Беру мел и пишу: окопы, “ежи”, хлебные
карточки...
У каждого из нас есть личный календарь –
с датами, которые мы действительно отмечаем. Я
отмечаю 9 мая. Это не просто нерабочий день – это
еще и мой личный праздник. И я очень, очень хочу
объяснить детям почему. Но не знаю как.
Сегодня провожу эксперимент – выясняю
ассоциации своих учеников из 3 “А” со словом
“война”. “Как вам кажется, что за этим словом
стоит?”
Девять десятых пишут о событиях в Чечне. Трое –
об отцах-военнослужащих. И только двое – о том,
что их деды воевали. Где и почему – не очень
понятно. Они ничего не знают. У них – своя война,
которой отмечено их время. А Великая
Отечественная почти уравнена в правах с Первой
мировой – далекая, покрытая пылью история. Без
личного смысла. Без всякого жизненного урока. Как
же, как рассказать детям о войне?
* * *
Когда я была маленькая, мы все время смотрели
фильмы про войну: в пионерских лагерях, в
кинотеатрах и дома по телевизору. “Семнадцать
мгновений весны” появились летом. Детский сад, в
котором работала моя мама, выехал на дачу. Я тоже
поехала на дачу – с лагерем. Лагерь и детский сад
были в одном детском городке. Вечером все мы, дети
сотрудников, набивались в маленькую комнату
завхоза смотреть очередную серию. Через
пятнадцать минут после начала, уложив детей, к
нам присоединялись взрослые. Там, вокруг
телевизора, яблоку негде было упасть. И все жили
единым сюжетом, все дышали в унисон. А утром
события очередной серии пересказывались ночным
няням, которым не повезло в тот день с дежурством.
И еще у нас были смотры строя и военной песни. А на
главной лагерной аллее стоял памятник Зое
Космодемьянской – с гордо поднятой головой и
сжатыми кулаками. У подножия этого памятника на
очередной торжественной линейке я срывающимся
голосом читала: “Босиком, в одной рубашке рваной
Зою выгоняли на мороз…” И лагерь внимал, подняв
руки в салюте. А я почти плакала: “Как могли
дышать мы в этот час?”
Память о войне (даже не о войне – о победе)
досталась нашему поколению от родителей в виде
песен и матросских танцев, картины с
развевающимся над Рейхстагом флагом и серии
книжек про пионеров-героев. И тогда мне было
понятно, как рассказывать про войну.
* * *
Двадцать лет назад я работала с подростками в
туристическом клубе, и все мы тогда отмечали
сорокалетие окончания войны. В честь Победы мы
ставили поэтическую композицию по стихам
молодых поэтов, погибших на фронтах Великой
Отечественной: Павла Когана, Николая Майорова…
Подростки не слушались – все разваливалось, не
звучало, не чувствовалось. Но была строчка про
поцелуй потрескавшимися губами. И я тогда
прекратила репетицию, посадила их на краю сцены и
сказала: “Прочитать эти стихи можно, если
представить, что ты очень долго не пил. И
пересохшими губами ты целуешь – всего один раз.
Это ведь можно представить?”
И спектакль получился.
Это был праздник в честь Дня Победы, когда мне
казалось: я знаю, как рассказывать детям о войне.
* * *
Через три года мы сидели на кухне, и один из
бывших моих подростков будничным голосом
рассказывал о том, как выглядит цинковый гроб. Он
служил на границе с Афганистаном и участвовал в
погрузке гробов солдат своего призыва. Он ничего
не рассказывал о войне – только о гробах. А потом
тоже стал работать с подростками: водил их в
страшные походы по “местам боевой славы”. Здесь
они раскапывали останки погибших, но так и не
похороненных солдат. Что можно – опознавали, что
нельзя – просто хоронили. И я, узнав об этом,
впервые подумала: время меняет суть событий. Рано
или поздно цена победы, за которой “не постоим”,
подсчитывается. И об этом очень трудно
рассказать детям.
* * *
Мой свекор дошел до Берлина. После ранения,
полученного под Москвой, его выучили на военного
переводчика. Он переводил на допросах пленных
немцев. Он не любил рассказывать о войне и не мог
смотреть фильм “Проверка на дорогах”. Зато он
покупал моему сыну маленькие зеленые танки и
зеленых пластмассовых солдатиков и еще водил его
в Музей Вооруженных Сил и на улицу, по которой
настоящие танки ехали на парад. Он рассказывал,
как танк устроен изнутри и чем большой танк
отличается от пушки-самоходки. Но он почти ничего
не рассказывал о человеке на войне. Какие-то
анекдоты. Да еще коротенькую историю о том, что
командир части, представляя его к награде,
вынужден был приписать к фамилии две лишние
буквы – вместо “Фурман” “Фурманов”: боялся,
что “Фурману” орден не дадут. Об этом нужно
рассказывать детям?
* * *
Мой дед по отцу погиб в сорок третьем на
Орловско-Курской дуге. В майские праздники папа
водил меня к могиле Неизвестного солдата. Мы
клали гвоздики на черный блестящий гранит – в
память о деде. Это было очень торжественно и
очень важно. Я гордилась тем, что мой дед –
Неизвестный солдат и лежит под огненной звездой.
