ДЕТИ ВОЙНЫ

Дети войны...
Триста граммов хлеба в день. Голос из черного диска репродуктора. Черно-желтые кресты на голубых крыльях бомбардировщиков.
Работа – непосильная, неподъемная. Грузить обрезки бревен в вагоны. Таскать воду – за ведро три копейки. Поднимать с пашни быков, плачущих от голода. Плакать вместе с ними, уговаривать подняться. И быть сильными. Для младших братишек, сестренок. Для мамы и отца.
Дети спасали воюющих на фронте. Кто знает, скольких солдат уберегла память о семье? Скольким помогла весточка из дома – письмо, посылка, ученический табель с отметками? Дети спасали своим ожиданием, любовью, надеждой. Просто тем, что были.

Жук летит,
Конь скачет, Гитлеру капут!

Мне шесть лет. Далекий алтайский город Бийск. Мы с сестрой Зиной ходим по лужам в валенках, подкладывая полешки. Другой обуви нет. Валенки мы давно “напоили”, нам за это достанется, но все равно хорошо и весело. В руках у нас по флажку: длинная щепка, в разрез на кончике вставлен неподшитый кусочек красной материи. Такие флажки везде.
Победа!!! Мы, по-малолетству, не сильно прониклись смыслом происходящего, но все равно было радостно от того, что радовались все.
Соседский мальчишка, хулиган по прозвищу Лягуш, кричит: “Жук летит, Конь скачет, Гитлеру капут!” Здесь и наши маршалы – и победители, Жуков и Конев, и поверженный враг…
По рукам ходит изданная “Крокодилом” книжица из серой бумаги, где страшные обезьяны в галифе гонят куда-то испуганных красивых женщин. Подпись под рисунком: “Нам горилла приказала бить людей прямой наводкой”. Страшно! Где это существуют такие звери и почему они одеты как люди?
Наш коммунальный двухэтажный дом – как одна семья: дружба, скандалы, примирения…
На верхнем этаже большую половину занимает полковница Мальцева с дочерью и внучкой Лидой. Муж-полковник и зять, как им и положено, на фронте. Поговаривали, что зять пристроен в политотдел. Он приезжал в отпуск по ранению: хромой и рука подвязана. Видно, в политотделе тоже не сахар. Молодой и красивый, несмотря на раны, он постоянно напевал: “Раскудрявый, клен зеленый, лист резной…” Хромал на базар, таскал сумки, копался в огороде. Радовался, что живой.
Нас обокрали, вытащили из кладовки картошку, мешочек овса и рыболовные снасти, доставшиеся от деда. Бабушка курит папиросу, плюет в громадный диск репродуктора: “Развели ворье, власть называется”. У всех вопрос: кто ворует? Весь дееспособный люд на фронте. Неужели бабы? Вора так и не поймали.
Вообще мы – контра. Дедушка наш был богатый человек. Его раскулачили, сослали, и он сгинул. Об этом шепчутся. А полковница, когда в сердцах, рубит прямо и громко.
Бабушка косит сено – заброшенных покосов немерено. Сено продает, тем и живем. Косить страшно, вокруг расплодились волки. В домик на заимке бабушка не заходит, там живет рысь. Поистине война на пользу только зверью.
Мама дома почти не бывает, она работает экспедитором от лесозавода. Однажды у деревни Чемровка ее окружили волки. Отпугивая их, она зажигала спички, ложки, дощечки и бросала с подводы. За эту лесозаводскую продукцию мы потом рассчитывались много лет.
Нам “за так” привезли из Монголии корову. “Сам-Байну! Хюреру капут!” – сказал толстый монгол в лисьем малахае и исчез. Мама и бабушка дивились необычному виду коровы с маленьким выменем. “Ханик, – сказал дядя Митя, – помесь: корова и монгольский як – сарлык”. Корова печально оглядела нас, как кошка сиганула через изгородь в соседний огород и чем-то там спокойно захрумкала. Потом мы к ней привыкли, молока она давала много и необычайной жирности.
