенно другие
контексты и приобрели другие значения. Самой
своей эффективностью в новой среде, как думают
европейцы, эти западные техники обязаны тому, что
там они будто бы «менее привязаны к определенным
перверсиям» (то есть извращениям)
«западно-европейского логоса» (как выразился
Леви-Стросс). Достойно отдельного рассуждения, к
каким «перверсиям» сугубо японского
происхождения нашли возможность привязаться
плоды западного опыта, чтобы не вызвать там
отторжения. Потому что, похоже, скорее всего
приживается то Чужое, которое каким-то образом
задевает – или кажется, что задевает – некие
«родные» болевые точки, проблемы, нераспутанные
узлы. Оно – в силу новизны – кажется более
эффективным средством их распутать. Тогда как на
самом деле оно – лишь очередной угол зрения
Своей культуры на себя же. А никакое не Чужое.
Создай себе Чужое
Свое приходится создавать: выращивать,
культивировать, приручать. Правда, оборотная
сторона этого процесса, даже необходимое условие
– то, что создавать надо и Чужое.
Немецкий философ Бернхард Вальденфельс в свое
время сказал, что в опыте Чужого становится
доступным само Недоступное. Это одна из
многочисленных причин того, почему Чужое стоило
бы сохранять во всей его чуждости... если бы оно не
сохранялось в этом качестве само.
Материалы для этой страницы любезно
предоставлены нам журналом “Знание – сила”
Ваше мнение
Мы будем благодарны, если Вы найдете время
высказать свое мнение о данной статье, свое
впечатление от нее. Спасибо.
"Первое сентября"
|