Помолитесь обо мне: пусть меня не
забудут
Память и правда. Когда речь идет о войне,
эти слова становятся почти синонимами. Не
случайно те, кто воевал, говорят: «Лучше не
помнить, чем не так рассказать».
Но рассказать правду – не значит рассказать
абсолютно все. Хотя бы потому, что придется
рассказывать и то, умолчанием чего, быть может,
жив человек. Умолчание и не-вспоминание иногда
дают силы жить дальше.
Да и правда войны – не сухая правда факта, а
искренность переживания. То, что рассказали не
один десяток раз, пусть и не покривив душой,
никогда не станет кровью и плотью другого
человека. Поэтому и настоящая память о войне –
всегда по-живому.
В музее школы села Степановка Пензенской области
висит карта. Города, поселки, деревни. На карте –
бирки: фамилия, инициалы, дата гибели… Там, где
Москва, Киев, Орел, Курск, бирок так много, что
карты не видно.
Карту повесил в музее директор Степановской
школы Виктор Малязев. Он же записал воспоминания
воевавших односельчан, свидетельства тех, кто
жил в Степановке в войну, письма степановцев, не
возвратившихся с фронта. И издал книгу.
Скупые от опасения ошибиться строки. Первый бой.
Танковая атака под Курском. Голод и холод
торфоразработок. Учебные лагеря. Окружение… То,
с чем шли в бой. О чем писали родным. Чем спасались
от усталости и страха. То, о чем, может быть,
никому не рассказывали.
Правда, способная стать памятью. Нашей памятью.
“Кто не понимал, что война – работа,
тем туго приходилось”
15 августа 1942 года ушел на фронт Михаил Алексеевич
Киселев. До призыва у него была бронь. При
мастерских Степановской МТС обучал он девчонок
токарному делу – мужчин и парней поглотила
война. “Да и военком меня берег, – вспоминал
Михаил Алексеевич. – Подожди, говорит, вот
отгоним немца подальше от Москвы, а то ты там
сразу сгоришь”. Новобранцев обмундировали в
Пензе и отправили в Москву. В октябре 1942 года
Михаил Киселев был направлен в ракетные войска,
на знаменитые “катюши”.
– На каждом новом месте роешь аппарель, чтобы
“катюшу” спрятать, – вспоминал он, – потом
ровик для снарядов, потом для себя, а в конце
землянку. Мы, было, возмущаться начали, но
командир сказал: “Если бы вы не рыли, вас давно бы
не было”. Один лейтенант, корректировщик огня,
никогда для себя ровик не копал, а в палатке жил.
Мина прямо в палатку попала, убила насмерть. Кто
не понимал, что война – это работа, тем туго
приходилось.
“Если раненый, обязательно выживу и
вернусь”
Не вернулся с войны Андрей Степанович Петряшкин.
– Андрей перед боем всегда письмо писал мне и
заканчивал так: “Иду врага громить”, –
вспоминала его сестра Варвара Степановна. – Он
дома озорник был. В пятом классе его за озорство
из школы исключали, да и учился он плохо. Брат
Василий, тот примерным был и в учебе, и в
поведении, а Андрей – оторвяга, а погиб как герой.
Он в озорстве и в играх командовать любил. Друг
его писал, что, когда Андрея в голову ранили, он
двенадцать часов лежал без сознания и за все это
время только одно слово и произнес: “Мама”. А
когда его провожали, говорил: “Если раненый,
обязательно выживу и вернусь”. Но вот не смог
рану превозмочь.
Андрей Степанович Петряшкин был тяжело ранен в
бою 7 марта 1945 года и захоронен в польском городе
Пыжице.
“На своих же минах подрывались, когда нервы
не выдерживалилежать в окопе”
До ноября 1944 года у заведующего Степановским
узлом связи Алексея Сергеевича Лапшова была
бронь. Войну А.С.Лапшов начал в Венгрии в городе
Секешфехервар. Его 242-й полк углубился в
расположение немецких войск и тут же попал под
перекрестный огонь.
– Вызвали меня к командиру роты. “Лапшов, –
говорит он, – сходи за едой, а то с голоду
подохнем”. Пополз кухню искать. По сторонам
убитые валяются, как снопы. На своих же минах
подорвались, когда нервы не выдерживали лежать в
мелком окопчике и ждать, когда сойдешь с ума. Пока
ползал за едой, в моей ячейке убило солдата. Он,
видя, что моя ячейка глубже, решил в ней полежать,
пока меня нет. Но мина упала рядом, убила
осколками и засыпала землей – одну каску видно.
