ПОРТРЕТ НА ФОНЕ ДЕТЕЙ 
 

Сергей БЕБЧУК:

«Учитель должен быть первооткрывателем. А это черта характера, а не умение»

В Москве есть учебное заведение, чье название – «Лига школ» – может ввести незнающего человека в заблуждение. Сразу представляется некая школьная сеть, раскинувшаяся по всей стране, тысячи учителей, десятки тысяч учеников… На самом деле «Лига школ» – это одна совсем небольшая школа. Она государственная и потому бесплатная. Здесь с 7-го по 11 класс учатся одаренные дети. Но это не элитное учебное заведение в сегодняшнем понимании этого слова. «Лига» располагается в помещении детского сада. Чтобы зайти внутрь, надо дотянуться до ниточки звонка, которая располагается над «парадной» фанерной дверью. Тем не менее из года в год в школу приходят поступать более трехсот человек, в том числе и из самых престижных лицеев.
В «Лиге» всего 70 учеников. Первое, на что обращает внимание человек, только пришедший сюда, – с ним абсолютно все здороваются. Поначалу это непривычно. Даже кажется, что обращаются не к тебе. Но это не так: дети и взрослые здороваются со всеми, кто приходит в школу, здесь просто «так принято». Это ключевые слова в понимании «Лиги». Список того, что принято и не принято, записан в Конституции. Например, там сказано, что в «Лиге» принято: иметь собственное мнение и не бояться его высказывать; учиться для получения знаний, а не для получения отметок; все делать красиво – решать задачи, зубрить латынь, играть в футбол, мыть пол, танцевать, целоваться.
Специфика «Лиги школ» заключается в том, что детей сюда принимают только с 7 класса, а значит, все ребята приходят с уже устоявшимся представлением о том, что такое школа. Многие представления рушатся в первые же дни занятий. В «Лиге» нет классных руководителей, нет системы дневников, нет журналов, здесь никто не будет спрашивать у ученика справку, если он пропустил занятия, и не станет требовать выполнения домашнего задания, потому что учеба – это дело самого ребенка. Он знает, что урок можно прогулять, но потом придется отвечать на экзамене. В «Лиге школ» нет даже звонков. Говорят, потому, что урок начинается и заканчивается тогда, когда это посчитает возможным сделать учитель. Знания ученика здесь оценивают по десятибалльной шкале, а урок длится полтора часа, как в институте.
«Лига» – школа с характером. Она обладает исключительными амбициями: официально провозглашает, что через 15–20 лет ее выпускники войдут в интеллектуальную элиту страны. Понять, откуда у школы берется такая безоговорочная уверенность в собственных силах, можно только пообщавшись с ее директором Сергеем Александровичем Бебчуком.

– Я сам учился в трех школах. Первые два класса – в школе рядом с домом в Тушине, с 3-го по 6 класс – в школе № 59 – с усиленным изучением французского языка, а потом в математической школе № 2.
Про первую школу помню только, что парты были с откидывающимися крышками и в них была дырочка для чернильницы. Школа № 59 была по-советски строгая, а Вторая школа – очень демократичная. Во Вторую дети шли ради физики и математики, было ощущение, что ты находишься в кругу единомышленников. Это очень помогало в учебе. Когда хотелось прогулять урок, всегда находились ребята, которые своим азартом и сосредоточенностью заводили всех на учебу, учились, и учились с удовольствием. Я помню, что было принято после каникул прийти в школу и похвастаться, что читал Фихтенгольца – классический университетский учебник математического анализа. А как-то раз пришел один мой одноклассник и сказал, что на каникулах разбирал с папой «Капитал» Маркса. Я вернулся домой совершенно потрясенный и стал расспрашивать, что такое «Капитал» Маркса и почему эту толстую книгу надо разбирать с папой, а не просто читать.
После 10 класса я решил поступить на факультет вычислительной математики и кибернетики. Почему-то я считал, что не хочу заниматься чистой математикой и мне интереснее ее перемешивать с жизнью. Местом, где я смогу, как мне казалось, этим заниматься – а именно изучать математику с применением в области медицины, был ВМиК – туда я и пошел.

