ЛИНИЯ ЖИЗНИ 
БИОГРАФИЯ ВНУТРЕННЕГО ЧЕЛОВЕКА 

Музыка за окном

Когда-то очень давно, еще в начале семидесятых, я прочитала у Евгения Богата, что в человеке перед смертью проносится вся его жизнь, – некое подобие кинематографа, где человек становится как бы зрителем самого себя. Теперь такое представление вроде бы общее место, но в то время оно потрясало! Не может быть! Вся жизнь, сколько бы человек ни прожил? Вся до мелочей и даже до тончайших нюансов в одно мгновение?
Интересно, как это происходит? Что человек видит, уходя из жизни? Если внешние события своей судьбы, то понятно. А если это события его внутренней жизни, то он понятия не имеет, как сейчас проявится и что в нем проявится: совершается откровение.

Вот вчера двое замечательных молодых людей пригласили меня на свой концерт в музыкальный салон при Международном доме музыки. Она – хозяйка салона, он – директор музыкальной школы. Они играют в четыре руки.
Перед началом концерта хозяйка спросила: "Вы играете?" Я ответила: "Нет. Но так сложилась моя судьба, что я всегда слушала много музыки".
Начался концерт, а передо мной один за другим стали проходить разные фрагменты моей жизни. При этом я просто вверялась памяти и удивлялась тому, что мне открывалось: жизнь моя, если взять ее целиком, – это цепь бесконечных встреч с музыкой. Музыка всегда была рядом!
…В детстве мы жили в комнате, лишенной дневного света. Между нашим окном и окнами дома напротив было расстояние меньше метра. А дом тот был очень высокий, и свет к нам не проникал.
За окнами напротив жили две сестры. Одна была пианистка, другая – оперная певица. С утра до вечера оттуда слышались гаммы, звучало пение… Для нас это стало нормой жизни. Музыка буквально наполняла наше жилище. Думаю, другие могли бы на это досадовать, а мы не досадовали. Я нарисовала клавиши на большой дощатой поверхности стола и "играла", напевая то, что слышалось за окном, иногда по многу часов подряд, не зная, во что это выльется… Но говорят же: не оглядывайся раньше времени на результаты задуманного тобой.

У папы был друг – Валентин Федорович Штамбург, человек такой же значительный, каким был мой отец – Грант Акопович Аллахвердов. Со временем Валентин Федорович стал директором нефтеперегонного завода в Баку. А жена его Тамара Гаджиевна Рагимова, великолепная пианистка, была директором консерватории.
Благодаря расположению друзей моего отца – эти люди любили меня, и я воспринимала их как свою семью – я бывала с ними на всех лучших концертах в филармонии, на самых ярких представлениях в Бакинском театре оперы и балета. Присутствовала даже на многих выпускных экзаменах в консерватории, которые, начинаясь в первой половине дня, продолжались чаще всего до поздней ночи.
Жизнь отца и его друга была полна творчества и свободы. Яхта. Стильная одежда. Все, как в американском кино. Это вообще было свойственно передовой инженерии тех лет. Накоплений не было, всего по одной вещи в гардеробе, но каждая – настоящая. Шляпа, черное кожаное пальто до пят, бобриковый макинтош, желтые ботинки.
У моего отца было прозвище – Американец. Он был изобретателем и, ни много ни мало, главным инженером "Азнефти". Говорят, в те времена эта должность значила больше, чем министр. Кроме того, он был вратарем главной республиканской команды, которая со временем преобразовалась в “Нефтчи". Занимался он и водным поло, и гимнастикой…
Фотографии запечатлели облик этого невероятно красивого высокого человека. Он очень рано ушел из жизни, но было так много причин ощущать его живым и даже гордиться тем, что мы дети инженера Гранта. Где бы мы ни оказывались, о нас говорили: "Это дети Гранта!"

