УРОКИ ЧТЕНИЯ

Многоуважаемый книжный шкаф…

Что станет с человеком, если в детстве он не прочтет «Алису в стране чудес» или «Маленького принца»? Что случится, если он не читал «Остров сокровищ» или «Человека-амфибию»? Чем будет отличаться человек, прочитавший Бабеля и Платонова, Шукшина и Астафьева, от тех, кто их не читал? Он будет лучше? Ему будет легче жить?..

I

В не столь отдаленные времена посещение гостей начиналось обычно с обзора квартиры. И в первую очередь с книжных полок чехословацкого или румынского производства или – что респектабельнее – с книжного шкафа. А точнее, конечно, с книжек. Именно по ним во многом составлялось впечатление об обитателях жилища.
«…Ага, это я читал. К сожалению, никак не могу достать Фриша – пропустил в свое время. Я, правда, «Homo Faber» из журналов переплел. У меня, кстати, есть знакомый переплетчик. Здорово переплетает и недорого. Честно говоря, «Гантенбайн» сильно смахивает на «Степного волка» Гессе. Вы читали?..
О, Стругацкие... Я, честно говоря, люблю Лема. Фантастика так фантастика. Кстати, вы что-нибудь знаете, кроме общих слухов, – что там у Тарковского случилось на съемках «Пикника»?..
«Дом на набережной» – книжка? Впервые вижу. У меня опять только журнальный вариант. Мне говорили, что тысяч пятнадцать, первую партию, успели выпустить, остальное – под нож.
Ух ты – «Тарусские страницы»! Вот уж действительно – библиографическая редкость: вы знаете, я действительно впервые прочел именно здесь и Цветаеву, и Коржавина, и Владимира Максимова. А ведь тут еще и «Будь здоров, школяр!» Окуджавы. Ее ведь потом практически запретили и изъяли даже из библиотек как пацифистскую…»
Милый интеллигентский треп у книжного шкафа, напоминающий игру в слова, когда из одного большого составляются маленькие. Только здесь важнее не кто больше придумает, а сколько совпадет – тогда мы если не одной крови, то хотя бы одного книжного карасса. Скнижились, как говорил Ремезов. Переброска словами о книжных пристрастиях – своеобразная метка территории: вот сюда не заходить, тут – заповедная зона, сюда – милости просим. Здесь, условно говоря, у книжного шкафа, дружба могла расстроиться из-за предпочтения Фолкнера Хемингуэю. Возможно, действительно единственно достойной причины для ссоры.
Многие знакомые отмечают феномен: сегодняшние молодые люди, заходя в незнакомый дом, не проявляют любопытства. Им все равно, что за картины и чьи фотографии висят на стенах, что за книги стоят на полках. Можно предположить, что это происходит от стеснения или от плохого (а может быть, наоборот, хорошего) воспитания, хотя «знатоки жизни» утверждают – от обыкновенного невежества.

II

«Дорогой, многоуважаемый шкап. Приветствую твое существование…» Несмотря на то, что чеховскому «шкапу» было сто лет, а моему новому только три недели, я не устаю им любоваться и восхищаться. Пусть он уже не пахнет так деревом, как в первую неделю, давно заставлен книгами, и на них успела скопиться пыль; пусть все домочадцы и не случайно зашедшие на огонек знакомые не раз успели пропеть ему дифирамбы; все равно утром, когда сознание еще дремлет, мой замыленный сном глаз останавливает свое внимание именно на нем, предпочитая надменному письменному столу или даже любимому креслу, фамильярно отъехавшему почти к самой кровати, и я улыбаюсь. Мой угол зрения вовсе не предвещает хорошего дня или хотя бы сносной погоды. Более того, уже через мгновение я тянусь к часам, время на которых напоминает о массе неприятных подвигов, необходимых совершить за день. После чего силюсь разглядеть уровень атмосферного давления на деревянном под цвет шкафа барометре, стоящем на его второй полке, от которого ранней весной ничего хорошего не дождешься. И все же первое мгновение нового дня начинается с лицезрения приятного – с любимых книг на полках моего любимого нового книжного шкафа.
Конечно, книжки в нем подобраны не случайно, а согласно вкусу хозяина. Как и немногочисленные предметы, расположенные здесь же. На верхнюю полку я поставил замечательные словари, справочники, энциклопедии. По бокам перед полиграфическими гигантами – маленькие, в симпатичных переплетах книжечки – «Дао дэ цзин» и сборник цитат Мао Цзэдуна, как бы символизирующие эволюцию китайской мысли и мысли в целом. На вторую – современные pocket books, такие, как «Азбука классики», «Иностранная литература», «Текст», и другие. На третью полку – хорошо изданные подарочный Жванецкий и Бродский в супере, Умберто Эко, Ионеско, Гессе, Борхес… На четвертой, как строй храмовников, один к одному, в черных, только расшитых золотом одеяниях, нобелевские лауреаты. Внизу – Павленков и ЖЗЛ, а также любимый Пруст в «ХХ веке», «Иосиф и его братья», набоковская «Ада»… и разбросанные в художественном беспорядке дискеты и музыкальные компакт-диски.
Мне нравится смотреть на свой шкаф, его замечательных обитателей, это предмет моей гордости, моего хвастовства. И если бы кому-то пришло вдруг в голову сделать мне приятное, ему достаточно было бы не пройти мимо этого шкафа с постной физиономией, тусклыми глазами и демонстративно равнодушным видом.