– А разве на ВМиК есть отделение, посвященное применению математики в медицине?
– А я и в медицинском учился. Просто ходил и учился. Мне же не нужны были ни диплом, ни корочки. Милиции тогда на входе не было, студенческий никто не спрашивал. Посещал лекции, даже на семинары какие-то нагло ходил. Иногда, правда, были казусы. Преподаватель обращался ко мне (а я всегда сидел в первом ряду): «Молодой человек, что-то я вас на своих семинарах не вижу». И тут весь курс хором в двести голосов начинал ему объяснять, кто я такой и почему я не хожу на семинары. Сейчас я понимаю, что это была тупиковая ветка. А тогда мне просто повезло – меня, как программиста, распределили на Олимпиаду 80-го года. Если бы не это, прозябал бы я в научно-исследовательском институте по биологическому испытанию химических соединений: оттуда был персональный запрос, подписанный чуть ли не президиумом Академии наук.

– Значит, преподавать вы начали информатику?
– То, как я попал в школу, – особая история. В то время моим начальником был Андрей Петрович Ершов, новосибирский академик. Оказалось, что он возглавляет некую компанию, которая затевает преподавать в школе информатику. Ершов был членом ЦК. Как-то раз на заседании ЦК стали обсуждать, почему наши самолеты сбиваются во Вьетнаме американскими ракетами. И хитрый Ершов сказал: потому что в американских школах преподают информатику, а в наших нет. Так было принято решение ЦК ввести в школы курс информатики. Как-то раз, когда мы были на съезде знаменитых программистов под Абрау-Дюрсо, ночью на пирсе зашел разговор про школу. Я тогда ляпнул, что знаю, какой должна быть школа, и могу быть директором. Через год кто-то из них об этом вспомнил. Они написали учебник по информатике, который хотели опробовать, и предложили это сделать мне.
Я отправился в Черемушкинский роно, и мне предложили на выбор три школы, директора которых изъявили желание поэкспериментировать. Я выбрал ближайшую к дому. Пришел 1 сентября, страшно волновался. Настолько, что глаженая рубашка немедленно стала выглядеть как мятая. Я-то этого не заметил, это мне дети потом рассказывали: пришел бородатый мужик в мятой рубашке. Несмотря на то что информатика в школе была проходным предметом, я довольно быстро стал заметным преподавателем, затеял выпускать общешкольную газету на компьютере и начал с детьми ходить в походы. Было видно, что получалось, что детям интересно, что они к этому тянутся. Гена Лебедев, один из авторов учебника, приходил ко мне на урок и говорил, что первый раз в жизни видит, чтобы тридцать человек-десятиклассников, не отрывая глаз от тетрадей, пахали сорок пять минут так, что дым идет.
– Почему вы уже тогда считали, что знаете, какой должна быть школа?
– У меня было ощущение, что я с этим знанием родился. Возможно, потому, что Вторая школа, в которой я учился, во многом была близка моим представлениям о хорошей школе. Единственное, что в ней явно было не так: она была большой, а из-за этого очень неопрятной и несобранной. В ней были учителя, которые одним своим присутствием воспитывали детей порядочными, честными. С них хотелось брать пример. Но если кто-то не понимал, что надо быть честным и порядочным, то он мог таким и не быть. Например, в школе мог завестись вор, но никто не произносил слов о том, что это нехорошо. В большой школе у детей нет ответственности за то пространство, в котором они существуют.
Другой проблемой Второй школы была некая однобокость. При всех разговорах о том, что это литературно-историческая физкультурная школа с физматуклоном, идеологически по большому счету это было не совсем так. Если ты учился на «пять» по математике и физике, то мог совершенно спокойно перестать заниматься историей и литературой. Это не считалось зазорным. Конечно, там были замечательные кружки, был семинар Камянова по Пушкину, театральная студия, но все это было как бы дополнительно.
На основе своих воспоминаний от Второй я, кстати, для себя сформулировал, кто должен работать в школе. Не должно быть педагогических институтов вообще. От них только вред один. Преподавать должны люди, профессиональные не в педагогике, а в той науке, которую они преподают. Химию должен преподавать химик, а не учитель. Нужно, чтобы были хорошие школы, после которых люди идут учиться в разные места, потом – работать. А лет в тридцать, уже взрослые, мудрые, знающие жизнь и свою профессию, они могут пойти преподавать с ощущением того, что школа светлая, воздушная и замечательная, потому что за пятнадцать лет они уже забыли все плохое о ней.
На мой взгляд, школе нужны люди, которые продолжают профессионально работать где-то еще. Можно повышать квалификацию, придумывать новые задачки, приемы, но если человек изо дня в день преподает одно и то же, он постепенно закисает. Кроме того, люди, которые работают только в школе, – это, как правило, чисто женский коллектив. Такие условия жизни в стране. А среди наших преподавателей, я извиняюсь, только четверть женщин.

