КРУГИ ИСТОРИИ

«И секли их очень усердно...»
Как удалось усмирить средневековые традиции вольного образования и
создать школу, основанную на идее жесткого контроля за личностью ученика

Нам иногда кажется, что школьная дисциплина существовала всегда.
А как же иначе? Что же это за школа без дисциплины и чему в таком случае можно научить ребенка?
Стоит, однако, заглянуть в историю, и мы с изумлением обнаружим, что та хорошо знакомая нам школа дисциплины – школа жесткого контроля за личной свободой ученика, которую мы называем сегодня традиционной и связываем с понятием классно-урочной системы, когда-то – и что примечательно, не так уж давно – была школой новаторской и совершенно непривычной для своего времени.
А разобравшись в вопросе, почему эта школа в свое время возникла, мы сможем ответить и на вопрос, почему этой школе настало время уйти на покой.

Школа божественной мотивации

Начнем с того, что средневековая европейская школа возникает в V–VI веках как внутрицерковная. В отличие от античной она не имеет никакого мирского содержания и подчинена решению единственной задачи – подготовке своих учеников (клириков и монахов) к несению церковной службы. Поэтому главное для ученика такой школы состояло в запоминании наизусть, а для учителя – в многократном повторении священных текстов. Текстов, без которых невозможно было служить мессу и совершать таинства.
Особенность ситуации состояла в том, что тексты Священного писания были записаны на латыни, тогда как повседневная жизнь прихожан происходила в совершенно иной языковой среде. И оттого обращение в священничество предполагало проникновение ученика на совершенно незнакомый языковой материк. А латынь воспринималась сознанием средневекового человека как совершенно особый, надбытовой язык, каковым только и можно говорить с Богом, что, похоже, и составляло главную мотивационную пружину в образовании того времени. Никакая не практичность, а возможность вступать в диалог с Богом с помощью особых текстов и особого пения – вот что являлось мощным стимулом, который заставлял людей того времени учить наизусть непривычные языковые формулы, не имеющие никакого отношения к их повседневной жизни.
Таким образом, средневековая европейская школа с самого начала возникает не как школа жизни, а как школа некоей особой, надбытовой духовности. Можно сказать еще сильнее: это школа, которая с самого начала оказывается школой «мертвого языка», но языка… божественного.
И это первая родовая особенность европейской школы, которую следует иметь в виду. Практическая ориентированность менее всего являлась ценностью этой школы в момент ее возникновения. И это обстоятельство определило ее характер на протяжении многих последующих столетий. Книжность, непонятность, оторванность от жизни и даже противопоставленность ей воспринимались этой школой не как недостатки, а как ценность. Смысл не в том, чтобы толковать и интерпретировать священные тексты (как это было свойственно, скажем, иудаистической образовательной традиции), а в том, чтобы запоминать и воспроизводить их темный и вместе с тем звонкий язык. Я должен просто выучить все необходимые латинские тексты и певческие мелодии наизусть – и этого окажется достаточно для того, чтобы я получил священнический сан. Запоминать наизусть – в этом состояло основное (если не сказать единственное) содержание учебной деятельности на протяжении нескольких веков, вплоть до эпохи Каролингов, когда кафедральные школы (школы при кафедральных соборах) начали понемногу расширять границы преподавания и вводить учебные предметы, ориентированные не только на запоминание, но и на понимание и толкование священных текстов: латинскую грамматику, риторику, диалектику. Это классические позднеантичные предметы, которые начинают использоваться как инструменты понимания «темной латыни» и овладения законами латинского языка. А еще добавляются геометрия, арифметика, астрономия, теология и каноническое право. И так называемые свободные искусства. Но общей чертой преподавания всех этих предметов является то, что они читаются. То есть натурально читаются: учитель берет какую-то книгу античного автора (из тех, что освящены и рекомендованы церковью) либо написанный деятелем церкви теологический трактат и читает эту книгу вслух. А ученики хором повторяют за учителем предложения. Или хором же выполняют предлагаемые книгой упражнения.
При этом предметом преподавания является сама книга. Например, сверхпопулярный и практически обязательный «Донат» – сочинение «О восьми частях речи» известного римского грамматика и ритора IV века Доната Элия. Либо какой-нибудь другой принятый к преподаванию трактат.
Разумеется, не существует никакой предметной специализации: чтобы преподавать те или иные книги, учителю достаточно знания латыни и способности читать вслух.
Тем не менее постепенно появляются знаменитые учителя, которые не только читают вслух, но и в каких-то случаях дают собственные примеры и толкование текстов. Они славятся умением оригинально мыслить и излагать свое понимание текстов. Эти учителя пользуются популярностью и могут собирать до двухсот учеников, прилежно смотрящих им в рот и повторяющих за ними каждое слово.