Иногда я спрашиваю себя: могла судьба соединить меня с человеком, для которого музыка не значила бы так же много, как для меня? И с удивлением говорю себе – нет.
Так и случилось. В нашей семье с Симоном Соловейчиком все было наполнено музыкой – концертами, пластинками, репортажами, которые он передавал с конкурсов Чайковского, с фестивалей "Белые ночи" в Ленинграде и с других значительных событий в мире музыки.
А как много значила публикация Симы под названием "Пианистка", которую он передал из Барнаула в тот же день, когда впервые услышал игру Веры Августовны Лотар-Шевченко, гениальной пианистки, пережившей многие годы лагерей и ссылок. Благодаря этой статье Вера Августовна смогла дать в Москве несколько концертов. Желающих услышать ее исполнение было так много, что порядок поддерживала конная милиция. Теперь это трудно себе представить.
Но ведь из того, что Сима написал о Вере Августовне и что статья имела такой резонанс, совсем не следовало, что она, бывая в Москве, непременно должна была останавливаться у нас. Мы могли быть близкими людьми и без этого: переписываться, созваниваться, ходить на ее концерты. Но она, к нашей радости, непременно хотела жить и репетировать в нашей семье, хотя в мастерской у ее родных стоял роскошный рояль, всегда предоставленный в ее распоряжение и не идущий ни в какое сравнение с нашим скромным фортепиано, взятым напрокат. Она говорила: "Вы – мой оазис".
А что значит жизнь Веры Августовны в нашем доме по нескольку месяцев в году – с момента того памятного знакомства и на протяжении шестнадцати лет до самой ее кончины? Она музицировала по девять часов ежедневно. И это была игра пианистки, о которой писал Ромен Роллан, концертами которой дирижировал Артуро Тосканини!
И такие богатства щедро рассыпаны по всей судьбе. В детстве – музыка за окном. Это же дар! Потом Тамара Гаджиевна, в доме которой собирались лучшие музыканты. Вера Августовна… И это совсем немногое из того, о чем можно было бы здесь рассказать.
А совсем недавно – встреча с необыкновенно одухотворенным человеком, композитором, лютнистом Шандором Каллашем, который предложил написать стихи для его музыки. А ведь мы к этому моменту были, можно сказать, едва знакомы. Мне и в голову прежде не приходило писать стихи. И вдруг такое предложение!..
В музыкальной истории моей жизни ничего не организовывалось, все случалось как бы само собой. Иногда самым удивительным образом.

Когда я работала в журнале "Пионер", мне довелось сопровождать большую группу детей в Венгрию, в международный лагерь. Тогда это называлось "возглавить делегацию".
Здесь были дети из восьмидесяти стран мира, всевозможные оркестры и ансамбли, театральные, цирковые и танцевальные группы.
Мы же… пионерская форма, пилотки и галстуки. Но главное – нам совершенно нечего было показать. Один мальчик танцевал матросский танец. Другой мог спеть песенку. Еще кто-то читал стихотворение. Все. И только Коля Скорик, известный сейчас режиссер МХАТа, замечательно играл на пианино. Но атмосфера праздника, царившая в этом лагере, была настолько захватывающая, что не включиться в нее было просто невозможно.
И тогда возникла дерзкая мысль: а что если создать оркестр воображаемых инструментов? Карнавал? Да, сразу музыканты! Мы дадим выход музыке, которая живет в душах людей независимо от того, музыканты они или нет, и будем дарить ее другим.
Но прежде всего надо было пережить переход от немузыканта в состояние музыканта, проникнуться жизнью с воображаемыми инструментами. А это было совсем не просто. Например, в столовую каждый должен был прийти со своим "инструментом". У одного барабан, у другого флейта, у третьего скрипка, у четвертого контрабас... Со стороны это выглядело шествием безумных. Перед тем как сесть за стол, "инструменты" аккуратно ставили у стены, и дежурный следил за тем, чтобы на них никто не наступил. Единственный, кто не участвовал в нашей игре, был Коля Скорик. Для него музыка была реальностью, и ему было бы невозможно играть в музыканта.
В программе значились "Буги-вуги", "Подмосковные вечера" и фрагменты из Первого концерта Чайковского. Когда мы выступили, стадион рукоплескал. Теперь мне кажется просто невероятным, как легко нам это удалось. Но, может быть, потому, что происходило все это в Венгрии всего через несколько лет после трагических событий пятьдесят шестого года, которые пережила эта страна. Конечно, ничем хорошим для меня лично эта поездка по возвращению в Москву не кончилась. Но любовь к жизни и к окружающим, которую нам удалось выразить, стоила всех неприятностей. Мы оказались другими. И только позже я поняла: то, что наша страна была представлена как страна детства, страна, где есть воздух для воображения, для радости и свободы, – было очень важно.

