СНЕЖНЫЕ СТРОКИ 
 

Снежные строки

...Если бы спросил Дед Мороз, что тебе показать под Новый год, где тебе побывать хочется: в собственном детстве – полузабыто-священном, в собственном будущем, миражно-заманчивом, или в чужой, непрожитой, на заказ для тебя сочиненной судьбе? Вот был бы царский подарок...
...Ах, если не шутишь, то верни нас туда, где марлей занавешено окно в беленой хатке, где у бабушки все тоньше и тоньше коса под гребешком; где дедушка вечером топит печку с чугунной дверцей, похожей на тульский пряник.
Какого уюта полны были эти вечера!
Бабушка доставала из комода подвязанные веревочкой очки... Самые простые детские книги, что медленно и с выражением зачитывала она, до сих пор осияны в памяти радужным ореолом чуда. Туда только и есть смысл возвращаться – в те бездонные минуты и часы под сенью любви, родства и воображения...
И не написано еще той книги о счастье, что может выпасть ребенку и взрослому в новогоднюю ночь в избе, занесенной снегом, где между двойными рамами на вате лежат крошечные елочные игрушки из толстого стекла, и пышет беленая печь, и под кипенно-чистым полотенцем томится пирог с блестящей сахарной корочкой, и бабушка достает подвязанные веревочкой очки...

Э.-Т. Гофман

Щелкунчик и мышиный король

…Большая елка посреди комнаты была увешана золотыми и серебряными яблоками, а на всех ветках, словно цветы или бутоны, росли обсахаренные орехи, пестрые конфеты и вообще всякие лакомые сласти. Но что больше всего восхищало на чудесном дереве, так это сотни маленьких свечек, которые, словно звездочки, сверкали на темных ветках, а елка, сама залитая огнями и озарявшая все вокруг, приветливо предлагала детям сорвать растущие на ней цветы и плоды. Вокруг дерева все сияло. И чего там только не было! Не знаю, кому под силу это описать. Мари увидела нарядных кукол, хорошенькую игрушечную посуду, но всего краше было шелковое платьице, искусно отделанное цветными лентами; оно висело так, что Мари могла любоваться им со всех сторон; она и любовалась им всласть, время от времени восклицая:
– Ах, какое красивое, какое милое, милое платьице! И мне позволят, наверное, позволят, на самом деле позволят его надеть!
Фриц тем временем уже три или четыре раза галопом и рысью проскакал на новом гнедом коне, который, как он и предполагал, стоял на привязи у стола. Слезая, он сказал, что конь – лютый зверь, но ничего – он уж его вышколит; потом он произвел смотр новому эскадрону гусар; они были одеты в великолепные красные мундиры, шитые золотом, размахивали серебряными саблями и сидели на таких белоснежных конях, что можно было подумать, что они из чистого серебра...

…Вскоре Мари овеяли сладостные ароматы, которые струились из чудесной рощицы, раскинувшейся по обеим сторонам. Темная листва блестела и искрилась так ярко, что ясно были видны золотые и серебряные плоды, висевшие на разноцветных стеблях, и банты, и букеты цветов, украшавшие стволы и ветви, словно веселых жениха и невесту. И свадебных гостей. При каждом порыве зефира, напоенного благоуханием апельсинов, в ветвях и листве поднимался шелест, а золотая мишура хрустела и трещала, словно ликующая музыка, которая увлекала сверкающие огоньки, и они плясали и прыгали.
– Ах, как здесь прекрасно! – блаженно воскликнула восхищенная Мари.
– Мы в рождественском лесу, любезная мадемуазель, – сказал Щелкунчик…

Мороз Иванович

Дом у Мороза Ивановича сделан был весь изо льда: и двери, и окошки, и пол ледяные, а по стенам убрано снежными звездочками; солнышко на них сияло, и все в доме блестело, как брильянты. На постели у Мороза Ивановича вместо перины лежал снег пушистый; холодно, а делать было нечего.
Рукодельница принялась взбивать снег, чтобы старику было мягче спать, а между тем у ней, бедной, руки окостенели и пальчики побелели, как у бедных людей, что зимой в проруби белье полощут: и холодно, и ветер в лицо, и белье замерзает, колом стоит, а делать нечего – работают бедные люди.

