ЛЮБИМЫЙ ГОРОД N40
ОБРАЗОВАНИЕ
“Болезненный нарост”
В самом центре города Ульяновска стоит
не слишком-то приметное, но аккуратненькое
здание. Это бывшая губернская казенная гимназия,
одна из первых в нашем государстве. И, не смотря
на скромный внешний вид, игравшая весьма
значительную роль в жизни дореволюционного
Симбирска.
Это здание было построено в 1790 году
губернским архитектором с громкой фамилией
Тоскани. Оно с самого начала было предназначено
для целей исключительно образовательных – здесь
разместили Главное народное училище. А в 1809 году
открыли учреждение рангом повыше – губернскую
гимназию.
На открытии учитель Д.Успенский произнес
прочувственную речь:
– В сих святилищах науки удобно могут озаряться
умы юношества ясным понятием как о причинах и
собственного существования, так и о бытии всех в
видимом мироздании прочих творений. Они при
благотворном свете наук усмотрят взаимные оных
творений действия, имеющие беспрерывное как на
настоящую, так и предлежащую жизнь их влияние.
При таковых, свойственных человеку понятиях
могут возбудиться силы ума и сердца к
благородным мыслям, возвышенным чувствованиям и
достохвальным деяниям. И сии юные дети, обозрев в
сем святилище науки громадную книгу Природы и
познаний человеческих, могут выйти из оного с
просвещенными качествами.
В наше время эта речь видится уж чересчур
торжественной, даже курьезной. Но в то время,
когда Пушкину было всего лишь 10 лет (а не секрет,
что именно этот российский деятель культуры
положил конец напыщенной высокопарности в нашем
великом и могучем языке), такие монологи были
вещью если не совсем обыденной, то во всяком
случае нормальной.
Открытие гимназии было, конечно, знаковым
событием, однако же об основании принципиально
нового образовательного учреждения говорить,
конечно, не приходится. Бывшее Народное училище
всего лишь “доросло” до статуса гимназии. А вот
директор, например, остался тот же самый. Как и
большинство учителей.
* * *
Симбирская губернская гимназия была,
вообще-то говоря, на личности богата. Многие ее
преподаватели были весьма своеобразными и
колоритными людьми. Взять, к примеру, латиниста
Верниковского. Тайный советник Л.Лебедев
(выпускник этой гимназии) о нем вспоминал:
“Питомец некогда знаменитого Виленского
университета, поляк и католик, за
патриотически-польские юношеские увлечения в
числе других был выслан из Западного края, попал
в Казань, где преподавал в университете всеобщую
историю, а потом, после польского восстания, из
Казани был отправлен в Вятку. О Верниковском в
“Былом и думах” упоминает Герцен как об
ученом-ориенталисте, друге Мицкевича и
Ковалевского. Из Вятки Верниковский перешел в
Симбирскую гимназию, где был последовательно и
долго учителем латинского языка, инспектором и
директором. Верников-
ский умел, сохраняя импонирующее значение по
отношению как к ученикам, так и к учителям, быть
постоянно в живом общении с ними и пользовался
уважением в обществе. Он был разнообразно
образованный человек, что видно уже из того, что
он мог быть и ориенталистом, и учителем
французского и немецкого языков и даже
преподавал в университете всеобщую историю”.
Тот же чиновник вспоминал и о другом
преподавателе – о Николае Гончарове, брате
знаменитого писателя: “Николай Александрович
получил прекрасное образование, знал отлично
французский, немецкий и английский языки. В то же
время это был человек с широким добрым сердцем и
гуманный… Гимназисты невольно усваивали от него
благородство чувствований и мягкость отношений
ко всем и ко всему”.
Не меньшей популярностью пользовались и технари.
Другой выпускник, И.Цветков, восторгался:
“В.Н.Панов пользовался всеобщим уважением и
учителей, и учеников. Это был человек выдающегося
ума и образования. При отсутствии физических
инструментов он ухитрялся прекрасно преподавать
экспериментальную физику и сделать ее
интересной для своих учеников. Но, кажется, самым
выдающимся педагогом того времени следует
признать Н.В.Гине, преподававшего алгебру,
геометрию и тригонометрию. Он излагал
математические истины необыкновенно просто,
ясно, понятно даже для самого ленивого ума;
говорил не торопясь, редко и необыкновенно
изящно, словом, это был артист в своем роде”.
Впрочем, для того чтобы понравиться учащимся,
вовсе не нужно было отличаться выдающимся
преподавательским даром. В частности,
преподаватель латыни С.М.Чугунов снискал
популярность совсем за другое – за свою глухоту.
– Какой падеж? – строго спрашивал строгий
учитель.
– И-и-ительный, – отвечал ученик.
– Да, точно. Винительный, – соглашался учитель. И
ставил вполне положительный балл.