Домой из Австрии до Молдавии шли пешком. Приказ
был: в сторону не ходить, ничего не брать, не пить,
не есть угощений. Одна молдованка, показывая
командиру на меня, сказала, что я украл у нее
золотые часы. С мародерами поступали круто.
Командир меня расстреливать повел. А я попросил
его, что, мол, расстрелять всегда успеете, надо
поискать. Часы солдаты нашли, они в трещинку
между половицами провалились.
“Был месячный паек: 300 граммов сахара, пачка
чая, 10 картофелин”
– На трудовом фронте убирали лес. Готовили
торфяные поля, – вспоминает Варвара Степановна
Петряшкина. – От Москвы близко. Как услышим
сообщение, что немцы наступают, плачем. Когда
тревожные гудки слышим, значит, немцы бомбят,
опять плачем. В бараке жили две бригады. Работали
в две смены: с 6 до 13 – одна, с 13 до 12 ночи – вторая.
Приходили, а суп в бутылке на тумбочке ждет. Был
месячный паек: 300 граммов сахара, пачка чая, 10
картофелин. По две картошки каждый вечер
выгадывали, 500 граммов хлеба в день. Жиров
никаких. Съедали и опять “порожняком”. Ложку
перловки давали на котелок. Воскресенье –
выходной. В понедельник встаем, худющие, как
лещетки, мослы торчат. Немногие терпели, чтобы
все сразу не съесть.
Берегли хоть граммов сто. Нельзя же идти на
работу совсем голодными. Работали как лошади, а
не хворали. Молились, чтобы захворать, уж очень
хотелось отдохнуть.
“Перед атакой выдали пять подкалиберных
снарядов. Под расписку…”
Дмитрий Васильевич Гришин служил во 2-й
гвардейской Краснознаменной танковой армии
генерала Балдашова. Вначале командиром танка, а
затем танкового взвода. Первое боевое крещение
Гришин получил на Курской дуге.
– Не было для меня ничего страшнее, – вспоминал
он. – Словами не передать, да и перечувствовать
такое можно только раз в жизни. Перед атакой
подбежал замполит и говорит: “Пиши заявление в
партию, если погибнешь, то коммунистом”. Да и
вправду сказать, надежды выжить было мало. Под
расписку выдали по пять подкалиберных снарядов.
Стрелять ими, только когда наверняка знаешь, что
попадешь. 5 июля 1943 года бросили колонной в 3 часа
на рассвете под поселок Поныри. Закопали танки и
ждали приказа о наступлении. 6 июля – приказ.
Ночная атака. Под танком взорвалась мина,
разорвало днище, и пламя хлынуло внутрь. Выскочил
из машины, стал кататься по земле, стараясь сбить
пламя. Таким подобрали санитары.
– Мой стрелок, – вспоминает Дмитрий Васильевич,
– стрелял здорово. Гнали немцев не хуже, чем они
нас в начале войны. Давили не как людей, а как
врагов. В атаке жалости не было ни к кому. Просто
иногда такого насмотришься, что, кроме чувства
мести, других чувств не испытываешь. Мне с
товарищами однажды пришлось раскапывать людей,
заживо похороненных немцами во рву. Разве будешь
их после этого жалеть!
“Страху не было. Но какое-то чувство щемящее,
с холодком...”
Когда провожали на фронт Николая Ивановича
Шушмарина, война подкатила уже к Волге. В марте 1943
года полк, где служил ставший сержантом Николай
Шушмарин, пешим порядком бросили на
Орловско-Курскую дугу держать оборону. А в ночь с
5 на 6 июля гвардейцы генерала Руссиянова пошли в
прорыв.
– Дали немцам как следует. Мясорубка была – жуть.
30 километров за один день прогнали. На участке,
где шел в прорыв наш батальон, немцы накануне
положили целый полк. Жара, смрад, дым. Мы бежали по
разлагающимся трупам. Немец крепко засел. С нами,
молодыми, шел в атаку батальон штрафников, одни
офицеры. Ими старшина командовал. Хоть и
“катюши” перед боем знатно поработали, и спирту
нам перед атакой дали, и страху вроде не было, но
какое-то непонятное чувство, щемящее, с холодком,
старались заглушить криками “За Родину”, “За
Сталина”. И бежали, бежали вперед по трупам и
пеплу. Из этой атаки из 700 человек нашего
батальона вернулось только 75. Мне тогда
несказанно повезло.