О гномах и сиротке Марысе

Зима была такая долгая и студеная, что его величество Светлячок, король гномов, примерз к своему трону. С его седой бороды, посеребренной инеем, свисали сосульки, обледенелые брови сердито и грозно топорщились. Замерзшие капли росы жемчужинками сверкали на короне, а пар от дыхания изморозью оседал на ледяных стенках Грота. Королевские подданные, проворные гномики, надвинули на самый нос свои длинные колпачки и плотно закутались в красные плащи. А некоторые сделали себе шубы и кафтаны из бурого и зеленого мха, собранного в лесу еще осенью, из трута, шишек, беличьего пуха и перышек, что обронили птички, улетая за синее море.

Снегурушка

Не стучалась, не спрашивала, шибко растворила она мои двери, такая совсем еще крохотная, с белыми волосками.
– Вставай! – крикнула, а синие глазки так и играли, снежинки – не глазки.
– Снегурушка!
– Снегурушка.
– Ты мне принесла?..
– Морозу! – И на пальчиках белый сверкнул у Снегурушки первый снежок, а глазки так и играли, снежинки – не глазки.
– Снегурушка, возьмешь ты меня? Мы поедем шибко-шибко на санках с горки на горку…
– Вот как возьму! – Она протянула свои светлые ручки и, крепко обняв, прижимала носик и губки к моим губам.
– А кого мы еще возьмем?
– Серого волка.
– А еще?
– Ведмедюшку.
Я поднес Снегурушку к моему окну, в окно посмотреть.
Шел снег, белый, первый снежок.
– Шатается, – показала пальчиком Снегурушка, вытянула губки, – ветер… ветрович шатается.
– А когда перешатается, мы и покатим на санках, шибко-шибко с горки на горку…
– По беленькой травке?
– При месяце.
– Месяц будет белый, в беленьком платочке… – И она твердо спрыгнула наземь.
– Так ты не забудешь?
– Не забуду.
– Прощай!
– Прощай, Алалей.
И так же шибко захлопнулись двери – Снегурушка скрылась.
Шел снег белый, первый снежок.

«Снегурочка»

Солнце, красное солнце хорошего зимнего дня светило ярко и весело, радуясь недолгому своему торжеству. Оно поднялось невысоко – и не подняться ему выше, – стояло ближе к земле и к людям и казалось ласковым, добрым и светло-задумчивым. Розовые улыбки его лежали тихие, не слишком веселые, на снегу, на земле, на пушистых от снега ветках, на заваленных мягким снегом кровлях. От этого казалось, что весь снег улыбается и радуется. И такие забавные с кровли свешивались розоватые на солнце ледяные сосульки.
Забавный мир детской игры, маленький сад, был огорожен с улицы невысоким дощатым забором. Слышались за этим забором порою шаги прохожих по захолодавшим мосткам, но дети не слушали их – своя была у них игра.
Им было тепло – горячая кровь грела их тела, и мама одела их заботливо – отороченные мехом курточки, меховые рукавички, сапожки на меху, шапочки из мягкого, как пух, меха.
Бегали долго, крича, как стрижи. Но одним беганием весел не будешь. Играть!
И придумали игру...

Ванька

Ванька судорожно вздохнул и опять уставился на окно. Он вспомнил, что за елкой для господ всегда ходил в лес дед и брал с собою внука. Веселое было время! И дед крякал, и мороз крякал, а глядя на них, и Ванька крякал. Бывало, прежде, чем вырубить елку, дед выкуривает трубку, долго нюхает табак, посмеивается над озябшим Ванюшкой... Молодые елки, окутанные инеем, стоят неподвижно и ждут: которой из них помирать? Откуда ни возьмись по сугробам летит стрелой заяц... Дед не может, чтобы не крикнуть:
– Держи, держи... держи! Ах, куцый дьявол!
Срубленную елку дед тащил в господский дом, а там принимались убирать ее...