Но разумеется, не все преподаватели гимназии
были любимцами своих учеников. Время от времени
здесь подвизались персонажи противоположного
характера. Из них, пожалуй, самым ярким был
директор И.Вишневский, прозванный за жиденькую
седоватую бородку Сивым. Этот деятель даже попал
в поэму Д.Минаева “Губернская фотография”, в
которой автор “представлял” самых характерных
жителей города:
А вот Вишневский, точно старый
Педагогический нарост,
И всею проклятый Самарой
Бюрократический прохвост.
Иван Васильевич, сам того не подозревая,
подарил России одного из самых замечательных
философов – Василия Васильевича Розанова. Дело в
том, что Розанову довелось учиться здесь как раз
во времена Вишневского. А незадолго до этого его
старший брат Николай, будучи преподавателем
Симбирской гимназии, не поладил с директором и
подал в отставку. Естественно, “бюрократический
прохвост” при случае старался навредить ни в чем
не виноватому Розанову-младшему. Любая, даже
самая пустейшая оплошность возводилась
мстительным директором в ранг преступления,
притом тягчайшего.
– Все бегают, – сетовал будущий мыслитель, – а
грозят исключить меня одного.
Сам инспектор гимназии говорил юному Васеньке:
“Вы должны держать себя в самом деле осторожнее,
как можно осторожнее, так как к вам могут
придраться, преувеличить вину или не так
представить поступок и в самом деле исключить”.
Розанов писал: “Сущее дитя до этого испытания, я
вдруг воззрился вокруг и различил, что вокруг не
просто бегающие товарищи, папаша с мамашей и
братцы с сестрицами, не соседи и хозяева, а
“враги” и “невраги”, “добрые и злые”, “хитрые
и прямодушные”. Целые категории новых понятий.
Не ребенок этого не поймет: это доступно только
понять ребенку, пережившему такое же.
“Нравственный мир” потрясся, и из него начал
расти другой нравственный мир, горький,
озлобленный, насмешливый”.
“Симбирск был родиной моего нигилизма”, –
признавался Василий Васильевич. А без этого
фирменного розановского “нигилизма”, конечно,
не было бы самого философа Василия Васильевича
Розанова.
* * *
Самым же примечательным сотрудником
гимназии был один из ее директоров, Федор
Михайлович Керенский (отец Александра
Керенского, будущего председателя Временного
правительства). В 1879 году “Симбирские губернские
ведомости” сообщали: “В Симбирск прибыл 4 июня
новый директор классической гимназии Федор
Михайлович Керенский, известный начальству
Казанского учебного округа как отличный педагог.
С приездом нового директора можно надеяться, что
для Симбирской гимназии настанет новая жизнь и
лучшая педагогическая деятельность, а вместе с
этим изменится незавидная репутация в учебном
деле, которой гимназия пользовалась в
Министерстве народного просвещения”.
Керенский сменил всем надоевшего Вишневского и
сразу произвел на окружающих
преблагоприятнейшее впечатление. Один из
современников писал: “В 1879 году директором
гимназии был назначен, сменив дореформенного
одряхлевшего “генерала” Вишневского”, Федор
Михайлович… Наш молодой директор внес первую
освежающую струю в затхлую атмосферу
симбирского рассадника “классического”
просвещения. Это была, действительно, “новая
метла”, и притом – метла, вознамерившаяся
“чисто мести”… Весь этот человек –
олицетворенная энергия, ходячий труд, негаснущая
лампада перед иконою взятого им на свои могучие
плечи ответственного дела”.
Другой же современник вспоминал: «Федор
Михайлович благодаря своей исключительной
энергии быстро стал все улучшать и подтягивать.
Он был директором активным, во все вникавшим, за
всем лично наблюдавшим… Образованный и умный, он
являлся вместе с тем исключительным по своим
способностям педагогом. Прекрасно владел
русской речью, любил родную литературу, причем
система преподавания его была совершенно
необычная. Свои уроки по словесности он
превращал в исключительно интересные часы, во
время которых мы с захватывающим вниманием
заслушивались своим лектором… Благодаря
подобному способу живого преподавания мы сами
настолько заинтересовались предметом русской
словесности, что многие из нас не ограничивались
гимназическими учебниками, а в свободное время
дополнительно читали по рекомендации того же
Федора Михайловича все, относящееся к русской
словесности. Девизом его во всем было – “Меньше
слов, больше мысли”».
А третий писал: “Года за 2–3 до моего окончания
курса был переведен из Вятской гимназии в
Симбирскую новый директор Ф.М.Керенский.
