КУЛЬТУРНАЯ ГАЗЕТА
ВЫСОКАЯ ПЕЧАТЬ

Счет к самому себе
Михаил Козаков в зеркале мемуарной прозы

Пестрая, полосатая штука жизнь – в который раз думаешь, читая книгу мемуаров “Третий звонок” известного актера Михаила Козакова (издательство “Независимой газеты”).
Какое вроде бы счастливое детство было у автора. Родился он в одной из писательских семей, получивших тогда, в 1934 году, квартиры в специально возведенной надстройке над домом в Ленинграде, на канале Грибоедова! Что за чудесные вокруг были соседи! “Дядя Миша” Зощенко, “дядя Женя” – Шварц, которого малолетки, как пишет Козаков, “считали всецело принадлежащим нам, так как думали, что он пишет только для детей, висли на нем и не пускали к взрослым, пока… не расскажет что-нибудь смешное”. Наконец, “дядя Боря” – замечательный литературовед Эйхенбаум, в обиходе – просто Эйх.
А из черной тарелки радиорепродуктора доносились только радостные вести о подвигах наших летчиков и полярников.
Это потом, когда мальчик подрос, оттуда же стала зловеще выть сирена и отмеривать долгие часы воздушной тревоги метроном. Это потом и его семью постигнут аресты, и “дядю Мишу”, некогда отравленного газами на мировой войне, вконец затравят с трибун и газетных листов, да и другим “дядям” достанется. Оскорбительное равнодушие чиновников литературного “департамента” ускорит смерть отца Козакова.
Но, казалось бы, сценическая жизнь самого юноши складывается феерически удачно: роль в фильме знаменитого Михаила Ромма и совсем уж головокружительный успех: “Гамлет” в постановке Николая Охлопкова (это в 22-то года!). И новая столь радужная поначалу встреча с восходящей режиссерской звездой Олегом Ефремовым, вхождение в труппу “Современника” на самом ее взлете...
Однако, “как выяснилось, – грустно замечает мемуарист, – вся жизнь – сплошные расставания”. Порожденный “оттепелью”, молодой театр ощутит на себе все опаляющие дуновения подступающих “заморозков”: не смогут осуществиться задуманные постановки, станет накапливаться разочарование, обострятся дотоле еле тлевшие внутренние разногласия. И Козаков “Современник” покинет…
Одна из глав его книги названа “Люди и монументы”. Сам автор не делает “монументов” даже из людей, которых любит, ценит и уважает.
Они у него живые и грешные, как и сам пишущий (“Главный счет у меня к себе”, – признается он в письме, приведенном в прекрасном послесловии Станислава Рассадина, который, хорошо зная автора книги, с грустной улыбкой именует его “самомучителем”).
И они же бесконечно дорогие, за которых после всех-то разладов, стычек мучительно болит сердце.
Вот последняя встреча с Охлопковым: “…он шел, с трудом перебирая ногами, от машины до директорского служебного входа. Боже, как долог был этот путь…”
Вот “эпилог” рассказа об Эфросе: “…несмотря на наши сложные и даже болезненные отношения, я убежден, что жизнь Анатолия Васильевича – своего рода подвиг. Она была очень плодотворной и очень драматичной. Эфрос первым из наших режиссеров обратился к поискам нравственности в нашей безбожной жизни… Теперь, когда прошли годы, я должен сказать, что очень многому научился у Эфроса и как актер, и как режиссер”.
И в куда более долгой, “многоактной” истории своих отношений с Ефремовым Козаков, не утаивая “взаимных болей, бед и обид”, не раз и не два признает: “работал со мной увлеченно, азартно, щедро дарил мне себя” – и восхищается многими поступками “удивительного”, “неожиданного, непредсказуемого” Олега, например его бешеной и прекрасной вспышкой на обсуждении злосчастной зоринской “Медной бабушки” против демагогии мхатовских “стариков”, рьяно подпевавших начальству.
Естественно, что к иным из коллег автор более холоден, зато других форменным образом воспевает, как Олега Борисова, и горестно оплакивает, как погибших в расцвете сил Павла Луспекаева и метеором блеснувшего Олега Даля.
“…Он не сделал есенинской программы, – пишет Козаков о “Далёнке”, – он не снялся (снимаясь много) в истинно музыкальном фильме, не сыграл Гамлета, не сыграл пушкинского Моцарта, он не, не, не – и еще раз не…”
Тут, конечно, сказались и глубоко личные переживания самого пишущего, несмотря на обилие сделанного им. Схожий с далевским “скорбный список” козаковских “не…” можно найти в статье Рассадина.
Да и само обращение к “перу” связано с этим: “…ничего не остается, как писать: кто, что и как умеет. Доиграть несыгранное, поставить непоставленное, пропеть, прохрипеть, проорать, прошептать, продумать, переболеть, освободиться от боли”.
События девяностых и последующих годов, катастрофически сократившие возможности, связанные с кино и телевидением, предельно обострили эту творческую неудовлетворенность, побудив Козакова скитаться уже не из одного театра в другой, но из страны в страну: то в Израиль, то “домой”, в Россию, то туда, то обратно. Да разве только его одного?!
“Все мы жертвы гигантского, провалившегося эксперимента, – горестно сказано в конце книги, – последствия которого будут расхлебывать не только дети наши, но и внуки”.
Но слава Богу, “кораблик” его собственной творческой судьбы не захлестнуло нынешними грубыми волнами, и при всей ее “полосатости” роль “жертвы” не очень-то по нему.
“Какое у меня право, – заключает он свое повествование, – не чувствовать себя счастливым, если я повстречал всех, о ком написал… на этих страницах!”
И в самом деле!

Андрей ТУРКОВ

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"