Волшебная зима

Выйдя из дома, Муми-тролль увидел перед самой верандой в сероватой полумгле незнакомую ему белую лошадь. Она смотрела на него своими блестящими глазами. Муми-тролль осторожно поздоровался. Однако лошадь не шевельнулась.
И тут он увидел, что лошадь сделана из снега. Вместо хвоста у нее была метелка, из тех, что лежали в дровяном сарае, а вместо глаз – маленькие зеркальца. В зеркальных глазах Снежной лошади Муми-тролль увидел самого себя, и это испугало его. Тогда он, сделав крюк, обошел ее и быстро засеменил вниз к голым кустам жасмина.

И тут вдруг начал медленно падать снег.
Муми-тролль никогда прежде не видел снегопада и потому очень удивился.
Снежинки одна за другой ложились на его теплый нос и таяли. Он ловил их лапой, чтобы хоть на миг восхититься их красотой, он задирал голову и смотрел, как они опускаются на него; они были мягче и легче пуха, и их становилось все больше и больше.
«Так вот как, оказывается, это бывает, – подумал Муми-тролль, – а я-то считал, что снег растет снизу, из земли».
Воздух сразу потеплел. Кругом ничего, кроме падающего снега, не было видно, и Муми-тролль впал в такой же восторг, как бывало летом, когда он переходил вброд озеро. Сбросив купальный халатик, он во всю длину растянулся в снежном сугробе.
«Зима! – думал он. – Ведь ее тоже можно полюбить!»

Она постоянно читала нам вслух, забирая нас вниз, к себе, от гувернантки (то француженки, то немки). В высокой, зимой холодной «маминой гостиной» с большим книжным шкафом и книжными полками, картинами, с ковром поверх старого холодного паркета, сидя за своим ореховым письменным столиком, при свете зеленого фарфорового абажура ее – еще с девических лет – лампы, она читала нам свои любимые, еще ее детства книги, – а мы на ковре слушали ее мастерское чтение. Не мы одни: большая перламутровая раковина, сиявшая, как заря, и в которой шумело море. И голубые шары, три – как основа, и на них четвертый, и как ни верти их – все так же: один сверху и снизу три – такие голубые, светлые, темные, такие глубоко голубые, что – синие, как мамино сапфировое кольцо. И такие тяжелые и прохладные, точно их можно пить, и потому, что никак нельзя, точно вода заколдованная, их гладишь, и лижешь, и жмешь, руками и глазами глотаешь.

Когда мы оставались вечером вдвоем с мамой, она брала книгу и, прижав меня к себе, под свой серый плед с кисточками, читала вслух. В комнате было прохладно (печку топил только папа), но мне было тепло и уютно.

В гостиную втащили большую мерзлую елку. Пахом долго стучал и тесал топором, прилаживая крест. Дерево наконец подняли, и оно оказалось так высоко, что нежно-зеленая верхушечка согнулась под потолком. От ели веяло холодом, но понемногу слежавшиеся ветви ее оттаяли, поднялись, распушились, и по всему дому запахло хвоей. Дети принесли в гостиную вороха цепей и картонки с украшениями, подставили к елке стулья и стали ее убирать. Но скоро оказалось, что вещей мало. Пришлось опять сесть клеить фунтики, золотить орехи, привязывать к пряникам и крымским яблокам серебряные веревочки. За этой работой дети просидели весь вечер, покуда Лиля, опустив голову с измятым бантом на локоть, не заснула у стола. Настал сочельник.

Брата уже уложили; мать, в гостиной, читает мне английскую сказку перед сном. Подбираясь к страшному месту, где Тристана ждет за холмом неслыханная, может быть роковая, опасность, она замедляет чтение, многозначительно разделяя слова, и прежде чем перевернуть страницу, таинственно кладет на нее маленькую белую руку с перстнем, украшенным алмазом и розовым рубином, в прозрачных гранях которых, кабы зорче тогда гляделось мне в них, я мог бы различить ряд комнат, людей, огни, дождь, площадь – целую эру эмигрантской жизни, которую предстояло прожить на деньги, вырученные за это кольцо.