– Значит, вы противник педагогического образования?
– Мне кажется, в среднем педагогический институт исподволь приучает людей к тому, что их профессия технологическая. Берешь конспект – и вперед. А когда ты приходишь в школу после института, на тебя наваливается такое количество трудностей и проблем, что дополнительно что-то придумывать уже нет сил. И ты начинаешь преподавать по накатанному. Так проходит первый год, второй, третий, и надо быть очень сильным человеком, чтобы в четвертый год решить: давай-ка я попробую сделать иначе. А нам обязательно нужно, чтобы дети и учителя совершали открытия вместе. Чтобы учитель, так же как и ученики, заранее не знал ответа задачи, не знал, что получится, если изучать тему именно так. Надо, чтобы он не играл в первооткрывателя и не разыгрывал его эмоции, это всегда фальшиво. Люди, которые работают преподавателями, должны сами получать удовольствие от того, что они первопроходцы. И не бояться ими быть. А это черта характера, а не умение.

– А дети доверяют учителю, который ведет себя как первопроходец? У них нет впечатления, что какой же он учитель, раз сам не знает ответа на задачу?
– Я сам очень часто даю задачу и не знаю на нее ответа – я ее придумал только что. Например, большую контрольную на 6–8 задач я не составляю вообще. Держу себя таким образом в форме. Беру мел и еще не знаю ни одной задачи. Начинаю писать – и вот пошла первая. Наверное, я пишу немного медленнее, чем если бы я их знал. Но ведь двадцать секунд урока не жалко ради хорошей задачи!
Такой стиль приводит к тому, что если раньше я не интересовался, какой институт человек закончил, то вот уже лет семь как я стараюсь из педагогического института никого не брать. Но я подчеркиваю, что это не догма. Например, наш преподаватель по литературе, закончил пединститут.

– А что делать, если профессионалу, который приходит в вашу школу, просто не дано преподавать?
– Выгонять и искать следующего. Были у нас люди, которые работали полгода-год и уходили, у них не получалось. Это сейчас текучки нет никакой. А в первые 3–4 года существования школы сменилось очень много преподавателей.

– Это хорошо, когда нет текучки кадров?
– Для этой школы и для этих детей – не очень. Каждый новый человек – это событие, которое будоражит, новые требования, новые правила, к которым надо привыкать. Это полезный сдвиг.
Зато если говорить, например, об аттестации, то стабильный коллектив лучше. Если слабую школу аттестация подстегивает, то сильную, наоборот, притормаживает. Ведь, что скрывать, треть знаний, которые проверяются на аттестации, по большому счету не нужна. В прошлом году мы значительно меньше времени и сил потратили с девятым классом на исследовательские работы из-за того, что проходили аттестацию.

