КУЛЬТУРНАЯ ГАЗЕТА
ВЫСОКАЯ ПЕЧАТЬ

Андрей Турков:  “Все чаще вспоминаю себя 16-летним, за неделю до войны”
Было ощущение счастья, и еще не закружилась черная птица беды

Имя критика и литературоведа Андрея Туркова – негромкое. Но читающей России (а такая страна еще есть!) оно давно знакомо. Знакомо оно и читателям «ПС», где Турков много лет ведет рубрику «Высокая печать».
Его слово помогает нам найти в русской литературе созвучия нашей душе, нашим мыслям. И читателю передается эта вдумчивость, это убеждение, что книга – высокое отдохновение, сопряженное с трудом понимания и сострадания.
И прежде всего это относится к книгам о Великой Отечественной. Почти полвека Андрей Турков пишет о фронтовой литературе, защищая ее то от советских бюрократов, то от нынешних циников. При этом мало кто знает, что Андрей Михайлович Турков сам рядовой той войны.

– Ваши любимые герои – Чехов и Твардовский. Вы находите между ними что-то общее?
– Да, это общее есть. Прежде всего стремление к высочайшей простоте. Доброта. Память о людях. Посмотрите, в последней чеховской вещи что говорит Петя Трофимов о вишневом саде. А это не только о саде, а обо всей нашей стране. Ее вытащили на себе те люди, о которых мы не помним. Петя спрашивает: «Неужели вы не слышите голосов?..» Так вот и Твардовский, и Чехов очень хорошо различали эти голоса – голоса людей, о которых Александр Трифонович сказал: «Кому память, кому слава, кому темная вода – ни приметы, ни следа».
– Вашу новую книгу «Время и современники» я начал читать с главы, посвященной литературе о войне. Вы для меня камертон в этой теме. Но отчего вы никогда не касаетесь своей войны, своего военного опыта.
– Просто у меня нет интересной военной биографии. К тому же я войну трудно вспоминаю, мне тяжело дался госпиталь, и эту полосу жизни я стараюсь не трогать.
– Сорок первый год застал вас за партой?
– Да, я учился в десятом классе. В августе мне исполнилось семнадцать. Летом мы копали противотанковые рвы. Потом нас вернули в школу, я закончил экстернат и осенью 42-го поступил в Литинститут. Стихи, с которыми я поступал, были очень слабенькими. Но и требования, очевидно, были такие же – ведь ребята почти все были на фронте. А я был белобилетником по зрению.
– Как же вы на фронт попали?
– Получается, что я сделал большую военную «карьеру»: вначале был белобилетником, потом нестроевиком, потом уже строевиком. В апреле сорок третьего пришел мой черед. Сначала – отдельный дорожно-строительный батальон. Перебрасывали с места на место, мы были всюду затычка. А потом я был связным в штабе армии.
– Какое самое сильное литературное впечатление было во время войны?
– Весной 43-го в деревне под Калугой, где мы стояли, мне попал в руки «Василий Теркин», тогда еще далеко не полный. Я прочел его с большим любопытством. Но мне, конечно, никогда не пришло бы в голову, что я после войны буду писать именно о Твардовском, буду неплохо знать автора.
– Девятое мая вы встретили в госпитале?
– Да, меня ранило еще в конце 44-го, под самый Новый год. В Польше это было. Просто эпизод перестрелки. Привезли во Львов меня, в госпиталь. А в марте через всю страну в Камышин повезли. Хотели ампутировать ногу, но хороший врач попался.
– После госпиталя вы продолжили учебу?
– Когда я после ранения вернулся в институт, меня не хотели восстанавливать. Институт возглавлял Федор Гладков, а он считал, что те, кто был на войне, – потерянное поколение. Ну как в Европе после Первой мировой. О моих стихах сказали, что это полный пессимизм, упадничество. И меня бы не взяли, если бы не мой любимый преподаватель – лингвист Александр Александрович Реформат-
ский – я с ним очень подружился еще на первом курсе. Он страшно возмутился, что мне отказали, и написал записку в Комитет высшей школы. Там дали распоряжение меня восстановить.
– Кто из писателей написал о той войне, что вы пережили?