Книжный шкап раннего детства – спутник человека на всю жизнь. Расположение его полок, подбор книг, цвет корешков воспринимаются как цвет, высота, расположение самой мировой литературы. Да, уж тем книгам, что не стояли в первом книжном шкапу, никогда не протиснуться в мировую литературу, как в мирозданье. Волей-неволей, а в первом книжном шкапу всякая книга классична, и не выкинуть ни одного корешка.

Пока я не выучился читать, я страстно любил слушать сказки и суеверные рассказы своей няньки и других дворовых, любил петь с ними русские песни. Это принесло мне огромную пользу. Кто знает, без этого развития не подпал ли бы я под влияние опасной среды и не был ли я бы теперь каким-нибудь кабацким героем или чем похуже? Для этого в моей жизни были все шансы налицо.

Долгими зимними вечерами в деревне я слушала, как дворовые девушки, сидя за прялками, освещенные пылающей печью, рассказывали печальные истории. «Слушай, слушай, – говорили они мне, – вот вырастешь – продадут и тебя»… Среди родственников отца был очень юный офицер князь Волконский. Он научил меня песне о декабристах: «Не слышно шуму городского, /За Невской башней тишина. Лишь на штыке у часового/Горит полночная луна…» На мои расспросы, кто этот юноша за решеткой, он отвечал, что были хорошие люди, которые хотели сделать так, чтобы никто не мог продавать людей… Это было для меня mеmento mori.

Бабушка со стороны отца обладала замечательной памятью, много рассказывала мне сказок. Я любил слушать песни деревенской молодежи и сказки, передаваемые прохожими, странниками или пастухами. Над ними я часто задумывался и удивлялся тому, откуда они берутся, а потом приходил к заключению, что это простые слова, которые надо произносить нараспев. С такой мыслью я не раз уходил в огород или в поле и этим способом пел свои песни.

Один из знаменательных вечеров особенно ярко запечатлелся в памяти… Пришли дядя и близкие знакомые отца: «Ну-с, господа, вот последние петербургские новости, самое животрепещущее» – «Ну-ка, ну-ка!». В гостиной творилось неописуемое. Неужели, думал я, какие-либо печатные строки могут быть так интересны, да еще солидным почтенным людям, у которых даже руки дрожали от прикосновения к простому книжному листу? «Это одна прелесть! Свежо! Оригинально! Стихотворения Некрасова. Прочтемте же!» Это были звуки истинной поэзии, что-то неведомое творилось в моей голове. Мне было и жутко, и стыдно, у меня то замирало сердце, то кровь заливала все мое лицо. Да, мне было стыдно сознавать, что стихи можно понимать просто по-человечески… гармония ласкала мой слух, как нечто неиспытанное доселе. Скоро я почувствовал, как у меня начала кружиться голова, и я ускользнул из нашей гостиной.

Наслаждением было для нас, ребят, слушать, как мать с тонким выражением читала доступные нашему пониманию басни, при этом мы внимательно рассматривали иллюстрации. Я быстро с голоса выучил несколько басен и щеголял ими перед сверстниками. Нередко в ожидании отца мать усаживала нас в гостиной на большой диван, а сама, рукодельничая, рассказывала интересные занимательные сказки. Я любил страшные и, забравшись за подушки, сжавшись в комочек, весь уходил в фантастический мир.

Большая бурая медвежья шкура с лапами у двуспальной кровати матери. Я верю: ночью идет особая жизнь. Мамочка рассказывает: «Отрубил мужик медведю ногу и отнес жене. Приставил медведь себе липовую ногу и пошел в деревню…» Мать делает зверскую физиономию, страшно разевает рот и быстро закрывает его, щелкнув зубами. Смотришь при свете ламп на шкуру медведя. Смотришь пристально, долго, и кажется, она пошевеливается… В лесу медведи знают, что у нас в комнате медвежья шкура, чуткие они, и тянет, тянет их к нам, к дому… Придут. Придут съесть!

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"