III

Собственно, весь сыр-бор, то есть побудительный мотив для написания этих многочисленных слов, заключается в следующем: на днях услышал из уст тридцатилетнего компьютерщика приблизительно вот такой монолог в защиту нечтения. Мол, занятие это праздное, лишнее, отрывающее от реальных проблем, мешающее жизни, запутывающее ее. Логика молодого человека была проста и внутренне безупречна: только сам человек в состоянии познать жизнь по-настоящему, поэтому книжки лишь сокращают то время, которое нужно для этого. Настоящие чувства могут быть только в жизни, а читать про чужие – суррогат и может означать лишь отсутствие собственных. Беллетристика вообще не нужна, она не функциональна, не имеет прикладного значения; человек познает жизнь непосредственно; и вообще все по Фрейду: идет замещение настоящих человеческих проблем.
Я, пожалуй, впервые встретил не просто одного из нечитающих, каковых пруд пруди, не распространенный тип стыдливого, но упорного уклониста, а идейного борца против чтения. Как герой Брэдбери из романа «4510 по Фаренгейту», который хранил, но не читал книги, в которых разочаровался, ибо слова, в них написанные, не помогли ему в реальной жизни, не уберегли от неправильных поступков и разнообразных невзгод.
Казалось бы, спорить с такой позицией бесполезно. Единственно можно заметить, что есть и другая. Такая же пафосная. Что человек познает мир не только непосредственно – через собственный опыт, который слишком узок и ущербен, но и опосредованно – через культуру. Книга же является «средством перемещения в пространстве опыта со скоростью переворачиваемой страницы».
Разделять: жизнь – это жизнь, а книги – это всего лишь чтение – невозможно. Чтение книг и есть жизнь. Когда маленького Сартра мама попыталась отговорить от чтения «Мадам Бовари», шутливо спрашивая, что же он будет делать, когда вырастет, если уже сейчас хочет читать взрослые книги, тот ответил: «Я буду их жить».

IV

В десятом классе к нам в английскую спецшколу пришел странный учитель американской литературы (был такой предмет). Английский он знал, по всей видимости, плохо, во всяком случае, произношение его было ужасно, и то, что должен был сказать по-английски, он зачитывал по бумажке. Но вот по-русски он говорил замечательно. Я совсем не помню этого человека – только что он был с бородой. И что когда заболел и лежал в больнице, мы его навещали. Это было неслыханное дело. Значит, чем-то заинтересовал этот странный человек, который, судя по всему, не имел особой цели с нами сближаться, по всей видимости, просто пережидая какое-то трудное время. В противном случае ему бы ничего не стоило продолжить с нами общение. Но это не состоялось. После школы мы ни разу не виделись. Так вот, я уверен, что любовь к американской литературе привил нам он. А возможно, к литературе вообще. Судя по всему, мы разговаривали с ним.
Моим однозначно любимым писателем в то время был Сэлинджер. Впервые появился герой-невротик сверстник. (Гамлетовская рефлексия, несмотря на то, что его «опорный» монолог я уже знал по-английски, но плохо по-русски, не вызывал сильных эмоций, потому что он старик: ему уже тридцать). Впервые можно было прочесть про себя, про то потаенное, о чем даже себе не признаешься. И все было так искренно, не фальшиво; так легко обсуждалось то, что у нас считалось табу. Где еще можно было встретить описание мальчишеского переживания за свою девственность?! На одном из уроков у нашего странного учителя, на самом деле странного предмета – «американская литература» было задано пересказать по выбору любую главу из «Пропасти во ржи». Конечно, я выбрал ту, где к Холдену приходит проститутка, а потом его избивает лифтер.
Долгое время люди для меня делились на тех, кто любит Сэлинджера, кто сопереживает его герою, кто способен понять, почему Холден боится за свою сестру и что не дает его душе спокойно приспособиться к окружающему миру, и на тех, кто равнодушен к Холдену и его проблемам, более того, кто смеется над его «инфантильными глупостями».