“День и ночь ждем себе смерть…”
– Я участвую на фронтах с 1 декабря, – писал
родным 22 декабря 1941 года Григорий Егорович
Бизяев. – Пока жив и здоров, все трудности
пережил не знаю как. Дорогие сроднички,
помолитесь обо мне, чтобы здоровья мне Господь
дал. Пусть меня не забудут.
10 декабря 1943 года Григорий Егорович написал
домой последнее письмо: “…желаю быть вам живыми
и здоровыми. Я пока жив и вам сообщаю, что моя
жизнь не очень завидлива. Я нахожусь на первой
линии, четыреста метров. Сижу в землянке день и
ночь. Не могу голову высунуть, а то снайпер скоро
снимет и много поснимал.
Дорогая Ксения, очень трудно мне все это
переносить, кругом меня летят пули и снаряды. Но
пока не попадают в мою щель… День и ночь ждем
себе смерть. Вот что я тебе хочу написать. Не
ругай детей, жалей. Очень мне вас жалко. Не
забудьте меня. Помолитесь за меня богу”.
Ответа от родных Григорий Егорович получить не
успел. Вскоре началось наступление советских
войск. 26 декабря 1943 года в бою за деревню Мятли,
что в Белоруссии, Григорий Егорович погиб. В этой
деревне и похоронили его боевые товарищи.
“Не забыть, как заградотрядовцы
расстреливали солдата...”
Михаил Степанович Бизяев на фронт попал с
началом войны.
– Полтора месяца держали в лесу, готовили к боям,
– вспоминает он. – Немцы все ближе и ближе к
Москве. А сержанты знай гоняют: “Выше ногу, шире
шаг”. И так весь день. Однажды я не вытерпел: “Что
же вы делаете, говорю, вы нас хоть стрелять
научите, нам же в бой скоро”. Вместо ответа дали
суточный наряд на кухню. Там хоть немного
картошкой отъелся. Потом погрузили в эшелон – и
под Москву, в район Волоколамска.
Первый бой – вот уж чего никогда не забудешь.
Впервые в жизни почувствовал себя незащищенным.
Сидим в окопе, немцы вот-вот в атаку пойдут, и
никак недопетрим, почему к винтовке не дали
патронов. А потом холод по спине пробежал, когда
увидел, что в моем оружии отверстия просверлены.
Винтовки оказались учебными. Замполит, хороший
мужик был, бегает по окопу и все приговаривает:
“Ничего, ребята, все обойдется, все обойдется”.
Но вдруг новость: “катюши” на подходе. И они
подошли. Вот уж давали чаду. А потом на немцев
бросили полки сибиряков.
Еще раз пришлось испытать чувство безысходности,
как в тот раз под Москвой, уже в 43-м году, когда с
учебными винтовками на прорыв немецкой обороны
была брошена дивизия польских новобранцев. Немцы
быстро поняли, в чем дело, и, не потея, положили из
автоматов и пулеметов всю дивизию. Мы наблюдали и
до крови кусали губы. Никакой разумностью
объяснить этого нельзя.
Не забыть, как заградотрядовцы расстреливали
солдата, сошедшего с ума во время немецкой
артподготовки и оставившего позицию. Стреляли
перед строем, а он падал, улыбаясь, не понимал, в
чем дело. Другой жизнью жил уже.
“Хозяева жить пускали, если приходишь со
своими дровами”
– Нас, шестнадцатилетних, послали лес пилить в
Алексеевку, – вспоминала Клавдия Степановна
Круглова. – Днем пилим, а ночью спиленным лесом
грузим пульмановские вагоны. Бревна, хоть и
метровые, а с трудом их поднимали, за день-то
ухетаешься так, что для погрузки сил не остается.
Жили на квартирах. Хозяева жить пускали, если
приходишь со своими дровами. Всегда голодные.
Чуть-чуть похлебочки. Хорошо, если мать с собою
свеклы даст. Домой возвращаешься, лапти худые,
ноги мерзнут, плетешься по дороге, а сил уже нет.