Детство мое прошло в темной комнате, что плохо вяжется с положением, которое занимал отец. Для того чтобы объяснить это, надо сказать слишком много. Поэтому так. Нефтяная промышленность была эвакуирована за Урал, а потом ее вернули обратно. Нас временно поселили в эту комнату. Отец мой к тому времени скончался, а мама в квартиру в роскошном доме не пошла. Так мы и жили в этой комнате: мама и мы, трое детей.
Когда Сима вошел в наше жилище, он сказал: "Какая роскошь!" Ему показалось, что в этой комнате все сияло и сверкало. Я отношу это к его благородству, но что-то, несомненно, его поразило. Музыка, море, книги, жизненные происшествия… Наша комната соединялась со всем этим в одно необозримое пространство. Она была способна вместить в себя все.
Чай пили из банок, чашек не было. Не было смены одежды, не было абажура, не было занавесок. Но мама утверждала: "Люди, у которых есть крыша над головой и горячий чай, – не бедные люди…"
На внешнем плане мама жила, не привлекая к себе внимания, как бы плывя по течению. Конечно, ей приходилось служить сразу в трех местах, чтобы прокормить своих детей. И это, пожалуй, все. На внутреннем же, в стенах нашей комнатушки, она творила мир чистой радости. Танцевала, пересказывая балет "Лебединое озеро", который видела до войны с отцом в Большом театре. Уверяла, что является генералиссимусом страны Холондрании (это государство – ее личное изобретение), что жизнь ее полностью законспирирована, поскольку она выполняет важнейшую миссию по спасению человечества, и что мы должны хранить эту тайну. Самое странное, что нас это не отрывало от реальности, но вместе с тем нам ничего не мешало этому верить…
Вот она придет с работы, отдохнет немного, выпьет чаю с хлебом и отведет нас к морю. И так изо дня в день. Я потом уже поняла, что многие люди, жившие у моря, никогда не соединялись с ним как с частью своей жизни. А у нас море было продолжением нашего жилища.
Мы были уже взрослыми, а мама по-прежнему читала нам на ночь Лермонтова, Тургенева, Некрасова, Есенина, которого тогда мало кто знал.
В Москве я знаю похожую семью. Пятеро детей, материальные трудности. Но дети здесь, как маленькие ангелы, потому что они из той системы ценностей, где нет понятия бедности. А если ее нет как понятия, то ее и нет.
Живет эта семья рядом с парком “Сокольники”. В парке несколько лет действовал музыкальный салон, который создала Галина Преображенская. По выходным со всей Москвы сюда съезжались люди, влюбленные в классическую музыку, но не имеющие средств для посещения концертов, и лучшие музыканты (не просто какие-нибудь – лучшие!) для них играли. Так вот, эти дети всегда были первыми на этих концертах.
Раз или два в году в Планетарии разрешается наблюдать ночное небо бесплатно. Эти дети – там.
Те, кто в Московском зоопарке ухаживает за пони, могут по понедельникам, когда зоопарк закрыт для посетителей, находиться здесь бесплатно. Они – в зоопарке.
Все это, казалось бы, сводится к примитивной мысли: единственное богатство человека – его жизненный опыт. Если ты богат, ты приобретаешь опыт богатства, если беден – опыт бедности. С любимым приобретаешь опыт любви, с нелюбимым – опыт жизни при нелюбви. Но она, эта мысль, не примитивная, если понимать, что опыт – это развитие, а жизнь щедро предоставляет нам возможности для его приобретения. Поэтому, когда говорят, что бедности не бывает, это могут понять только люди с определенным сознанием.

Мои родители были людьми новой формации. На вопрос о национальности, который мама в принципе очень не любила, она отвечала: "Я человек земли". Это можно было считать странностью, можно было посмеяться над этим. Но она так отвечала, а мы это слышали. Имущество мои родители отрицали. Недавно мне принесли житие святого, который все, что имел, раздавал. А ведь и мои родители делали то же самое. Случалось, папа уходил на работу в пиджаке, а возвращался без. Отдал рабочему. Это не просто мои детские впечатления, об этом его свойстве знали все. Когда я через двенадцать лет после замужества приехала в Баку, у могилы папы, как и в прежние времена, были люди.
Связано ли это как-то с музыкой? Однажды я подумала, что связь одного с другим действительно существует. Возможно, музыка в моей судьбе – следствие того добра, которое сеяли мои родители? Бесценного наследства, оставленного ими своим детям?
Когда в телевизионном объединении "Экран" был создан отдел музыкальных фильмов, случилось так, что сценаристом на первый фильм пригласили меня. Это был фильм об Араме Ильиче Хачатуряне. То знакомство незадолго до кончины Арама Ильича привело к глубоким творческим отношениям. Не допустить бы мне только преувеличений… Арам Ильич говорил со мной о либретто к "Египетским ночам", обсуждал другие планы общей работы.
Не перестаю удивляться – музыка приходила ко мне сама и всегда на самом высоком уровне. Однако уверена, что нечто подобное происходит в жизни каждого человека. Не музыка, так что-то другое. Нет человека, которому не были бы даны такие же ценности. Другое дело, что мы должны быть готовы разглядеть их и уметь с ними взаимодействовать. Но многие вещи, которые являются реальными дарами в наших судьбах, мы часто не воспринимаем. Или же воспринимаем не сразу, а спустя какое-то время.