– Почему возникла идея создать школу именно для одаренных детей?
– Потому что хотелось общаться именно с теми детьми, которые хотят учиться и потенциально могут многого добиться. Учить их – правильное использование государственных средств и интеллекта учителей, которые здесь работают.
Я понимаю: есть дети, которые по разным причинам учиться не могут совсем. Есть учителя, которые могут и хотят работать с такими детьми. Это героические люди, но я к ним не принадлежу и себя в такой ипостаси не мыслю.
Есть дети, способные учиться, но запущенные. У них другие интересы, может быть, плавание или бег. Они будут замечательными спортсменами. Ради бога.
А я, например, понимаю, что могу, не проводя глубокого курса информатики, сделать так, что дети, которые по-настоящему хотят учиться, в итоге будут иметь такой стартовый уровень, что смогут стать суперпрограммистами. У меня примеров уже больше, чем я мог себе представить: ребята работают в лучших московских компаниях, в лучших западных фирмах. Приятно учить и тех, кто просто получает удовольствие от интеллектуального напряжения. Мы с ними одной крови в этом смысле. А назвать их можно как угодно. Мне, кстати, слово «одаренные» категорически не нравится.

– А почему не нравится?
– Существует масса биографий талантливых и гениальных взрослых, которые в школе вовсе не выглядели одаренными детьми. Получается, что наше название в каком-то смысле противоречит нашей сущности. Поэтому слово «одаренные» мы стараемся не использовать.

– Почему же оно тогда в объявлении остается?
– Необычные – слишком широкое слово. Школа для необычных детей, которые хотят учиться? Уже теплее. Которые получают удовольствие от общения с умными взрослыми людьми, впитывают от этих людей то, чему их и не просят учиться? Просто ловят из воздуха? О! Но так же не напишешь…

– Получается, что особенность «Лиги школ» в том, что одаренные дети учатся по особой программе?
– Мы поощряем необычные, неакадемические проявления, будь то доклад по экспериментальной физике или гуманитарная исследовательская работа. У нас было довольно много случаев, когда человека, увлеченно трудящегося в этой сфере, при всех его двойках не выгоняли из школы. И наоборот: человеку, который учился на тройки-четверки, но к самостоятельной, творческой деятельности никакого интереса не проявлял, рекомендовали уйти.
Я, кстати, думаю, что многие гении, приди они в детстве к нам в школу, смогли бы здесь учиться. Пушкин бы считался у нас охламоном, зато искрил бы все время, и поэтому бы его терпели. Или, например, Джон Леннон, который учился ужасно, а при этом рисовал, стихи писал, газету издавал на листочках. У него бы здесь точно все сложилось.
Я очень рад, что каждый раз педсовет в конце года показывает, что учителя не готовы работать с детьми, которые не получают удовольствия от интеллектуального напряжения. А с двоечниками, которые это удовольствие получают, согласны возиться и дальше.

– В мировой истории были случаи, когда будущие великие ученые приходили в школу, а им говорили, что у них нет никаких способностей. Вы не боитесь ошибиться, решая, одарен ребенок или нет?
– Мы не можем сказать, есть способности или нет, даже слов таких не произносим. Но какая у человека эрудиция, есть ли у него жилка, проверить на экзамене можно. Этим мы и занимаемся. Еще проверяем некий баланс. К примеру, если ребенок сдвинут на математике, то лучше порекомендовать ему пойти в математическую школу. Были случаи, когда я ксерил наш вступительный вариант и писал записочку: этот человек набрал 50 из 50 возможных баллов вот на этих задачах, и его брали во Вторую школу без экзаменов. В прошлом году я пришел туда в гости, и мне какая-то мама на шею бросилась и говорит: «Большое спасибо, что вы нас сюда отправили. Мой сын теперь спит и видит одну математику!»
А фраза «у вас нет никаких способностей» – это как клеймо. Такое скажешь, потом не отмоешься.
Кстати говоря, способности способностями, а сколько еще от характера зависит! Пусть у тебя три рюкзака способностей на спине висит, но при этом ни силы воли, ни сосредоточенности, ни умения противостоять общественному мнению. Ты чего-нибудь придумал и молчишь в тряпочку. Или записал на бумажке, когда вдохновение было, а потом потерял, потому что у тебя все теряется и ты в разных носках ходишь. Для успеха необходим очень пропорционально точный сплав способностей и характера. Люди с правильным характером добиваются, к сожалению, большего, чем люди, которым дан один талант.