Голод вот-вот одолеет. Однажды думали с
девчонками, что так и не дойдем до дома. У меня с
собой пила двуручная была, хорошая пила. Мимо
Чемодановки шли, зашли в крайний дом и предложили
хозяину купить пилу. Взял за небольшую краюшку
хлеба. Мы ее, как вышли на дорогу, быстро сжевали.
А дома отцу повинилась. “Черт с ней, – говорит, –
с пилой, слава богу, что живыми пришли”.
“Офицеры уносили продукты в окрестные села,
а солдаты умирали”
Дмитрий Владимирович Столяров пошел на фронт 11
декабря 1942 года. И сразу же – месяц военных
лагерей.
– Я был в учебной саперной роте, – вспоминает он.
– Жили в землянках. Очень много умирало. В
основном интеллигентные учителя, инженеры,
врачи. У них не хватало совести просить или по
помойкам лазить. Нам-то кое-что из дома приносили,
благо он рядом был, а они дохли, как мухи.
Воровство процветало. Солдату было положено 600
граммов хлеба в сутки, а пока до него дойдет, все
разворуют: старшина и дальше офицеры младшие, а
потом и старшие. Офицеры уносили продукты в
окрестные села и гуляли с женщинами. А солдаты
умирали.
“Финны через реку кричали: эй, русь, пошли за
водой!”
Алексей Сергеевич Черников учился минному делу
перед призывом на фронт. Был направлен в
Ульяновское пехотное училище, а оттуда под
Москву в город Звенигород, в воздушно-десантные
войска. В Звенигороде наготове было 12
воздушно-десантных бригад, так называемый
“резерв Сталина”. 12-ю бригаду “сталинского
резерва” бросили в Карелию на реку Свирь.
– Фронт в Карелии как бы замер, не преломляясь ни
в нашу, ни в их сторону, – вспоминает Алексей
Сергеевич. – И так, протянувшись от Баренцева
моря до Ладожского озера, оставался почти три
года. Мы интересную картину наблюдали, когда
прибыли. Там обе стороны так привыкли к
трехлетней тишине, что даже огородничеством
стали заниматься: огурцы выращивали. А
“старички” рассказывали: “Финны через реку
кричат: “Эй, русь, пошли за водой!” И мы шли, и
никто не стрелял”.
“Мама, у меня сердце чует, что больше не
свидимся”
– Скоро поедем на фронт бить германских
людоедов, – писал из-под Сталинграда домой Иван
Сергеевич Черкасов. – Мама, я на фронте буду
стойким и храбрым. Мы немцам отомстим за все. А
вам, мама, я советую работать в колхозе и
перевыполнять нормы, дать продуктов фронту
больше, чтобы быстрее разгромить врага. Мама, мы,
гвардейцы-минометчики, выполним приказ 227
товарища Сталина, чтобы не отступить ни на шаг, а
когда кончится война, тогда мы вернемся домой и
снова будем жить по-старому в нашей советской
стране… Мама, больно я о вас соскучился обо всех.
Повидаться бы хоть на один часок. Мама, у меня
сердце чует, что больше не свидимся. Помолитесь
богу. Прощайте, прощайте, прощайте. Ваш сын Иван
Черкасов.
Бог спас его под Сталинградом, но не спас потом.
Погиб Иван Сергеевич Черкасов под Воронежем и
был похоронен своими товарищами в братской
могиле в деревне Дубовиковка.
“Мать встретила: слава Богу, живой. Но зачем
домой вернулся?”
Фронтовые дороги Василия Сергеевича Трошина
начались в Москве, где он был курсантом 1-й
гвардейской минометной учебной бригады.
– Минометная установка наша – БМ-31-12. Стреляет
здорово. Все вокруг ровняет. Как зябку пашет. В
Бессарабии на нашем пути болота, негде пройти.
Впереди немецкие дзоты в шесть накатов.
Ствольники утюжили, ничего сделать не смогли.
Только пехота в атаку поднимется – косят ее
снова. Нас туда бросили. Пехота после нас в атаку
пошла в полный рост. Мы потом на те немецкие
позиции поглядеть пошли. А там ровное поле: ни
брустверов, ни окопов. А в блиндажах и дзотах
немцы мертвые, как врасплох захваченные смертью:
кто сидит, кто лежит.
