КУЛЬТУРНАЯ ГАЗЕТА 
КОНТРАМАРКА В ПЕРВЫЙ РЯД 

Губительное счастье стандарта

Новый спектакль Валерия Фокина продолжает тему, начатую “Шинелью”

Поставив в начале этого сезона «Шинель» в Москве, в «Современнике», Валерий Фокин полгода спустя продолжил тему маленького человека в Петербурге на сцене Александринского театра. Г-на Башмачкина сменил г-н Голядкин, Гоголя – Достоевский, его самая «гоголевская» по интонации повесть. Собственно, «Двойник» и задуман, и воспринимается второй частью этого диптиха. Они – как две стороны одной медали: отдавший богу душу Башмачкин и попавшийся в чертовы сети Голядкин. Два одиноких голоса человека. «Я не ветошка!» – отчаянный вопль Голядкина можно считать концептуальным в этом проекте Фокина. Внешне оба спектакля очень стильные. Но этот формалистский хай-тек режиссер не чурается уравновесить нравственной содержательностью.

В.ГВОЗДИЦКИЙ В РОЛИ ГОЛЯДКИНА

В «Шинели» мир был представлен тенями и голосами, солировал только Башмачкин в исполнении Марины Нееловой. В «Двойнике» мир воплощен въяве – эффектной петербургской толпой, что так отторгает и ранит г-на Голядкина в исполнении Виктора Гвоздицкого. Актеры академического Александринского театра под водительством режиссера по пластике Сергея Грицая изящно, чисто и слаженно выстраивают и ветвят в спектакле эту сложнейшую роль Хора и Мира, противостоящего человеку. А художник Александр Боровский возводит на сцене причудливую двухэтажную конструкцию, в которой зритель не сразу разгадывает набережную, балюстраду, ступени, сбегающие к Неве… И вдруг ощущает себя почти на дне реки зажатым меж сухих гранитных берегов, ибо вода лишь ненадолго отступила. В сложной системе дверей-зеркал, словно подернутых инеем, пузырящихся по краям расплавленной амальгамой, бликует свет, мелькают очаровательный зал Александринки, зал-табакерка, и публика, то есть мы. В спектакль с этой прелюдией будто входят город и воздух, и начинает пахнуть водой. По зеркальному полу, как по гладкому льду, скользят в танце фигуры. Цилиндры, капоры, муфты, бобровые воротники… Еще минута – и чопорная петербургская толпа на катке превращается в сон и морок Голядкина. Сбросив шубы и оказавшись в экстравагантных купальных костюмах и шапочках, герои этого чиновничьего бала-маскарада, «заплывают» в воды Невы. Гудит сплетня, взбухает интрига. И каждый участник «командного заплыва» озабочен одним – не сбиться с общего ритма, вставить словечко в общий разговор, нырнуть и вынырнуть вместе со всеми. И только один человек нарушает это торжественное счастье стандарта. Расталкивая руками толпу, он пытается привлечь к себе внимание, хочет, чтобы его выслушали.
Фокинский Башмачкин выпрастывался на свет из шинели. Голядкин вбегает в спектакль из зала, уронив пальто в кресла первого ряда. Но сначала во тьме раздается стон-бормотание, в зале зажигается свет, и публика, щурясь и недоумевая, разглядывает странного человека во фраке, вскочившего с места, идущего по ногам и вопиющего, обращаясь к ложам и ярусам, в защиту своей самоценности. Этот старый театральный трюк в новом спектакле Фокина работает прекрасно. Каждый тут же и соображает, что на месте бедного Голядкина мог оказаться сам, ибо пути Господни неисповедимы. Человек, еще вчера нормальный, уже назавтра может показаться (или почувствовать себя) безумным. Еще сегодня человек просто раним и остро реагирует на недружелюбие мира, а назавтра – способен возвести «нормальное» равнодушие мира к себе в ранг адской мести таланту и гению. Этим же приемом, подчеркивая заразительность такого безумия, Фокин и завершает спектакль. Когда запеленутого в смирительную рубашку Голядкина уводят со сцены, свет в зале загорается снова, и некто (уже не во фраке, а в свитере, уже не в партере, а в ложе, на ярусе) обращается к залу с монологом Голядкина. Сопротивляющегося «бунтаря» шумно выводит вон возмущенная администрация, и в этот хеппенинг, представьте себе, даже можно поверить. В этот миг кажется, что вот-вот хлынет на сцену где-то долго таившееся наводнение и смоет с подмостков трагическую историю о человеке-ветошке, как это было в финале «Шинели», когда на матовом экране-заднике плескалась, все прибывая и прибывая, вода.
