КУЛЬТУРНАЯ ГАЗЕТА
КОНТРАМАРКА В ПЕРВЫЙ РЯД

Позднее прощание с “Вишневым садом”
Кто от кого устал: мы от Чехова или Чехов от нас?

В течение последних 10–15 лет отношение русского театра к Чехову изменилось невероятно. В мире он по-прежнему классик № 1, а нами, похоже, овладевает страсть к мщению. Если грубо и в двух словах: Чехова-икону превращают в Чехова-жупел. Обе крайности довольно противны и не имеют отношения к тому живому А.П., с которым русский театр бок о бок – и довольно счастливо – прожил целых 100 лет.
В Москве то и дело слышишь: “Сколько можно его ставить? Надоело”. Каюсь, и я иногда так думаю – после очередного чеховского спектакля. Что поделаешь, привычка – считать, что постановка Чехова не имеет права быть рядовой: Чехов всегда повод для события. Конечно, есть ощущение, что мы устали от Чехова, что Чехов устал от нас и надо бы нам отдохнуть друг от друга. С другой стороны, незачем и нагнетать ситуацию. А сегодня модно судить о Чехове резко, требовать радикальных решений, считать, что Чехов театром исчерпан, целиком принадлежит культуре ХХ века и ставить его сегодня – старомодно и неперспективно для театра, ищущего новых путей. “Чехов ничего не может дать современной публике. Она его не читала. Не чтит”. Действительно, не читала. В этом легко убедиться на любом чеховском спектакле. В антракте обязательно гадают: кто застрелится в “Чайке”, кто купит вишневый сад, с кем останется Тригорин, соблазнит ли Астров чужую жену, доедут ли три сестры до Москвы. Поначалу эти разговоры ужасают. Потом, когда вдруг заметишь, с каким любопытством глядится в Чехова этот простодушный и не совсем виноватый в своем невежестве новый зритель, начинаешь относиться к этому спокойнее. Может быть, именно такую ситуацию современному театру дано обернуть в свою пользу?
О том, что Бог умер, чаще всего болтают в театральной среде. А зритель Чехова смотрит, порой даже пугающе бурно сострадая его человечным историям. И даже “новая режиссура” чаще про Чехова говорит, но руками не трогает. Демонстрирует ярость, презрение, равнодушие, но подозревается в трусости. Все-таки, чтобы решиться “посягнуть”, надо как минимум крепко владеть профессией и обладать некоей душевной зрелостью. Возможно, это заблуждение “отмирающей культуры”, но пока еще довольно стойкое.
Прежде сыграть Чехова для актера было заветной мечтой. Каждый уважающий себя режиссер считал своим правом и долгом через Чехова выразить свое отношение к миру. Сегодня играть Чехова – личное дело каждого. А ставить – частное предприятие, рискованное, как извоз. Это даже поступок – поставить сегодня Чехова, зная заранее, как скривятся критики и хмыкнут коллеги. Но, возможно, именно такое положение дел и хорошо? Дураки, циники, трусы отступятся, а обожатели, смельчаки и авантюристы продолжат прошибать стенку лбом. Возможно, именно их упрямство и позволит театру расслышать в Чехове новую интонацию, а когда-нибудь, в будущем, породит и новую эстетику чеховских постановок? Ведь почудилась же эта новизна, поманило это “личное отношение” в последнем спектакле Олега Ефремова “Три сестры”.
Обо всем этом как-то легче думается в провинции. Провинция не агрессивна и не пресыщена, как Москва. Больше чем столица страдает и быстрее устает от всякого рода “шоковых реформ”. Поэтому в отношении к театру не теряет здравого смысла, а к Чехову все еще испытывает чувства, похожие на нежные цветы.