– Вы хотите сказать, что ребенок должен быть пробивным?
– Пробивной – это как раз плохо. Это означает, что ты других расталкиваешь локтями. В качестве примера я могу привести себя – я совсем непробивной. И при этом у меня есть ощущение, что не существует дела, за которое бы я взялся и не выполнил. У меня много разных методов, способов и приемов. Если мне что-то втемяшилось в голову, а мне говорят «нельзя», я не обращаю внимания. У кого-то не хватит воли сказать «нельзя» даже второй раз, ну а в третий уж точно никто не говорит. Причем это касается не только области образования. В программировании была масса случаев, когда заказчики, вместо того чтобы объяснить суть дела и отойти в сторону, вмешивались в процесс. Например, когда мы делали систему пожарной охраны города Киева, был один майор, который считал, что выполнить нашу задумку нельзя. Но мы-то знали, что можно! И продолжали делать то, что начали. Он сказал два раза, а потом забыл. Пожарная охрана города Киева, надеюсь, работает и по сей день.
Быть пробивным – это, наверное, тоже хорошее качество. Но мне оно не нравится. Мы ему и детей не учим и не особо поощряем. Всегда можно достичь своего какими-то другими, более интеллигентными способами.

– А вам не кажется, что если ребенку по жизни приходится общаться с такими майорами, которые говорят «нельзя», то он вырастет более настойчивым и упрямым, чем если будет учиться в школе, где каждое его начинание поощряется?
– Наша школа – не оранжерея. Может быть, здесь не всегда приходится бороться с людьми, зато приходится бороться с временем, бороться с собой. Ведь для возмужания не обязательно, чтобы тебе противостоял внешний враг. Человек себе самый большой враг. Он знает все свои минные поля, все лазейки. Он пятая колонна. И если от внешних врагов можно закрыться личиной, то внутренний враг обезоруживает полностью. Борьба с ним по-настоящему затачивает характер. Научиться бороться с искушениями – одно это чего стоит! Тем более когда этих искушений так много, да еще возраст такой – 13–17 лет. Ведь так все устроено, что ни одно искушение не дается просто так. Тот, кто умеет бороться с собой, крепко стоит на ногах. Тот, кто уворачивается от внешних ударов, учится приспосабливаться. Конечно, увернуться тоже надо уметь, но для умного человека это труда не составит. Жизнь дала по голове – сосредоточился, быстро принял решение и дальше в такой и, что самое главное, похожей ситуации уже вывернешься. Вот что существенно.

– А зачем детям идти в школу для одаренных?
– Есть дети, которые верхним чутьем ловят: здесь им будет хорошо. На вступительных мы каждого спрашиваем, зачем он поступает в нашу школу. И порой получаем удивительные ответы. Например: «Я увидел ваши экзаменационные задания и понял, что их придумали люди, у которых я хочу учиться». Это дорогого стоит.
Другие дети идут сюда от безысходности. Ребенок в школе что-то делает, а ему то от учителей, то от одноклассников постоянно достается – не высовывайся. Это вовсе не значит, что он может и готов у нас учиться. Мы же не знаем: может быть, он и не учится, а только высовывается?
Еще бывает так: ребенок очень хорошо занимается по всем предметам, а его в школе принуждают к специализации. Если родители считают, что специализация – это вредно, они ведут его сюда. И таких ребят все больше. Мне казалось, что специализированные школы будут выигрывать у усиленно-общеобразовательных, где надо заниматься всем. Ан нет! Другая ситуация. Люди просто переехали и ищут школу. С такими обычно самые большие проблемы. Территориальный признак выбора школы – случайный. А вот дети, которые сюда идут, выбрав осмысленно, справляются неплохо. Даже если они слабее других, более эрудированных, знающих или более цепких.

