Хутор Мигуты, добрым людям в крайнюю
хату
Мои родители познакомились в Германии.
Отец как военнопленный батрачил у бауэра, мать
загибалась на военном заводе, пока не дала по
морде надзирательнице-эсэсовке и не попала в
концлагерь. Спасло ее наступление американцев.
Отца освободили наши. Его, бывшего
санинструктора, забрал к себе военный госпиталь.
Мать попала в тот же госпиталь, ибо была кожа да
кости. С того времени и началась история моей
семьи.
После войны родители осели на родине матери, в
украинском Полесье. Там остались лежать навечно
мои брат и сестра – Ваня и Зоя, которые умерли
малыми, наевшись грибов с того места, где в войну
стояли немецкие танки.
Я родился вслед за этой бедой, и отец решил уехать
подальше от горя и тех голодных краев на Кубань,
где жила его старшая сестра. В теплушке, к радости
родителей, я начал ходить, катал по вагону между
узлами сделанный отцом возик на деревянных
колещатах. Старая еврейка, ехавшая с нами, глядя,
как я настырно толкаю возик и набиваю шишки,
погладила меня по белой кучерявой головенке и
сказала:
– Гарнэ будэ хлопчиня. Доброй ему доли. – И
по-своему меня благословила.
На кубанском хуторе Сухие Челбасы отец с матерью
стеляпали турлучную хату на две половины,
разделенные печкой. Отец был сухонький, рукастый,
немолодой. До войны он уже имел семью, натерпелся
раскулачивания и голода. Первую семью он потерял,
потом сам чудом остался жив, когда забрел в
голодающее село и его чуть не съели. Мать была на
десять лет моложе отца, но попробовала перед
войной того же “смалэного вовка”. Наверное,
поэтому родители ладили, хотя характеры у обоих
были скаженные.
Отца взяли в совхоз сначала работать плотником.
Но он умел по дереву все, не зря носил
“деревянную” фамилию и был из рода, где с шести
лет сыновья уже тесали спицы для колес. Поэтому
вскоре его поставили колёсником, тем более что
никто другой колеса и хода телег, бричек делать
не мог. Мать была дома на хозяйстве, после
концлагеря ее здоровья хватало только на это.
В ту послевоенную пору, в пятидесятые годы, по
хуторам и станицам ходило много нищих
неприкаянных людей. Им подавали, что Бог послал:
пару яиц, кусок хлеба, сальца. Мать часто совала
мне в руки что-нибудь съестное и говорила:
“Стыпанко, отнысы чёловику”.
Часто таких людей, накормив в хате, оставляли
ночевать. Почти всегда осенью, зимой, в непогоду.
И тогда под треск дров в печи да шипенье
керосиновой лампы шел рассказ о житье-бытье
странников. Вздыхала сочувственно мать, кивал
головой отец, а я не мог заснуть – слушал, мало
что понимая из этих бесконечных рассказов.
Одного такого постояльца я запомнил. Жил он у нас
все лето, звали его Соловьян. Фамилия это была или
прозвище – не знаю, так все его звали. Был он
высокий, худой, носатый и в хате сутулился. По
хутору Соловьян плотничал, строгал доски на
отцовском верстаке во дворе под камышовым
навесом, курил едкий самосад и спал под вишней на
топчане. Ему, как и отцу, было за сорок. Он тоже
воевал, как и отец, попал в плен в Крыму, когда
армию бросили на произвол судьбы, но после плена
еще пять лет сидел и жил по волчьему билету. Родом
он был из воронежских краев, там у него кто-то
остался, может, и семья, но об этом Соловьян не
рассказывал.
Работал он как лошадь – отец его звал двужильным,
но и пил так же. Вдовые хуторянки звали его чинить
крыши, латать сараи, рыть погреба, угощали
первачом, настоянным на дикой маслине, который и
быка бы с ног свалил, но хозяином к себе в хату не
взяла ни одна. “Пропыв свою мужеску сылу”, –
говорил с досадой отец.
По утрам Соловьян после первача долго не мог
проснуться, смешно чихал и фыркал, когда я
щекотал ему куриным пером в носу. Потом он
садился на топчане, тряс головой, сгоняя сон,
приходил в себя и шел к колодцу. Плюхалось в
глубину ведро, скрипел ворот, и Соловьян кричал:
– Степка-растрепка, тащи ковш!
Я летел с ковшом, поливал Соловьяну спину и шею
холодняком, он фырчал, поводил плечами,
извивался, и от этого его худая спина становилась
похожа на крученый ствол жерделы, росшей за
хатой. Потом он просил у матери рассольчика и,
прихватив брезентовую сумку с инструментом,
уходил в хутор до ночи. Мать глядела ему вслед и
качала головой:
– Неприкаяна душа. А такый работящий чоловик...