Средневековая школа-парк

Но самое любопытное в том, что школа этого времени не была дисциплинарной! В это трудно, почти невозможно поверить, но тем не менее это так. Ученик вслед за учителем занимался рутинной работой повторения озвучиваемых текстов, но никому не приходило в голову контролировать его учебную деятельность: проверять, приходит ли он на занятия вообще, а если приходит, то что на этих занятиях делает. И сколько времени уйдет у него на выучивание необходимых текстов – не важно. Ученик сам и только сам распоряжается своим временем. Он записывается на тот или иной курс и даже платит за это деньги, но никто не следит за его успеваемостью: слушая того или иного учителя, он успевает запомнить и понять ровно столько, сколько у него получается.
А у учителя нет ни возможности, ни желания, ни привычки хоть как-то отмечать успехи или неуспехи своих учеников. Ученики в полном смысле этого слова – вольнослушатели.
В итоге обучение средневекового школяра может продолжаться сколь угодно долго – оно зависит исключительно от собственного желания ученика совершать все новые и новые образовательные погружения.
Вот как, к примеру, выглядело обучение известного английского религиозного деятеля Иоанна Солсберийского (1115–1180).
«К возрасту 14 лет он получает первое образование: Псалтырь, Донат (грамматика IV века), начатки свободных искусств. Затем прибывает в Париж, чтобы пополнить свои знания у знаменитых учителей. Он ходит на уроки диалектики, то есть слушает книги Боэция и Порфирия и их комментарии к «Органону» Аристотеля. Он проводит там два года и когда после длительной отлучки возвращается в Париж, то находит у того же учителя прежних товарищей, занимающихся все теми же диалектическими упражнениями, бесполезными в его глазах, но представляющими достаточный интерес, чтобы долгое время удерживать внимание учащихся. Тем временем диалектика нисколько не отвращает внимания Иоанна от грамматики... В течение трех лет он возвращается к грамматике еще несколько раз – ему уже почти 20. В двадцать лет Иоанн не расстается с жизнью школяра. Он записывается на занятия к учителю, где снова проходит тот же цикл... Затем он принимается за риторику, уже им изученную, и заканчивает учебу логикой, где вновь встречается с «Органоном». После он сам начинает преподавать искусства, зарабатывая этим на жизнь, и вернется к школярству лишь на высшем факультете, изучая теологию... Пока в течение долгих лет Иоанн Солсберийский изучает искусства, он не следует никакому учебному плану и в его занятиях нельзя установить никакой последовательности. Традиции – что в какой последовательности должно следовать – не существовало. Каждый учитель составлял программу так, как считал нужным», – сообщает Филипп Арьес, известный французский историк.
Фактически перед нами модель школы-парка, когда ученика никто никуда не ведет, а он сам выбирает, куда, к какому учителю и на какой период времени «припарковаться». Он сам является автором своей образовательной траектории, сам распоряжается пространством и временем своей учебы. Учителя – только условия для личностного движения в образовательном пространстве.
Другое дело, что это образовательное пространство весьма и весьма незначительно с точки зрения своего содержания. Все учителя читают практически одно и то же, осуществляя выбор материала из весьма ограниченного (рекомендованного церковью) круга латинских источников. Содержание школы развивается не за счет расширения материала, а за счет развития искусства комментария.