Ура! Сегодня бабушка берет нас на площадь. Это у пожарки на берегу Бии. Сюда приходят машины с демобилизованными солдатами. Они сидят плотно в кузовах, грязные и веселые, мелькают бинты. Встречают их толпы женщин и ребятишек. Слезы, крики. Из рук в руки передают бидончики с бражкой.
Солдаты подставляют железные кружки и котелки, наш бидончик моментально пустеет. “А не видел ли, сынок, Ванюшку Аксенова, видный такой, кудрявый?” – спрашивает бабушка всех подряд. Даже мне, несмышленышу, ясно, в такой толпе кого сыщешь, но я слышу, спрашивают многие. Лишь хоть чем-то прикоснуться, хоть по имени назвать родного человека.
Ванюшка, дядя Ваня, приезжал на побывку с другом. Громадные, черные, в громоздких танкистских шлемах. Они все время спали. Мне до сих пор до слез жалко, что так толком с ними и не пообщался. Но они-то, оказалось, общались. Друга-танкиста прихватили с полковничьей дочерью в сене за сараем. “Помогаешь фронту, гадина”, – хлестала ее по щекам полковница. Как ни странно, “помогаешь фронту” создало несчастной ореол мученицы. И сама полковница больше всех любила ее и жалела.
Мой папа тоже приехал. Вернее, его привезли умирать после тяжелой контузии. Он был шофер и вез снаряды. “Ладно его жахнуло”, – понуро сгорбившись с самокруткой, говорил дядя Митя. Самого его покалечило еще в детстве, и мобилизации он не подлежал, отчего всегда виновато держался в тени. Папу похоронили на высокой горе у старинной каменной часовни. Больше я никогда не видел такого уважения к ушедшим, как в Бийске. Хоронили на самом лучшем месте, на высокой узкой горе, открытой солнышку и чудесному виду лесистых гор и рек.
А Ванюшка-танкист тоже не вернулся. Нашли только похоронный патрончик, по которому бабушке потом выплачивали пенсию.
Но жизнь идет. Нынче в мае радуются все. Пришла на вечерние посиделки на веранде эвакуированная польская еврейка Ядвига Фортунатовна. Аристократка, совершенно не приспособленная к жизни. Ей дали картошки и научили, как ее посадить в палисаднике. Она не дала ей даже прорасти. Все выкопали и съели со своим бледненьким скрипачом Яником. А сейчас она буквально летает на крыльях и всех любит: “Скоро домой!”
Полковница Мальцева не показывается. Словно из-под земли прошел слух, что ее полковник нашел себе молодую фронтовую подругу. Оказывается, все всегда любили полковницу – “мается, как и мы грешные”.
К Фроське из угловой комнаты приехал с фронта муж, танкист Миша. Он слепой, с обожженным сизым лицом. Они рады, застолье и шум. Как будто слепота – дело десятое. Они так и дальше жили. Миша даже ходил ночью воровать сирень для жены, чуткий и неслышный, как тень, скользил в темноте с букетом. А потом пошел на курсы баянистов, сказал: “С детства мечтал стать музыкантом”. Вот так-то!
Я здесь ничего не говорю о голоде, но даже в эти радостные дни лица становились строгими, когда речь заходила о хлебе и картошке.
Победа делала свое дело. В воздухе перестала витать постоянная тревога. Как-то незаметно исчезли эвакуированные. А однажды с грохотом машин и труб в ограду ввалилась геологическая экспедиция. Громкие ладные мужчины в полувоенной одежде. Угловатые и высокие “студебеккеры”, “форды” с широкими радиаторами, похожими на разрезанную юбку, юркие “виллисы”.
Чем жили и как выжили в эти грозные годы? Никто никогда не сомневался в нашей победе. Говорили только: “Когда?”
Милый и тихий город голодного детства. Мы, дети, не могли тогда оценить все по-настоящему. Судьба разбросала нас по свету, но я всегда почему-то с чувством глубокой вины вспоминаю тех далеких людей, время, когда “были беднее – жили дружнее”, и тот самый радостный праздник сорок пятого.

Александр СЕРГЕЕВ,
Тюмень

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"