Я была уверена, что он там лежит, хотя и погиб
где-то под Орлом.
…А в сорок восьмом, в год разгрома Еврейского
антифашистского комитета, за дедом пришли. Он был
мертв уже пять лет, и бабушка дрожащими руками
протянула главному похоронку. Главный
усмехнулся: “Знаем мы ваши похоронки!” И бабушка
заплакала.
После эвакуации бабушка вместе с сыновьями жила
у родных в деревянном домике на окраине Москвы в
семиметровой комнате: три доски вдоль стен. Чтобы
кто-то вышел из комнаты, остальные должны были
встать со спальных мест. Эту семиметровую
комнату обыскивали пятнадцать минут. На деде, уже
давно погибшем на войне, числились преступления
врага народа. А потом я читала, что делали с
“врагами народа” после ареста, и думала: хорошо,
что дед погиб. Теперь он лежит под огненной
звездой на Красной площади. А папу приняли в
институт.
Но с тех пор я вообще перестала понимать, как
рассказывать детям о войне.
* * *
Я родилась под символом развевающегося над
Рейхстагом красного знамени. Я родилась с
генетической ненавистью к свастике. Но сегодня
молодые парни моей замечательной Родины
украшают свастикой свои тела и рубашки. Они
называют себя патриотами. Их распирает любовь к
Родине, требующая чужой крови. А мой дед лежит под
огненной звездой. И я не знаю, как рассказывать
детям о войне.
* * *
Беру мел и пишу на доске: окопы, “ежи”, хлебные
карточки, треугольник, эвакуация, воздушная
тревога, налет, зажигалки, затемнение,
бомбоубежище, похоронка… Десяток не очень
понятных слов, про которые надо расспросить
родителей. Большинство мам и пап моих нынешних
учеников родились после войны, а бабушки и
дедушки тогда были детьми. Но я пишу не
“фронтовые” слова, а “слова тыла” – те, что
были реалиями тогдашней детской жизни.
На следующий день приходят возбужденные. У этого
бабушка рыла окопы, у того – жила в эвакуации. У
этого дед тушил зажигалки на крышах Москвы, а эта
приносит “модель” треугольника – фронтового
письма, которое бабушка весь вечер учила ее
складывать. И фотографии, и даже одна медаль в
коробочке – осталась после дедушки. Разрешили
взять с собой, показать в классе. И еще кто-то
рассказывает про голодные обмороки и про хлеб.
А я – про свастику. И про “это не должно
повториться”…
* * *
Мою тетю зовут Флора. Все члены семьи произносят
ее имя с нежностью и почтением. Тетя Флора –
блокадница. Это значит, что она прошла через
что-то, что делало ее человеком гораздо в большей
мере, чем всех нас, вместе взятых. Я усвоила это с
детства, но как рассказать про блокаду своим
ученикам?
Звоню в библиотеку.
– Елена Михайловна! Не вспомните ли какой-нибудь
рассказ про блокадный Ленинград? Короткий.
Елена Михайловна не помнит. Но рассказывает
историю, которую слышала от одной ленинградской
писательницы, выступавшей у них в библиотеке. Я
благодарю, записываю этот рассказ и приношу
детям.
…Сержант Егоров немного волновался. Вчера в его
взводе заговорили про Новый год: нам бы, мол, тоже
не мешало отпраздновать. Ну и что, что война!
Новый год, он все равно Новый год. Тут вспомнили о
ребятках из библиотеки и решили отрядить к ним
Деда Мороза.
Дедом Морозом единогласно назначили его,
сержанта Егорова. До войны он учился в
педагогическом. Закончить не успел: ушел на фронт
с четвертого курса. Однополчане звали его
“учитель” – за то, что любил все объяснять.
Никто не усомнился, что Дед Мороз из него выйдет
отменный. Загвоздка была только в бороде. Хоть у
Егорова за последний окопный год и появилось
подобие щетины, считать ее за бороду было еще
нельзя. Но командир подмигнул Быкову, и Быков
достал мочалку. Быков был не из ленинградских.
Таскал с собой эту мочалку на память о
деревенской бане. Мочалку повертели, потрепали,
примерили и решили, что с нею будет в самый раз –
настоящий Дед Мороз.
Детская библиотека была недалеко, на краю города
в маленьком старинном особняке. Перед крыльцом
на задних лапах сидели два каменных льва. Здесь
работала библиотекарем Вера Давыдовна. Вера
Давыдовна очень любила книги, библиотеку и этих
львов: они казались ей воплощением благородства
и мужества. Но в домах перестали топить, Вера
Давыдовна стала думать, что львы не просто так
сидят на задних лапах: они первые не выдержали.
Холодно им, вот и жалуются. Потом в одного из
львов попал осколок снаряда, и ему отбило часть
лапы. И Вера Давыдовна стала льва жалеть. Он
теперь был раненым.