Кризис средневековой школы

Такая ситуация сохранялась примерно до XII века, когда прежде узкая сеть школ, существовавших исключительно при кафедральных соборах, начала с благословения церкви понемногу расширяться и открывать свои двери не только для клириков и монахов, но и для мирян. Если в прежней средневековой школе статус учителя принадлежал лишь немногим и был весьма почитаемым статусом, то в новых условиях происходит своеобразная девальвация учительской профессии: любой вчерашний ученик может начать собственное преподавание – для этого достаточно получить формальное разрешение церкви и объявить о наборе учеников. «По мере того как возраст учеников становится все более юным, магистр искусств перестает быть ученым или мыслителем, диалектиком или логиком, знаменитым благодаря оригинальности своего мышления, чтобы стать просто педагогом, педантом, малоуважаемым поденщиком», – замечает Филипп Арьес.
Преподавать же можно где угодно, не только в кафедральном соборе, но и в простой церкви, а также за ее пределами, в том числе просто на улице. Постепенно учительская профессия становится массовой, и это приводит к резкому падению ее социального престижа. К тому же торжественный антураж кафедрального собора, в котором велось традиционное преподавание канонических учебных текстов, сменяется весьма незамысловатой обстановкой церковного двора или случайно найденного помещения.
«Школа тогда не обладала своими помещениями. Учитель располагался во внутреннем дворе, освобожденном от хлама, либо в церкви или у ее дверей. Однако позже с увеличением числа разрешенных школ он довольствовался порой углом улицы, если у него не было достаточных средств, и св. Фома при случае не скрывает своего презрения к этим жалким людям, которые вещают перед детьми на углах... Но, как правило, преподаватель снимал помещение... Пол покрывали соломой, и ученики сидели прямо на полу. Позже, в XV веке, появились скамьи, хотя поначалу к ним относились с недоверием. Потом учитель ждал студентов, как торговец ждет постоянных покупателей. Время от времени переманивали соседских. В этом помещении собирались мальчики и мужчины всех возрастов – от десяти до двадцати лет и старше» – это снова Арьес.
Естественно, что в этих новых условиях традиционная парковая модель преподавания теряет эффективность. То, что хорошо получалось, когда образование было суперэлитной деятельностью для немногих, становится совершенно неэффективным в условиях массового образования. Латынь выходит на улицу, да еще в исполнении вчерашних школьников. То, что было торжественным и влекущим, становится нелепым и отчужденным. Божественное становится профанным. Латынь – мертвой. Образование – бессмысленным. Отношение к образованию со стороны школяров – циничным.
О том, насколько велик был кризис, свидетельствует простой факт: учитель в общественном сознании этого времени постепенно превращается в фигуру абсолютно ничтожную, а его профессия становится едва ли не презираемой. О доминирующем в обществе «презрении к воспитателям, преподавателям, регентам коллежей, педантам» сообщают многие авторы того времени.
Одним из вариантов выхода из возникшего тупика стало лютеровское движение за реформу церкви – перевод богослужения на язык повседневного общения. А в тех странах, которые сохранили свою католическую идентичность, выход был найден в возникновении совершенно особой – дисциплинарной! – школы, основанной на идее жесткого контроля за учеником и на системе учебных наказаний. Ключевым инструментом такого контроля становится идея класса как особого периода в жизни ребенка, когда он обязан освоить очередную порцию учебного материала и только после этого получить право на переход в следующий класс. И эта школа оказалась настолько успешной, настолько популярной, что в скором времени обрела своих поклонников во всей Европе, в том числе и в протестантской ее части.
Только не надо думать, что эта школа была кем-то сознательно изобретена. Парк-школа с ее студенческой вольницей была настолько устойчивым культурным стереотипом того времени, что идея загнать ученическую свободу в какие-то жесткие рамки просто не могла прийти в голову. Но как же в таком случае возникла эта знакомая всем нам дисциплинарная школа? Как удалось усмирить средневековые традиции вольного образования и создать школу, основанную на идее жесткого контроля за личностью ученика?