V

Мне всегда искренне представлялось, что в детстве и юности я мало читал. Но, как известно, все познается в сравнении…
Году, наверное, в 90-м один из старших школьников, которому я преподавал историю, предложил мне приобрести книжки, оставшиеся от «генеральского списка». Система тогда такая была: руководящие, ответственные работники ежемесячно получали списки вышедших только что дефицитных книг, которые редко попадали в общую продажу, и могли в первую очередь отовариться, притом не по ценам черного рынка. И вот такой руководящий работник, начальник родителей моего ученика, выбрав все для себя необходимое, делился остатками с подчиненными. Так дошла очередь и до меня.
– Только там уже почти ничего не осталось, – извиняющимся тоном сказал мальчик, – но я на всякий случай принес. Там, значит, остался какой-то МаркЕс и какой-то БорхЕс.
– Давай, – говорю, – быстренько этих МаркЕсов и БорхЕсов…
Так вот и достались мне эти замечательные книжки. И еще в придачу – Кортасар.
Чтение из поколения в поколение одних и тех же знаковых книг как бы позволяло сохранить и повторять матрицу внутренних фантазий человека, тем самым давая «отцам и детям» совместный язык общения. Отсутствие знакомых символов культуры у рядом стоящих во времени поколений может показаться не без оснований кому-то даже концом цивилизации, если понимать ее как своеобразную преемственность.
Попытаюсь для интереса и читательской ассоциации передать, что же из прочитанного в детстве действительно произвело на меня впечатление и кто были мои герои.
Моим любимым писателем был, конечно, Майн Рид. Никто с ним не мог сравниться: шесть толстых оранжевых томов издательства «Огонек» были прочитаны неоднократно, от корки до корки, да так, что, например, продать их из-за совершеннейшей потрепанности в будущем не представлялось возможным. Чаще всего я перечитывал «Белую перчатку», «Белого вождя» и «Оцеолу – вождя семинолов». Конечно, не оставались без внимания и «Всадник без головы», и «Острова Борнео», где я перечитывал в основном те места, что иллюстрировались картинками. Майн Рид намного опережал по рейтингу также любимых: Александра Дюма, Фенимора Купера, «Героев Эллады» и «Маугли», «Робинзона Крузо», «Одиссею капитана Блада» Сабатини, «Приключения Шерлока Холмса» и «Белый отряд» Конан Дойля, «Остров сокровищ» и «Черную стрелу» Стивенсона, «Копи царя Соломона» и «Монтесуму», тем более Жюля Верна и Вальтера Скотта. Наверное, потому, что он был интересен весь, целиком, а не только сценами рыцарских турниров или поединков. С Майн Ридом могли соперничать лишь «Три мушкетера».
Но я помню и о сильных переживаниях, которые мне доставили, например, отдельные сцены из «Королевы Марго», «Двадцати лет спустя» или «Последнего из могикан». У Майн Рида главные герои всегда побеждали и жили как бы вечно. А тут…
Никогда без слез не мог прочесть сцену казни друзей Коконакса и Ла Моля. Коконакс, которого пощадил палач во время пыток за то, что он когда-то не побрезговал пожать ему руку, помогает своему другу, у которого после этих же пыток раздроблены ноги, взойти на эшафот и утешает его перед смертью. И еще одна сцена казни – короля Карла Первого – его «remember» Атосу, и потом капающая с эшафота вниз на землю кровь, туда, где стояли отважные французы, не сумевшие его спасти. Или героическая гибель юного Ункаса, сына Чингачгука. Так и вижу нож, занесенный над его молодым сердцем коварным и жестоким гуроном по прозвищу Хитрая лисица.
Судя даже по этому списку, видно, что меня, как и многих моих сверстников, волновали смерть, человеческое достоинство, преодоление, дружба и настоящая любовь. Вот почему уже позже я переживал то за Роберта Кона из «Фиесты», желая, несмотря на все его занудство, чтобы он ответил на издевательства, вспомнил, что боксер, и набил бы наконец кому-нибудь из обидчиков морду; то за маленького ирландца, героя «Юных годов» Александра Кронина, который все же решился вступиться за свою честь, то за Мартина Идена, то за всю семью Оппенгейм, а то и за все «потерянное поколение».