Работал Соловьян инструментом отца, своего у
него ничего, даже топора, не было. Мать ругалась:
– Батько, ты дывысь, шоб вин нэ пропыв твий
струмент.
Отец отмахивался:
– Тут вси знають, шо струмент мий. Нихто нэ
визьмэ. А ему чимсь хлиб зароблять нада...
Инструменты действительно никто не взял, хоть у
пьяного Соловьяна можно было и ремень со штанов
вытащить, он бы не заметил. Плотницкий, столярный
инструмент по тем временам стоил целое
состояние. Но по карманам тогда не шарили.
В то лето осень на Кубань пришла рано, еще в
августе. Пошли дожди, запахло с поля за хатой
мокрой соломой, в копнах которой мы с пацанами
еще недавно играли в жмурки. Соловьян перебрался
ночевать к нам в хату и спал на досках возле моей
кровати – пол был земляной.
Как-то вечером мать достала из-за сундука швейную
машинку “Зингер”, распорола свою выходную юбку
и сшила мне шаровары.
– Через ныдилю тоби, сынок, в перший класс. Будэ
обнова, – сказала она.
В школу меня тянуло, но не было еще рубахи и
“чёбит”, а мне хотелось кирзовые, как у отца,
только маленькие.
Соловьяну работы не стало, он заскучал, перестал
выпивать, да и не с кем было – отец это занятие не
одобрял. Когда мать куда-то ушла, а отец был на
работе, Соловьян подозвал меня:
– Растрепка, найди бумажки.
Я принес новую тетрадку. Соловьян повертел ее,
зачем-то понюхал, взял розовую промокашку, достал
из кармана половинку химического карандаша,
долго его слюнявил, смотрел в окно. Написал
несколько крупных кривых строчек, положил на них
деньгу и сунул тетрадь под клеенку. Вышел во двор,
долго вертел козью ногу, закурил, поглядел на
бегущие тучи. Оделся у верстака в свой старый
брезентовый плащ и зашагал на улицу. Я его догнал,
схватил за руку и спросил:
– Дядько Соловьян, вы куда?
– В белый свет, Степка, долю искать. А ты расти, –
он потрепал меня по белым вихрам и добавил: –
Добрым расти.
И ушел. Больше я его не видел.
Мать пришла к обеду, нашла тетрадку и прочла:
“Павло и Катя. Поеду на родину. Спасибо, что
приютили, обогрели и накормили. Спасибо за добро.
Буду вас помнить. А пятьдесят рублей дарю Степке
на школу. Иван”. Мать заплакала.
Придя с работы, отец попросил мать прочитать еще
раз записку, поглядел в сенях инструмент – все
было на месте – и сказал:
– Дастань, матэ, вынця з погреба. Выпьем за
счастливый путь Ивана-Соловьяна. Хай Господь ему
помогае...
Пришла настоящая осень, мокрая и холодная. Я
таскался с отцом за четыре километра в совхоз,
где была школа, месил грязь в кирзовых чёботках,
купленных на подарок Соловьяна. Они, как и отцовы,
не боялись воды, потому что были смазаны
березовым дегтем. Сильный запах дегтя стоял в
классе, и учительница не знала, что со мной
делать: выгнать или оставить.
По вечерам мы с отцом устраивались у натопленной
печки и просили мать почитать книжку. Она хорошо
читала, и в хате долго слышался ее ровный
красивый голос. Я засыпал под щемящую историю
графа Монте Кристо.
Иногда мать читала Священное писание. Я слушал,
смотрел на строгого Бога в углу комнаты, и вечные
слова Христа живой водой текли мне в сердце: “Я
был наг, и вы Меня не одели, Я был странником, и вы
Меня не приютили, Мне было холодно, и вы Меня не
обогрели, Я был голоден, и вы Меня не накормили”.
Я вспоминал записку Соловьяна на промокашке и
думал, что нас Господь ругать не будет.
Я подрос, волосы потемнели, но остались
волнистыми, как у матери. Отец приглядел лучшую
хату на другом хуторе, мы распродались и
переехали. Но и на новом месте в нашу крайнюю хату
стучались: переночевать, оставить на догляд
поломавшийся мотоцикл, постоять с пасекой под
нашим двором... Многие из этих людей потом
появлялись снова – в гости, с благодарностью или
просто проведать нас. А грузин-пчеловод прислал
посылку с домашним чаем и с таким адресом: “Хутор
Мигуты, добрым людям в крайнюю хату”. Посылку
почтальонка, ездившая на бедарке, привезла,
смеясь, нам. Чай был такой, что лучшего я в жизни
не пил.
Степан ДЕРЕВЯНКО,
станица Стародеревянковская,
Краснодарский край
Ваше мнение
Мы будем благодарны, если Вы найдете время
высказать свое мнение о данной статье, свое
впечатление от нее. Спасибо.
"Первое сентября"
|