– Твардовский. Все-таки Твардовский. Я по-настоящему оценил его через несколько лет после войны. Когда остро стало все вспоминаться. А военная тема в какой-то момент оказалась не то что под запретом, но неодобрение властей чувствовалось. Твердили, что надо скорее переходить к темам мирного строительства. Победили, мол, чего еще надо? Многие поэты на этом тяжело пострадали – Недогонов, Гудзенко, Сережа Орлов, Юля Друнина, Межиров. А Твардовский упрямо стоял на своем, слово «память» для него было ключевым. И тут я вдруг понял, что Твардовский стоит и за меня. И я буду всегда с этим человеком.
– Память о войне стала и вашей темой.
– Да, так и тяну ее до сих пор. Это боль. Последние годы у меня часто встает перед глазами последняя довоенная неделя. Мне шестнадцать лет, я еду по Казанской железной дороге. Полным-полны вагоны радостных, веселых людей. А сколько девушек красивых! Они едут с цветами, на дворе середина июня. Это было со мной как раз перед самой войной и потому так ярко вспоминается. И тут же внахлест этой радости я думаю, как через несколько недель это все исчезнет, начнут эти люди гибнуть. Сколько их уйдет за четыре года войны! И никто о них не вспомнит. Мне всех ужасно жалко.
– Это как сон, как видение к вам приходит?
– Все это я очень резко, в деталях вижу всякий раз, когда нам опять начинают говорить: да что вы с этой войной, да сколько можно! Для многих молодых Великая Отечественная – это что-то вроде второй пунической, это так далеко. Возможно, я болезненно ревнив в этом отношении. Но тут я оглядываюсь на Твардовского. В силу огромного таланта он чувствовал все это еще обостреннее. В «Теркине» у него такие строчки есть:
Сколько их на свете
нету,
Что прочли тебя, поэт,
Будто бедной книге
этой
Много-много-много
лет…
Хотя тогда книжка только появилась, но он видел, что за какие-то год-два война унесла первых читателей его поэмы. Вот за понимание таких вещей, за совестливость я Александра Трифоновича очень любил и уважал.
– А что в военной прозе можно сравнить с Твардовским? Что-то близкое есть, на ваш взгляд?
– Ну хотя бы Гроссман. Виктор Платонович Некрасов, особенно со своей первой вещью. Я очень был рад первой настоящей книжке Бондарева – «Батальоны просят огня». И «Пяди земли» Бакланова. Много есть замечательного и уже, увы, забытого. К примеру, забыт замечательный очеркист Рудольф Бершадский. У него есть очерк «Смерть считать недействительной» – об одном из уцелевших панфиловцев. Удивительная вещь!
Хочется вспомнить и Владимира Александровича Рудного, автора романа «Гангутцы». В 70-х годах Владимир Алек-
сандрович добился, чтобы наших гражданских моряков, ходивших на северных конвоях, признали участниками войны. До этого их не признавали, хотя они и гибли, и тонули, и в плен попадали. Этот поступок Владимира Рудного, я считаю, равен воинскому подвигу.
– Вы встретили День Победы в госпитале? Помните «Красное вино победы» Евгения Носова?
– Начальник госпиталя нас поздравил… заревел. Некоторые злые языки сказали: конечно, кончилась война – кончилась его лафа, вот и плачет. И тогда разные люди были.
– Наша литература о войне никогда не увлекалась описанием крови. Да и войны как таковой там немного, но она всегда говорила о главном в чело-
веке.
– Да, были великолепно написанные батальные сцены, но не в них суть. Вы вспомнили Евгения Ивановича Носова. Моя жена больше всего любила его «Усвятских шлемоносцев» – там вообще ни одного выстрела. Тишина, только черная птица кружится. Но ощущение надвигающейся беды – в каждой строчке. И как все мужественно происходит, как сдержанно написано!
– Горестно, что совсем немного осталось писателей-фронтовиков. Ушли за последние годы Астафьев, Носов.
– Быков Василь… Уходят-уходят. Нам с вами могут сказать, что это естественно – возраст. Но от этого не легче.

Дмитрий ШЕВАРОВ

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"