Ненависть к немцам была большая. Один танкист
увидел колонну военнопленных. Так по колонне на
танке одной гусеницей пролетел, тела на траки
наматывал. А потом вздохнул: “Ну вот теперь мне
легче”.
А на Украине вошли в чисто русское село
Троицко-Сафоново. И удивились: село немцами при
отступлении не тронуто, будто бы и войны здесь не
было. Чистые дорожки, хаты побеленные.
Поинтересовались у нашей хозяйки и еще больше
удивились ее рассказу: “У меня немцы на квартире
жили. Скажут мне, погляди, мол, на улицу, не идет ли
патруль. Гляну, нет патруля, так они потихоньку
“Интернационал” поют”.
В Австрии под городком Пуршталь 6 мая 1945 года
встретились с американскими союзными войсками.
Выпили с неграми рома за победу. Домой вернулся 22
апреля 1947 года из болгарского города Осеновграда
в самый трудный для нашей страны послевоенный
год. Голод опять свирепствовал. Мать меня
встретила: “Васька, слава богу, что живой. Да
зачем ты домой вернулся? Чем я тебя кормить
буду?”
“Вагонетка падала часто.Холодно было и
голодно”
– На трудовой фронт назначил сельский совет, –
вспоминает Клавдия Тимофеевна Полимова. – Ехали
в теплушках. Вещи с собой везли: валенки, смену
белья. Там потом выдали чуни, вязанные крючком из
суровых ниток, да бахилы из парусины. Жили в
бараках. Их было два: летний и зимний. Летний –
дощатый, зимний – срубовой. Сушилка была, печи
кирпичные жарко натапливали. Питались – горе
одно: суп-овсянка, вместо овса шелуха. Голод –
штука такая, что не привыкнешь. Первый год суп в
бутылки наливали, второй – в котелки, а третий –
уж в блюдечки. Осенью корчевали пни и на топку
бараков их отвозили. Работали на рассыпном.
Возили на тачанках по узкоколейке. Комковый торф
прессовали. Меня кричать заставляли, когда
вагонетку толкали: “Взяли!”, “Поехали!”.
Вагонетка падала часто. Холодно было и голодно.
После дождя торф, как грязь. А зимой кирка и лом –
главный инструмент. За выполнение нормы давали 300
граммов хлеба и материал – 4 метра ситца на
человека. Я хранила ситец до самого отъезда
домой, а в поезде, когда ехала, все украли...
“Оккупантами звали и нас, и немцев”
Петр Константинович Яценко был призван в армию в
ноябре 1943 года. В Тюмени Петр Константинович
учился в школе младшего начальствующего состава.
Он вышел из нее командиром отделения пулеметной
роты. Вскоре приехали “покупатели” – “хорошо
одетые, отличной выправки, здоровые” и
предложили служить в войсках НКВД. Выбора не
было. Конечным пунктом назначения оказался
Ковель, город Западной Украины.
– В селе Нуйно предложили организовать колхоз, и
так и сяк уговаривали, расписывали все прелести
колхозной жизни, – вспоминает Петр
Константинович. – Коров, говорим, сгоните на один
двор и вместе доить будете, сдавать молоко будете
в район, прибыль – пополам. Мы, мол, на первых
порах вам поможем. Бандеровцев не бойтесь, мы вам
оружие дадим. Да в случае чего мы рядом. Ну,
уговорили. Председателя (голову) выбрали.
Охранять взялись человек 20 с автоматами, ребята
по 15–16 лет. Взрослых мужчин не было. Так
бандеровцы через два дня сделали налет. Перебили
всех, а “голову” на воротах повесили. Когда мы
приехали, банды и след простыл. Колхозов они
страшно боялись. Когда они нам чего-то не дают, мы
сразу же за бумагу и карандаш, мол, сейчас в
колхоз запишем, они сразу сговорчивее
становились. Колхозов им не надо было, они богато
жили. Оккупантами звали и нас, и немцев. Когда в
октябре 1950-го уходил домой, офицер каждого
предупредил: “О нашей работе и что здесь у нас
творится нигде никому не болтайте”.
Подготовлено по книге “Ваша боль –
наша память”. Виктор МАЛЯЗЕВ, Пенза, 2000 г.
Ваше мнение
Мы будем благодарны, если Вы найдете время
высказать свое мнение о данной статье, свое
впечатление от нее. Спасибо.
"Первое сентября"
|