КУЛЬТУРНАЯ ГАЗЕТА
ВЫСОКАЯ ПЕЧАТЬ

Лед вокруг и пламень в себе
Книга о тернистом пути Марины Цветаевой в обрамлении новых фактов и документов

После целых десятилетий, когда само имя Марины Цветаевой было, казалось, навсегда вычеркнуто из отечественной литературы как эмигрантки и «белогвардейки», наступила пора, когда ее драматическая биография сделалась легкой поживой для беллетристов и популяризаторов.
«Имя Цветаевой притягивает, – говорится в книге Марии Белкиной «Скрещение судеб». – И каждому хочется так или иначе быть причастным и если не о ней самой, так хоть о близких сообщить нечто. Правда, и о ней самой столько всякой небыли говорится!»
«Скрещение судеб» выходит не первым изданием, и каждый раз М.Белкина расширяет круг фактов, связанных с поэтом и его окружением.
В отличие от некоторых авторов, по выражению М.Белкиной, любителей «выписывать сюжетные восьмерки» на основе весьма беглого знакомства с фактами, сама Мария Белкина принялась за книгу в пору, когда, казалось, надежд на ее публикацию не было ровно никаких, и долго работала, как советовал еще Чехов, «втихомолочку», кропотливо собирая и многократно перепроверяя свидетельства очевидцев драмы большого поэта, сначала оторванного судьбой от родины, а по возвращении окруженного глухой стеной подозрительности.
Белкиной, жене критика Анатолия Тарасенкова, страстного почитателя и по тем временам отважного собирателя и даже пропагандиста цветаевской поэзии, посчастливилось оказаться как бы «по сю сторону» этой стены. Она неоднократно виделась с Мариной Ивановной и ее сыном и, несмотря на свою молодость и неопытность, уже тогда ощутила масштаб этой личности и всю горечь ее положения, одиночества среди «людной пустоши». Замечательно выразительна эта характеристика литературной среды, не без любопытства наблюдавшей за приезжей, в то же время опасливо избегая сближения с ней – «зачумленной» и своим эмигрантским прошлым, и арестами мужа и дочери.
«Одного бы только слова Фадеева… было достаточно, и Литфонд позаботился бы о Марине Ивановне», – с горечью пишет Белкина о тогдашнем «литвожде». Да что говорить о главе Союза писателей, если даже горячие поклонники цветаевских стихов оставались глухи к ее заботам. «Асеев сыплет эпитетами: гениально, грандиозно, потрясающе… А когда говорят ему, что надо бы поднять вопрос перед секретариатом о приеме Марины Ивановны в Союз писателей и что кому, как не ему, другу Маяковского, ее представить секретариату, то Асеев ускользает от ответа.
– Помилуйте, как я могу представить Цветаеву? Какое я имею на это право? Она может нас представлять!»
Как удобна подчас позиция этакого скромника! И когда уже в войну, в эвакуации, встанет вопрос о трудоустройстве Цветаевой, Асеев как-то удивительно вовремя прихворнет (или скажется больным?), а потом не исполнит ее предсмертной просьбы: позаботиться об осиротевшем сыне.
Этот душевный лед, о который билась – и разбилась в конце концов! – Цветаева, трагически контрастировал с тем, что она несла в себе, чем горела, чего ждала от людей. Женщина, которая еще из парижской «пустоши» с печальным юмором писала знакомой, что «очень постарела… почти вся голова седая… и морда зеленая: в цвет глаз, никакого отличия», в душе оставалась, по выражению Белкиной, неистребимо молодой, страстно отдаваясь каждому новому увлечению, будучи творцом даже в любви (на беду свою!), диковинно преображая и возвышая избранника.
В одном из ее переводов говорится о встрече (скорее – столкновении) «безмерности мечты с предельностью морей». На деле же ей приходилось иметь дело с куда меньшими «водоемами». В более же трезвую минуту винила в происходящем себя саму, которой «во всем, в каждом человеке и чувстве – тесно».
И с этой-то «безмерностью в мире мер» она попадает в строго разграфленную на всякие правила Москву, а потом, загнанная войной, – в Чистополь с Елабугой, где без того душный писательский мирок и неотступно преследовавшая ее нищета затягивают на ее горле самую буквальную петлю и где при «оформлении» похоронных бумаг ей тоже находят «достойную» графу: эвакуированная!
Могила затерялась, а то как бы пристала ей надгробная надпись – слова из цветаевской поэмы «Крысолов»:

Общий ров.
Гроб в обрез.
Ни венков.
Ни словес.
Помер – прей.
Unbekamnt. (Неизвестный. – А.Т.)
– Кто был сей?
– Му-зы-кант.
Книга Белкиной очень точно названа «Скрещение судеб»: не говоря уж о том, что в ней обрисовано множество людей, с кем сводила судьба Цветаеву и ее близких, последние сами получили в лице автора обстоятельнейшего биографа. И горячего защитника!
Это относится уже к мужу писательницы Сергею Яковлевичу Эфрону, горькие хитросплетения судьбы которого стали в иных сочинениях предметом всевозможных упреков и обвинений. Белкина не была знакома с Эфроном, но тщательнейшим образом проследила судьбу этого бедолаги, покаянно и искренно вставшего на сторону новой власти и оказавшегося пешкой в грязных, а то и кровавых играх советской разведки, и отнеслась к нему с глубоким состраданием как к «самой трагической фигуре» в цветаевской семье. Он так же нафантазировал свой идеально прекрасный Советский Союз, как Марина Ивановна – своих возлюбленных, и жестоко расплатился за это.
Всякие наветы, хотя и совсем иного рода, испытал и их сын Георгий, по домашнему прозвищу Мур, запомнившийся многим неприятным, заносчивым, хмурым подростком. Увы, мать всю жизнь потчевала его поистине «демьяновой ухой» безмерной (как все у нее!) любви и забот, бесконечно избаловав его. Переезд же в СССР дался ему трудно, во многом разочаровал, насторожил и предельно обострил и без того немалые трудности переходного возраста. М.Белкина – одна из немногих, кому и тогда удалось разглядеть все это за его «угрюмством», колючестью, «надменностью», а позже, читая его дневники и письма, она убедилась в недюжинном уме, вкусе и литературных способностях юноши.
Увы, его наивная надежда на свою «звезду», которая вынесет его невредимым из страшной войны, не сбылась. Он разделил судьбу миллионов, и, как у матери, сама его могила осталась неизвестной.
Венчает же книгу глава «Алины университеты», вновь сотканная не только из всевозможных документов и свидетельств, но также из личных впечатлений от встречи с дочерью Цветаевой, положившей начало многолетней дружбе с нею. Талантливая художница, Ариадна Сергеевна была и одаренным литератором, далеко не реализовавшимся в силу того, что она с присущим ей юмором именовала в подцензурных письмах то «несколькими бурно проведенными месяцами» своей жизни (в тюрьме, на допросах, под пытками), то «образованием в объеме восьмилетки, полученным в отдаленной сельской местности» (тут речь о годах ссылки в Туруханск, после второго ареста в числе так называемых повторников).
По-своему драматична и история последующей борьбы «старой дочери бессмертной матери», как аттестовала себя Ариадна Сергеевна в конце жизни, за издание произведений Цветаевой, растянувшейся на десятилетия.
Книга М.Белкиной, усердно пополнявшаяся от издания к изданию, быть может, лучшее, что написано о Цветаевой и ее близких, предстающих и в «скрещении» с целым рядом других судеб, и на отлично запечатленном черно-багровом фоне давно минувшей эпохи.

Андрей ТУРКОВ

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"