Один из “моих” последних “Вишневых садов” (а их, увиденных в разные годы, тоже уже наберется десятка два) поставлен в Казани в Русском театре имени В.И.Качалова его главным режиссером Александром Славутским. Что характерно, спектакль не похож даже на своего создателя, который чаще предстает в своих работах живописцем и жизнелюбцем, хотя иногда кажется и графиком, и мечтателем. А “Вишневый сад” вышел у него акварелью (так ли это, можно будет скоро проверить, если в марте театр приедет на гастроли в Москву). Этот “Вишневый сад” существует и играется будто в присутствии Чехова. Его образ возникает уже в программке, где А.П. описан с какой-то личной болью и печалью. Одинокий человек, знающий, что умирает, бродит по пустынной Ялте в сопровождении бездомной собаки и двух журавлей с подрезанными крыльями. Спускается на набережную, садится на скамейку, а потом дома склоняется над столом и сочиняет… “веселую пьесу о жизни”. Это мимолетное видение, рожденное несколькими скупыми фразами режиссера, в течение спектакля оказывается очень стойким и придает совсем иной масштаб событиям его последней пьесы – все-таки комедии, а не трагедии.
Здесь трагична не сама по себе продажа вишневого сада. Трагично, что “жизнь знай себе проходит” и сокращается земной срок. Все герои уравнены в правах на драму. Здесь можно любить всех, даже Яшу: все хорошие люди, как и должно быть у Чехова, и каждый по-своему страдал. Или еще будет страдать. Такова жизнь, она иссякает, и она продолжается. Для этих Раневской и Гаева потеря сада и дома равна запоздалому расставанию с детством. Светлана Романова и Геннадий Прытков и играют Раневскую и Гаева прежде всего большими детьми, нежными сестрой и братом, которые знают друг о друге все, но способны это все понять и простить. Запоминаешь, как они то и дело касаются рукой стен своего старого дома, будто истлевших, перевитых ветвями, но все равно прозрачных (художник Александр Патраков), как припадают щекой к “многоуважаемому шкафу” с детскими игрушками. Как ни странно, этим двоим, которые осиротеют с продажей вишневого сада, людям из другого теста, выросшим в хорошей детской, даже завидуешь. Вся их жизнь была одна затянувшаяся юность, счастливая, полная беспечности и ласки. Воспоминания об этом еще помогут им выжить. Куда тревожнее здесь выглядит будущее Пети (Илья Славутский) и Ани (Ирина Вандышева), еще одной пары милых детей, но уже недолюбленных, недоласканных. Они страшно торопятся взрослеть и потому немного смешны в своем раннем практицизме. Самая трагическая пара в этой истории – Варя (Надежда Ешкилева) и Лопахин (Кирилл Ярмолинец), люди действительно взрослые и самостоятельные. Им еще жить и жить, но вместе с вишневым садом они похоронят свои мечты. Скоро постареют и зачерствеют, “работая подолгу, без устали”.
Для Славутского “веселая пьеса”, написанная Чеховым-стоиком, полна авторского сочувствия ко всем, кто остается жить. В присутствии смерти трагизм жизни все равно весел. Все чеховские герои будто увидены его острым зрением – зрением человека, уходящего в мир иной, человека, стремящегося запомнить. Он немного завидует им, тем, кто дойдет, и он им сочувствует, ибо точно знает, что случится потом. Фактически этот спектакль обрывается на лопахинской реплике: “Выходите, господа… До свиданция!” А все, что будет сказано после (“Моя жизнь, моя молодость, счастье мое, прощай!.. Жизнь-то прошла… ничего не осталось, ничего…”), – как торопливая приписка автора на полях, как далекий звук прорвавшегося вдруг рыдания. Великого драматурга и обыкновенного смертного. Доктора, который знает, что непоправима в этой жизни только смерть…
Чехов начала ХХI века зыбок, мерцает, как колдовское озеро в “Чайке”. Он несовершенен, негармоничен, неидеален. Но иного Чехова сегодня и быть не может. Пройдет время, и наша теперешняя театральная жизнь будет казаться странной, неудобной, неумной, не чистой и грешной. Скорее всего. И возможно, ни одна из теперешних чеховских постановок не “войдет в историю”, а смиренно ляжет в подножие какой-то “другой” чеховской традиции. Гораздо важнее тот факт, что сегодня театр пытается строить личные отношения с Чеховым. И это правильно, чтобы каждый человек театра выстраивал свои отношения с этим загадочным господином в пенсне сам.

Наталья КАЗЬМИНА

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"