– А действительно существует связь между тем, что ребенок проучился в школе для одаренных детей, и тем, что он потом сумел чего-то достичь?
– По гамбургскому счету оценивать еще рано. Но мы внимательно следим за тем, что делают наши выпускники: работают ли по специальности, будучи студентами, занимаются ли наукой. Если они успевают и учиться в двух институтах, и работать, то, мне кажется, мы их правильно учили и воспитывали.
Второе, что мы отслеживаем, – это как они себя социально обустраивают. Можно подстраиваться под окружение, а можно выстраивать мир вокруг себя. Очень многие из ребят, больше трети, затевают проекты, привлекают наших же выпускников, приходят советоваться. Взбивают сливки до масла.
А по гамбургскому счету, я думаю, лет через десять можно будет судить, что получается. От первого выпуска как раз пройдет двадцать лет с небольшим. Хотя, конечно, все очень сильно зависит от того, что будет со страной. Может, востребованными окажутся люди, которые днем работают исполнительно, а вечером пьют от безысходности.

– Помимо школы у вас наверняка существует еще масса других интересов…
– Если говорить о хобби, то это, конечно, туризм. Почему я стал директором школы, вместо того чтобы оставаться программистом, за минуту зарабатывающим столько, сколько я сейчас в месяц получаю? Потому что я пять месяцев в году отсутствую. Три месяца путешествую со школьниками, а два – это отпуск. Где бы еще мне удалось так устроиться?
Вообще туризм – это основополагающее хобби, которое объединяет почти все мои остальные умения. Например, я шью: туристическую одежду, рюкзаки для велосипедов, спальные мешки. Шью сам, потому что до правильных идей пока не доросла ни одна фирма. Еще я фотографирую. Невозможно иногда рассказать, не показав. Для опыта я даже месяц работал в фотомастерской. Однажды случайно пришел наш десятиклассник на паспорт фотографироваться. Наверное, он думал, что это мой двойник. Предположить, что его директор может работать в фотомастерской, – это было невозможно. Как я его ни пытался потом нормально посадить, ничего не получалось. У него был совершенно ошарашенный вид.
Еще я свободно владею топором: могу избушку срубить с нуля. Мы много ездим на Север, и у меня была возможность наблюдать, как там все строится. Где-то я сам пробовал. Важный жизненный принцип – ремесло не коромысло, плечо не тянет. Все, что я вижу, естественным образом впитывается. И однажды оказывается, что я это умею, потому что я это когда-то видел.

– У меня создается впечатление, что не существует ситуации, в которой вы не знали бы, как себя повести. Что-нибудь может поставить вас в тупик?
– В профессиональной деятельности непобедимы, наверное, только какие-то социальные изменения. Например, в последнее время дети стали более безответственными. Родителям проще организовать им безоблачное существование, чем в учебных целях придумывать какие-то проблемы. Ребенок накормлен, напоен, ходит в школу, в кружки. Все организовано, все тикает. Большинству семей так удобнее. Это родительский эгоизм в классическом проявлении. А дети вырастают неумелыми, безответственными, неорганизованными. И это явление увеличивается, в частности, с ростом достатка. Раньше на класс были два-три таких человека, сейчас – человек десять. А если в классе их шестнадцать, то это уже перебор. С этим, пожалуй, никак не справиться, потому что в школе ребенок проводит не 24 часа в сутки. Даже если здесь он что-то делает, то дома за него и постель уберут, и шнурки завяжут, и посуду помоют. Хорошо еще уроки не сделают. Это вызов последних двух лет. Вот проблема, которая еще не имеет решения. Сейчас она представляется тупиком. Но поскольку она все время в голове, даже когда я нахожусь в отпуске, то через некоторое время она решится. Окажется, что и этого тупика нет. Просто на разные проблемы нужно разное время. Вот и все.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"