ДОМАШНИЙ АРХИВ
ВСТРЕЧА

Тихие разговоры в прохладных сумерках
О «Ежике в тумане», которому исполнилось 30 лет, рассказывает его создатель Юрий Норштейн

Рассказывает Юрий НОРШТЕЙН:

– Прочитал как-то в одной статье иностранной, что героев Норштейна нельзя лепить на майки, трусы и все такое прочее. И обрадовался: боже, какое счастье, что нельзя! И что это понимают. Но как трудно получается то, что необходимо. То, что грезится...
Я помню, как мы мучились с «Ежиком». Уже начали снимать фильм, а главного персонажа все еще нет. Мы снимаем планы без Ежика – деревья снимаем, как листья падают, снимаем... А его самого нет. Но я же знаю, каким он должен быть! Трудность задачи заключалась в простоте. Он должен был быть обязательно прост, восприниматься сразу, как выстрел, мгновенно, С первого же кадра. Вот мелькнули на экране два первых кадрика – и вы его восприняли, приняли. В этом была вся сложность.
На самом-то деле какая сложность – нарисовать ежика? Сколько их в мультипликации ходит с экрана на экран!.. И почему-то всякий раз считается, что это новый персонаж. Потому у нас две задачи были главными. Простота, о которой я уже говорил, и – не повторить то, что уже было. Не повторить. Он должен быть именно Ежик. Само звучание слова: «Ежик» – не «Еж»! Ежик и Еж – это же разные персонажи. Ну как сказать «Еж в тумане»? Так чиновник какой-нибудь скажет. Глухой. Заместитель председателя какой-нибудь. А «Ежик в тумане»... Это совсем другое!
Ну, значит, рисовали мы, рисовали этих ежиков без конца – все не то! Да как же ты не можешь понять – рисую Франческе, – ведь вот же он должен быть какой! И не получается. Просто ужас. Получаются ежи! А потом, помню, был вечер, когда... В общем, он получился. Вот такой. И больше ничего. И когда он уже вот так нарисовался, я говорю: «Ну, Франческа, вот же ведь он – в раскадровке, вот он, вот он...» Но тут такой странный феномен: только тогда персонаж начинаешь видеть в раскадровке (вот он такой, какой должен быть), когда он уже нарисовался. А до этого будто пелена на глазах, не видишь и все! И ведь все время рисуется в конце концов нечто очень близкое к тому, что уже было, что рисовалось до этого. Но не то. То получается, когда... Ну вот, есть художник-постановщик. И я сам рисую. Но, конечно, не могу нарисовать так законченно, что ли, как надо для фильма. Просто нет у меня этого мастерства, да и занятие другое. Так что пусть уж художник и рисует. Однако, для того чтобы у нас получилось то, что необходимо, должна быть единая кровеносная система. Так бывает очень редко, но бывает, когда вот что-то такое подключается и начинает функционировать как единый организм. И только в этом случае получается.
А потом... Вышли мы как-то вечером из дома и увидели женщину. Она гуляла с ручным ежиком. Я посмотрел: да как же он похож на нашего-то! Ну просто наш, и все тут. Казалось бы, пойди раньше, посмотри. Но ведь это уже потом видишь. Как, знаете, когда смотришь через оптическое стекло. Я помню, как в детстве подносил такое стекло к какой-нибудь картинке, потом начинал отодвигать – все хотел поймать момент, когда размытая картинка превращается в отчетливое перевернутое изображение. Он, этот момент, всегда на меня действовал самым волшебным образом. Вот, вот, вот сейчас я должен уловить...

...Я вспоминал нашу дачную хозяйку тетю Феню и соседку тетю Нюру, вспоминал позвякивание чашек, их вечерние глухие разговоры, когда неразличимы слова, когда звуки речи сливаются в единую ворожбу, как шелест воды на речных перекатах в прохладных сумерках. Эта их ворожба примиряет тебя с мирской скорбью, и пока слышался шорох этих голосов, прочность мира казалась незыблемой... Пожалуй, только органный голос Анны Ахматовой можно было сравнить с этими вечерними разговорами, тяжелыми вздохами, молчанием... Теперь уже нет этих добрых старух, но все мне кажется, что тонкая дачная перегородка, как виолончельная дека, продолжает ловить их голоса.
Вспомнил сжатое поле, и остывающий золотистый вечер, и комбайнеров далеко в поле, почти силуэтно в оседающей пыли, пронизанной низким воспаленным солнцем...
...Но вначале была скатерть. Большая, белая, закрывающая столы во дворе. Столы, вынесенные из коммуналок. Солнечное тепло, осеннее – бабьего лета... И – скатерть, которая накрыла все эти столы. Люди, которые сели за эти столы, перед тем как разъехаться из этого дома навсегда. В этой последней неторопливой встрече должны были появиться все, кого я знал, – и те, кого уже нет, тоже... И на перекрестье их разговоров все и должно было вырасти. Вся история дома. А в сущности – вся история страны.
Фильм «Сказка сказок» – самый для меня дорогой, потому что он самый личный... Потому что я прожил в Марьиной роще почти 25 лет. Потому что оттуда уехал. Потому что нашего дома нет. А есть огромный шестнадцатиэтажный дом. И мост – тот, который в финале фильма, – теперь уже не тот мост. И как вечером в августе, когда шли дожди, пахла пыль, прибитая каплями... И как гремели покрышками синие автобусы, которые ходили тогда по Москве.
Это все постепенно собирается тогда, когда оглянешься и когда навсегда уходит тот мир, где ты жил. Двухэтажный старый дом... Двор... Ты вдруг начинаешь понимать, что на этом-то пространстве и прошла основная твоя жизнь.

Подготовлено по публикациям в журналах
«Искусство кино» и «Киносценарии».

В Москве, в Музее личных коллекций, проходит выставка Юрия Норштейна, о которой мы подробно расскажем в одном из ближайших номеров “ПС”.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"