VI

В записных книжках Довлатова есть примечательный эпизод: сетуют русскоязычные эмигранты на то, что их дети забывают русский язык, не читают русскую классику, тревожатся, как они будут расти без Достоевского, на что художник Бахчиян замечает: «Вот Пушкин не читал и ничего…»
А недавно моя хорошая знакомая, с которой мы много лет дружим, перешедшая, как и многие в последние годы, исключительно на детективы (помните профессора из «Скучной истории» Чехова, который к старости прекратил читать книги и почитывал на ночь только детективы по-французски), заявила, что она наконец поняла Кришнамурти, который советовал стараться не много читать. Суть, мол, состоит в том, что, читая большое количество произведений умных людей, хочешь не хочешь, но становишься апологетом и проводником чужих идей и мыслей, которые на самом деле не выстрадал и не выродил, а присоединился. А создается впечатление, что, проанализировав эти творения лучших умов, сам становишься лучше. И вроде приобщаешься к вершинам духа. Но по-настоящему уходишь от себя, поскольку сосуд заполнен не собой, а другими. И уж совсем тяжело придется в будущем тем неподготовленным субъектам, на которых сваливаются все эти достижения великих без изучения их собственных возможностей и, что самое важное, способностей.
Ну и чтобы окончательно дать высказаться сторонникам моего оппонента, приведу высказывания о чтении «тяжелой артиллерии» – Шопенгауэра: «О, как мало они должны были думать, чтобы иметь возможность так много читать! Постоянное чтение отнимет у ума всякую упругость, как постоянно давящий вес отнимает ее у пружины, и самое верное средство не иметь собственных мыслей – это во всякую свободную минуту тотчас хвататься за книгу. Чтение есть простой суррогат собственного мышления. При чтении позволяешь постороннему вести на помочах свои мысли. При том многие же книги годны только к тому, чтобы показать, как много есть ложных путей и как плохо было бы позволить им руководить собой. Читать – значит думать чужой головой вместо своей собственной».
Не правда ли, поразительно напоминает аргументацию моего компьютерного оппонента? (Хотя мне кажется, что все сказанное Шопенгауэром больше для красного словца.) Еще раз повторю: никто не противопоставляет чтение любованию рассветом или закатом, книжная жизнь не подменяет реальную, и если кто-то устал от чтения, значит, пришло время от него отдохнуть (как, кстати, моя знакомая, которая не читала лет шесть, разбиралась с собой и со всем прочитанным до этого, а потом снова начала читать…)
Человек читающий не лучше человека нечитающего… Допустим. И не умнее. И это бывает… Вот когда «Кражу» Астафьева перечитал, почему-то подумалось: Толя Мазов, один из героев книжки, такой совестливый и чувствительный потому, что в отличие от других книжки читал; или же он книжки читал, потому что был совестливый и чувствительный? Иосиф Бродский утверждал, что человек – это то, что он прочитал. Эта версия мне ближе.
Чтение – это преодоление тяжести одиночества, установление диалога. Более того, книга как бы оказывает особое внимание, примечает взявшего ее, ибо тот, кто писал, может быть, и не выговаривался ни перед кем, но читающий всегда готов вообразить, что разговор ведется именно с ним.
Таким образом, читающий, рефлексивный слабак, может на самом деле оказаться более стойким – у него в случае выбивания из жизненной колеи есть с кем поговорить, посоветоваться, отдохнуть душой, отвлечься.
Книги, книги… Сколько себя помню, всегда приставал к другим – читайте, читайте. И не только потому, что бывшая учительская профессия обязывала, и не потому, что хорошее чтение, безусловно, прививает эстетический вкус, обогащает язык, снижает порог чувствительности человека. Чтение – это всегда больше, чем просто читать. Чтение книги превращается в своеобразное ведение дневника, только не личного, а дневника человечества. А любой дневник – это еще наведение порядка в душе.