Рождение школьной дисциплины

Почему-то принято считать, что так называемая классно-урочная система является изобретением автора «Великой дидактики» Яна Амоса Коменского. На самом деле эта система складывается постепенно и задолго до Коменского – например, в коллежах иезуитов, пытавшихся с помощью разных изощренных способов возродить былое уважение к профессии педагога. Именно в иезуитских коллежах задолго до Коменского складывается та особая модель преподавания и контроля, которая впоследствии будет охарактеризована как классно-урочная система.
Все начинается с чисто благотворительной практики по созданию приютов для бедных студентов-школяров – тех, что приезжали в большие университетские города за учебой, но у которых не хватало средств не только на учебу, но и на жизнь. Тогда-то и появляются добрые отцы-иезуиты (а также представители других орденов), которые предлагают этим студентам коллективный приют, пропитание и даже стипендии на обучение. Но не за просто так, а за право воспитывать и исправлять их «испорченную телесность», их «телесную распущенность».
То есть на первых порах учеба продолжает происходить в режиме студенческой вольницы, но зато повседневная жизнь школяра, помещенного в приют, становится предметом самых изощренных дисциплинарных экспериментов. И начинается эта история примерно в XIII веке. Усмирить греховную природу, обуздать неприличные мысли – вот чем в первую голову озабочены создатели этих приютов, и исключительно в эту сторону направляют они свои воспитательские инвективы.
«Иезуиты рекомендовали своей пастве «духовные упражнения» и особенно советовали почаще и посильнее бичевать себя как лучшее средство наказать и обуздать грешную плоть... Они охотно принимали на себя обязанность бичевать своих духовных детей и секли их очень усердно... розгами или ремнем. Это сечение называлось дисциплиной, которая разделялась на Disciplina sursum или secundum supra и на Disciplina deorsum или secundum sub, смотря по тому, секли ли по верхней части тела или по нижней...» – находим у исследователя истории иезуитов Теодора Гризингера.
Самый первый европейский труд, посвященный проблемам воспитания детей, – это трактат канцлера Парижского университета Жана Жерсона (1363–1429) «Об исповедании младших». И надо сказать, это более чем показательный трактат. Главное, чему он посвящен, – это тому, как исповедник должен уметь пробудить в детях 10–12 лет чувство вины за греховное поведение своего тела. Автор трактата полон праведного гнева на бесконечно испорченных детей: «…любой, кому бы ни задали вопрос по поводу онанизма или самопроизвольной эрекции, отвечает отрицательно, то есть врет в полном сознании того, что делает». И единственный путь противостояния греховной природе ребенка – это введение строжайшего контроля, строжайшей дисциплины. Взрослые должны следить, чтобы даже во время игр дети «направляли взор только туда, куда прилично». А особенно важная задача новой воспитательной практики – всячески оградить детей от свободного общения со взрослыми и дружбы между собой. Потому что чревато.
В разработанных им же «Правилах поведения для школы Собора Парижской Богоматери» Жан Жерсон настаивает, что «всякое близкое общение с детьми запрещается, не исключая слуг, клириков, служащих церкви и проповедников: они должны заговаривать только в присутствии учителя». И «общение с детьми, которые не являются подопечными данного учреждения, тоже запрещено, чтобы дети не заразились от других дурными привычками».
Вот он тот оселок, на котором формируется идея школьной дисциплины как таковой. Смысл дисциплины – в усмирении тела, усмирении греховной природы ребенка. И только потом идея дисциплины становится основой того, что можно назвать учебным процессом, – проецируется на те занятия, которые прежде не имели дисциплинарного характера вовсе... В известном смысле можно утверждать, что вся столь хорошо нам известная и гигантская машина школьной дисциплины создается как... побочное следствие борьбы с детской порочностью, и это еще одна родовая травма европейской системы образования, основа совершенно особого искусственного пространства европейской сублимации и невроза.
Примечательно, что содержание школьного обучения в это время по-прежнему не соответствует никакому социальному запросу. Оно абсолютно архаично, абсолютно искусственно. Отчего же именно в это время обучение в коллежах янсенитов или иезуитов становится вдруг крайне популярным? Да потому, что бессмысленная школьная долбежка начинает восприниматься общественным сознанием как своеобразный вариант розог. И ценность этого знания не в его практической полезности (что более чем сомнительно), а в том, что оно дисциплинирует, то бишь исправляет человеческую природу! И не случайно на аллегорических иконографиях XV века грамматика изображается «первой среди других искусств перед юными детьми, а в руках у нее хлыст или розги» – находим у Арьеса.

Идеология дисциплинарной школы

Уже в XVI веке французский юрист и теоретик новой педагогики Этьен Паскье с чувством нескрываемого превосходства рассуждает о беспорядочности средневекового способа преподавания, когда «учеба происходила при столпотворении, комнаты сдавались для школяров с одной стороны и для непотребных девиц – с другой и были вместе под одной крышей именитая школа и школа распутства». Этот обличительный пафос весьма показателен для понимания подлинной подоплеки возникновения европейской дисциплинарной школы. Она появилась вовсе не как школа знания и не как школа учения, а как школа борьбы со своеволием – прежде всего своеволием тела, а уже потом – своеволием мыслей. По сути своей это был крайне амбициозный проект коренного переустройства греховной человеческой природы и искусственного формирования человека «по образу и подобию Божию». Не случайно именно в это время появляется огромное количество гравюр, на которых ребенок Иисус начинает изображаться отдельно от Марии, причем в одной и той же символической позе: придавив ногой голову змеи, опирается на земной шар. Миссионерским пафосом воспитания «нового человека» пронизаны высказывания иезуитов, ораторианцев, янсенистов – всех тех, кто стоял у истоков европейской школы в ее современном виде.
И оттого им чрезвычайно важно показать несостоятельность прежней «вольной» школы. И всячески обосновать ценность той, которую строят они. На первое место в этой школе выходит миссия учителя по перевоспитанию испорченных детей.
В результате создается идеология школы, абсолютно авторитарной для детей и впервые авторитетной для общества. Из фигуры общественно презираемой учитель превращается в фигуру сверхзначимую, находящуюся в центре новой педагогической идеологии, которая закладывает основу эпохи Просвещения и множество великих социальных проектов по дисциплинарному переустройству мира.
Судьбы этих проектов хорошо известны.
А борьба за исправление человеческой природы продолжается до сих пор.

Александр ЛОБОК

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"