Мама говорила: "Есть люди… Они живут, чтобы быть сильными. А мы не будем сильными. Мы будем просто жить". И это имело большое значение.
На жизнь нашу влияют иногда такие эпизоды, о которых, как нам кажется, мы не помним. Мама была кассиром на нефтяных промыслах. И вот однажды случилась беда. Один из рабочих сумел обманом получить зарплату два раза. Деньги мама где-то заняла и вернула в кассу. Жалоб начальству не писала. А рабочий еще долго приходил к нам, когда мамы не было, и всегда чем-то помогал по дому, стараясь загладить свою вину. И никогда по поводу происшедшего в доме не было сказано ни слова.
Воспитание наше сводилось, пожалуй, к тому, что нам трудно было выносить чье-то унижение. А когда что-то начинало оборачиваться победой, нам хотелось уйти с этого места. Брат – в слезы, выбрали председателем совета отряда: "Что же теперь делать? Ведь я должен буду про всех все говорить". А мама в ответ: "Я думаю, тебя для того и выбрали, чтобы ты ничего подобного никогда не делал".
На общешкольном собрании, в зале, переполненном родителями, где очень хвалили моего брата, мама сказала, выйдя на сцену: "Вы что же думаете, если у моего сына нет отца, то с ним можно делать все, что вы захотите? Что, по-вашему, он хуже всех, чтобы быть, как вам нравится, лучше всех?"
Довольно запутанная фраза в моем пересказе, так что я вообще не знаю, возможно ли ее осмыслить, но мамины поступки, как правило, ставили предел неверным действиям рядом с нами. И что удивительно, никогда не вызывали конфликтов. Наверное, оттого, что ее исключительность, непохожесть на других были не социального, а духовного характера.

Никакой чрезвычайной насыщенности в нашей жизни, как это, может быть, выглядит здесь, когда собрались вместе эти разрозненные факты, у нас, конечно, не было. Обычная история. И обижались друг на друга, и ссорились, и мирились. Но было при этом легкое дыхание. Это было. Оно присуще каждому человеку, у которого есть свое жизненное пространство. Такой человек – уже обеспеченный человек. И наоборот, может быть квартира, но нет жизненного пространства. Может быть профессия, но нет жизненного пространства. Может быть любовь, но нет жизненного пространства. А когда оно есть, человек дышит легко.
Мама не была только бабушкой при внуках. Виделось в ней вместе с тем и что-то еще совсем другое. Никто никогда не слышал жалоб на то, что она устала, хотя делала она по дому невообразимо много. В квартире всегда было прохладно и чисто. Каждый день она мыла полы холодной водой. Непременно холодной. Все всегда были накормлены, а дни рождения при ней – таких больше уже не было. И никто ни разу не слышал от нее упреков по какому-нибудь поводу. Например: "Почему не позвонили?" Напротив, когда мы, уехав куда-то, звонили, она отвечала: "Уехали и, ради Бога, живите своей жизнью".
Время от времени мама уезжала. Причем мы с Симой и дети никогда не знали, куда. Видим, дома ее нет, нет и ее серого чемоданчика – значит, снова уехала. Так она объездила всю страну.
Незадолго до маминой кончины я записала множество ее рассказов. Она долго не соглашалась говорить о себе: "Зачем ты заполняешь себя чужой жизнью? Живи своей".
Поездки те были поездками человека сокровенного, который успевал много пережить рядом с теми людьми, с которыми соединяла ее судьба. Где остановиться, такой проблемы не возникало. Сима уговаривал: "Почему вы так поступаете? Ведь у нас везде друзья, собкоры… Вас и встретят, и устроят". Она отвечала: "Знаешь, сынок, если мне когда-нибудь понадобится помощь для того, чтобы быть желанной людям, я конченый человек".
Легкое дыхание. Что это такое? Быть всегда рядом, иметь свое место и никому не мешать. Я не могу этого объяснить.
Однажды внук во время гонок на яхтах по просьбе друга пропустил его вперед. Это было замечено судьями и вызвало их негодование.
– Ты можешь отдать рубаху, если друг в ней нуждается, – сказала ему моя мама, – можешь отдать хлеб, можешь отдать вообще все, что у тебя есть, но никогда не оставляй свою дорогу. Ты должен пройти ее сам. У каждого свой путь.

Фрагменты, нюансы, наброски, детали… что-то мелькнувшее и сразу же забытое, что-то вспыхнувшее и надолго оставшееся в памяти… Может быть, там, в далеких пространствах за пределами этой жизни, чья-то невидимая рука сложит все эти разрозненные наброски в единую композицию. И события моей судьбы расположатся не последовательно, а в порядке постепенного движения к самой сердцевине моей жизни, и тогда вдруг откроется, что…

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"