VII

Лет пятнадцать–двадцать назад, работая учителем, я давал моим тогдашним, а потом бывшим ученикам читать книги из собственной «библиотеки симпатий», как называл любимые книжки Борхес. Желающих оказалось так много, что мне пришлось покупать кое-какие книги в двух, а то и в трех экземплярах. А потом даже завести специальный блокнот, в котором отмечал, кто что брал, ибо книги по привычке забывали отдать и кому-то уже не доставалось. Этот блокнот у меня сохранился. Хотя прибегать к его помощи необязательно. Восстановить список того, что читали, нетрудно. Не буду в хронологической последовательности излагать весь круг чтения. По понятным, вероятно, причинам оставляю за скобками Толстого, Достоевского, Шекспира, Рабле, Свифта или Сервантеса. Отмечу лишь то, что сохранила эмоциональная память. Без всякого рейтингового листа, не по порядку и алфавиту. Этот список прост, как простая пища. Многие книги и их авторы уже назывались.
«Над пропастью во ржи» Сэлинджера, рассказы и ранние повести Астафьева, «Сотников» Василя Быкова, рассказ «Великолепная шестерка» Бориса Васильева, рассказы Платонова «Корова», «Юшка» и «Такыр», «Бабий Яр» Анатолия Кузнецова, «Хладнокровное убийство» Трумэна Капоте, «Вверх по лестнице, ведущей вниз» Бел Кауфман, «Вот пришел великан» Константина Воробьева, «Яичко» Людвига Ашкенази, «Охота жить», «Материнское сердце», «Обида» Василия Шукшина, «Письмо» Бабеля, «Вельд» Брэдбери и его же – про девочку, которую забыли в чулане, когда кончился дождь, «Три закона робототехники» Айзека Азимова, рассказы Проспера Мериме «Локис», «Души чистилища» и, конечно, «Матео Фальконе» – про мальчика, которого застрелил отец за предательство, Искандер, Булгаков, Бёлль, Стефан Цвейг, Стругацкие, Лем, Ильф и Петров, Зощенко, Ремарк, «Чайка…» Ричарда Баха, «Бойня…» и «Кошка…» Курта Воннегута, «Повелитель мух» Голдинга, «История любви» Эрика Сигала, «Превращение» Кафки, Акутагава, «Посторонний» Альберта Камю, «Маленький принц» Экзюпери, «Дориан Грей» Оскара Уайльда, «Записки молодого варшавянина» Ежи Ставинского, Андре Моруа, О.Генри, «Трое в лодке, не считая собаки» Джерома, Тынянов, Аксенов, Гладилин, Давыдов, Войнович, Поповский, Тендряков, Эйдельман, Окуджава, Трифонов, Гессе, Томас Манн, «Мефисто» Клауса Манна, «Пятая печать» венгерского писателя, фамилию которого запамятовал (но помню имя замечательного режиссера Золтана Фабри, снявшего одноименный фильм; как, впрочем, и Иштван Сабо – по «Мефисто»), Уильям Фолкнер, Макс Фриш, Дюрренматт, Торнтон Уайлдер, Джон Апдайк…
Потом, когда стало возможно, к ним добавились: Пастернак – «Доктор Живаго», Гроссман – «Жизнь и судьба», рассказы Шаламова и Довлатова, романы Солженицына, Домбровского и Алданова, Джордж Оруэлл – «1984 год» и другие знаменитые антиутопии, наконец, Набоков и Маркес.
Прошло время. Что я даю читать сейчас? Новым читателям? Во-первых, их давно уже значительно меньше, и никакого специального учета не требуется. А так – все тех же авторов. Плюс, может быть, Милона Кундеру, Роберта Музиля, Патрика Зюскинда, Милорада Павича, Джона Фаулза, Ромена Гари… Сами они пытаются добавить Пелевина, Сорокина, вечно модного Кастанеду, Акунина и стильных суицидных японцев.
Я же сегодня продолжаю с неиссякаемым удовольствием читать Пруста и перечитывать Бунина.

Анатолий БЕРШТЕЙН

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"