Пожалуй, единственный просчет Фокина в «Двойнике» в том, что он начинает спектакль сразу с очень высокой ноты. Выбирает наблюдение за безумием, но не анализ его. Кстати, у Достоевского тоже примерно так. Но такое точное следование букве литературы эмоционально обедняет спектакль, не давая прорваться зрительскому сопереживанию истории, которая началась как фарс, а превратилась в трагедию.
Выбрав Виктора Гвоздицкого на роль Голядкина, Фокин идеально угадал актера. Гвоздицкий как никто чувствует слово и стиль Достоевского и способен держать внимание зала. Он умеет как-то причудливо выпевать, выдыхать, выплевывать эти странные, болезненные исповеди писателя. Умеет сохранить мысль и боль в монологе, который захлебывается словами, задыхается от слов. Этот актер может быть значительным даже в роли самого жалкого героя. Может дать понять, что значит – оскорбленное самолюбие и унижение, умеет вызвать сочувствие и сострадание. Но в «Двойнике» Фокин словно спеленал Гвоздицкого еще до финала, предложив ему начать не с эмоционального нуля, а почти с кульминации – от порога безумия, а не с истоков болезни. Не успев узнать и, если хотите, полюбить Голядкина («Ну экзальтирован, ну немного обидчив и закомплексован, всё ему кажется, что кто-то хочет его обидеть, над ним посмеяться… Но это ведь ему только кажется», – рассуждает зритель), мы не успеваем и ужаснуться тому, как близок он, этот порог безумия, и как быстро, подобно скорому поезду, безумие надвигается на человека и может его раздавить.
Вместо этого с холодноватым любопытством разглядываем Двойника в несколько эстрадном исполнении Алексея Девотченко. Он конечно же дьявол, хотя и в обличье мелкого беса. Конечно, говорит по-немецки, как и следует Воланду, и в ресторане, куда он заманивает Голядкина, их обслуживает конечно же девица в белом переднике, но абсолютно голая, как булгаковская Гела. Сначала Двойник – еле уловимая тень, как филер с поднятым воротником, скользнувшая по набережной. Потом он кошмар Голядкина, таинственно растворяющийся в зеркалах. Потом – жалкий проситель, явившийся к Голядкину в дом (шаркает ножкой, словно копытцем бьет). Потом – лучший друг хозяина. (О, этот жалкий миг голядкинского торжества, когда он, никчемное и никем не любимое существо, вдруг ощущает себя Очень Важным Лицом, способным стать еще чьим-то покровителем!) А потом наступает момент, когда Двойник вдруг проходит сквозь Голядкина, как сквозь туман. И маленький человек снова осознает свою ничтожность и с ужасом обнаруживает, что место живого человека (его место!) занял «упырь, вурдалак и мцырь».
Именно с этой минуты в спектакль возвращается сильная эмоция. Ее испытываешь, наблюдая волны растерянности на лице Голядкина–Гвоздицкого. Герой безуспешно пытается проникнуть в разгадку: почему его, Голядкина, не замечают тут и не хотят, а его Двойника принимают и любят. Его – презирают, а Двойника, укравшего его бумаги, слова и мысли, уважают и хвалят, принимают в свой Хор. «Все может случиться и ровно ничего не означать».
Когда бедного Голядкина собираются свезти в желтый дом, вдруг замечаешь сходство этого героя и с пушкинским Германном, и с гоголевским Поприщиным, и с кобылинским Тарелкиным… В глазах его плещется уже не безумие, но полный покой, просветление. Безумец выглядит абсолютно нормальным. Через финал этой «петербургской поэмы» Фокину все-таки удается закольцевать все основные мотивы литературы ХIХ века, невероятно внимательной к «жизни духа» маленького человека.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"