В библиотеку все время приходили дети. До войны
они тоже приходили – читать книги. А теперь шли
погреться. Дворник дядя Коля установил в
библиотеке маленькую печку-буржуйку – прямо в
читальном зале. Он и дров приносил понемножку.
Разбирал маленький заборчик соседнего
палисадника и приносил. А потом дядя Коля от
голода заболел и умер. И Вере Давыдовне самой
пришлось думать, как сделать, чтобы печурка
горела и дети могли греться.
Сначала она доломала штакетник и сожгла все
старые газеты. Они прогорели быстро. Потом –
журналы. Потом наступила очередь книг. Книги были
очень похожи на детей – такие же беспомощные и
безответные. Вера Давыдовна знала: предательства
они ей не простят. И когда горели первые книги,
плакала. А потом привыкла. Только решила –
выбирать не будет. Будет жечь понемножку и по
порядку: сначала все книги на букву А, потом – на
букву Б и так дальше. Пока горели книги с одной
полки, Вера Давыдовна читала детям вслух книжку
со следующей. И так много-много дней подряд…
Егоров с Быковым, согнувшись, пробежали по улице
с табличкой “Простреливается”, свернули в
соседний переулочек и остановились перед
чугунной дверью, которую сторожили замерзшие
львы. Нырнув в подъезд, Егоров одернул
маскировочный халат, изображавший шубу Деда
Мороза, и пригладил бороду из мочалки: “Похож?”
Быков заверил: более похожего Деда Мороза быть не
может. “Главное – мешок, мешок с подарками. Деда
Мороза по нему узнают”, – решительно заверил он
и подтолкнул Егорова ко входу в читальный зал.
На выцветшем ковре перед буржуйкой тихо сидели
дети. Вера Давыдовна читала им очень смешное
место из сказки “Три толстяка”: как один
продавец воздушных шаров залетел прямо в кухню
главного замка и угодил в огромный торт. Поварята
не растерялись, навесили на него крендельки,
намазали взбитыми сливками и посыпали сахарной
пудрой, будто он и есть главное украшение торта.
Но дети не смеялись. “Как мышата серенькие”, –
подумала Вера Давыдовна. А потом вдруг тоже
решила, что крендельки на живом человеке –
совсем не смешно. Ее даже стало слегка
подташнивать.
– Ого-го-го! – зычным басом закричал из-за двери
Егоров. – К вам пришел Дед Мороз! Он вам елочку
принес!
И вошел в зал, фыркая и отдуваясь, как, по его
представлению, делали все Деды Морозы на свете.
– Посмотрите-ка, что у меня в мешке. – Егоров
особым, “дедморозовским” жестом снял с плеча
вещмешок и стал осторожно его развязывать. Дети
сгрудились вокруг. В мешке оказалась маленькая
растрепанная елочка, которую накануне по заданию
командира срубили двое разведчиков – специально
ползали за ней в овраг. Елочка была наряжена. Не
игрушками, конечно. Какие на фронте игрушки? На
ней висели кусочки хлеба и сала, старательно
нарезанные солдатами маленькими кубиками. Кто-то
не пожалел – пожертвовал для такого дела
драгоценную катушку ниток. А там, где ниток не
хватило, кусочки хлеба просто нанизали на
колючие ветки. Один довольно большой кусок
красовался на макушке.
– Дети, можете подойти и взять с елочки подарки!
По очереди. Сначала – самые маленькие, – тихо
сказала Вера Давыдовна.
– Можно мне звезду? – Маша была самая младшая, и
ей достался хлеб с макушки. Она подошла к Егорову
и тихонько погладила его маскировочный халат. –
Я знала, что ты придешь, Дедушка Мороз. Какой же ты
добрый! Ты – самый настоящий!
Она улыбнулась, и уголки ее губ, засохшие и
сморщенные, треснули. Маленькие красные капельки
тут же смешались с хлебными крошками, которые
Маша аккуратно клала в рот.
Егоров обратил внимание, что еще у нескольких
детей уголки губ покраснели.
“Разучились улыбаться!..” – вдруг понял он и
почувствовал, как в горле у него надувается
какой-то неправильный, неуютный ком.
– Настоящие Деды Морозы не плачут! – сказала
Вера Давыдовна, не глядя на Егорова, и тут же,
отвернувшись, засунула в печурку “Трех
толстяков”. Казалось даже, она на что-то
сердится. “Как же много эти толстяки ели, –
подумала Вера Давыдовна, заталкивая книгу в
самую сердцевину огня. – Поделом им!..”
* * *
«Мы придумали, как нарядить елку, – сказала на
следующий день девочка Алина из исторической
группы. – Мы тоже нарядим ее кусочками черного
хлеба. Как в рассказе. Это лучше, чем гирляндой
событий. И черное на зеленом – красиво. Мы только
боимся, что все будут плакать».
Как же все-таки рассказывать детям о войне?
Марина АРОМШТАМ
Москва
Ваше мнение
Мы будем благодарны, если Вы найдете время
высказать свое мнение о данной статье, свое
впечатление от нее. Спасибо.
"Первое сентября"
|