Высокого роста, немного полный, с открытым
симпатичным лицом, сразу произвел приятное
впечатление на воспитанников. Преподавал он
русскую словесность. Быстро познакомил нас как с
древней, так и с новой литературой. Особенное
внимание обращал Федор Михайлович на исполнение
домашних сочинений; обязательно требовал при
исполнении заданных тем пользоваться
литературными источниками, что очень важно было
для развития учеников. Как чтец Ф.М.Керенский был
замечательный; до сих пор осталось в памяти его
выразительное, отчетливое чтение, особенно из
древней русской литературы, как, например,
былин”.
Сам же Керенский излагал свою “методику”
довольно просто: “Словом и примером наставники и
воспитатели стараются развить в воспитанниках
благородные стремления, в силу коих в их будущей
деятельности выразились бы – беззаветная любовь
к Государю и Отечеству, почтение к
начальствующим и старшим, трудолюбие,
правдивость, вежливость, скромность,
благопристойность, добрые отношения к товарищам,
уважение к чужой собственности и другие
похвальные качества”.
Впрочем, были у него и настоящие ноу-хау. Он, к
примеру, разъяснял учителям: “Домашние
письменные работы назначать посильные для
учеников менее даровитых и менее успевающих,
чтобы они, не затрудняясь самостоятельным
исполнением задач, достигали лучших успехов, при
этом не назначать ученикам одного класса для
подачи в назначенный день более одного домашнего
упражнения; для лучшего уравновешивания
домашних и классных занятий не иметь в один день
в одном и том же классе более одного письменного
классного упражнения; обращать, как было и
прежде, особое внимание на учеников менее
даровитых и менее прилежных и частым
спрашиванием доводить их до усвоения уроков”.
Кстати, Керенский не был склонен к завышению
оценок. Наоборот, получить у него “отлично” было
делом очень даже непростым.
И вместе с тем Федор Михайлович заботился о
бытовых условиях воспитанников. Даже
гимназическое здание при нем расширилось –
именно стараниями нового директора удалось
“сделать такой же пристрой, как и сама гимназия,
к зданию с восточной стороны и переделать старое
помещение, дабы придать постройке солидность и
удобство”.
Человеческие качества Керенского также вызывали
уважение. В общении он был весьма приятен, и его
коллега И.Я.Яковлев свидетельствовал: “Вот какую
характеристику могу сделать Керенскому, отцу,
которого я знал близко. Способный. Образованный.
Отлично знающий русскую литературу. Хороший
рассказчик, обладавший даром слова”.
А в 1881 году у Федора Михайловича возникло
прибавление в семействе – появился на свет его
сын Александр. Именно благодаря его
воспоминаниям можно себе представить, как жила
семья директора Керенского (а его казенная
квартира располагалась в здании гимназии):
“Длинный коридор делил наш дом надвое – на мир
взрослых и мир детей. Воспитанием двух старших
сестер, которые посещали среднюю школу,
занималась гувернантка-француженка. Младшие же
дети были отданы на попечение няни, Екатерины
Сергеевны Сучковой. В детстве она была
крепостной и не научилась грамоте. Обязанности
ее были такими же, как и у всякой няни: она будила
нас утром, одевала, кормила, водила на прогулку,
играла с нами… Перед сном она рассказывала нам
какую-нибудь сказку, а когда мы подросли,
вспоминала порой дни своего крепостного детства.
Она и жила с нами в нашей просторной детской. Ее
угол был любовно украшен иконами, и поздними
вечерами слабый свет лампадки, которую она
всегда зажигала, отражался на аскетических ликах
особенно почитаемых ею святых”.
Отец практически все время посвящал работе, мать
же занималась воспитанием детей: “После
утренней прогулки с няней мама часто звала нас в
свою комнату. Повторять приглашение дважды
никогда не требовалось. Мы знали, что мама будет
читать нам или рассказывать разные истории, а мы
будем слушать, уютно примостившись у ее колен.
Она читала не только сказки, но и стихи, былины, а
также книги по русской истории. Эти утренние
чтения приучили нас не только слушать, но и
читать. Не помню, когда мать начала читать нам
“Евангелие”. Да и чтения эти не носили характера
религиозного воспитания, поскольку мать никогда
не стремилась вбивать в наши головы религиозные
догмы. Она просто читала и рассказывала нам о
жизни и заповедях Иисуса Христа”.
Впрочем, литературное воспитание будущего главы
нашего государства было бы не полным, когда бы не
болезнь – туберкулез бедренной кости. В
результате мальчику пришлось полгода пролежать
в постели с ногой, скованной огромной
металлической конструкцией. Керенский-младший
вспоминал: «Я всегда любил книжки, но отнюдь не
желал читать их сам. Но однажды во время болезни,
устав от бесконечного лежания и хандры, я взял
какую-то книгу. И это положило конец скуке и
тоске. Не помню сейчас ни названия, ни автора
книги, но именно с этого мгновения чтение стало
основной привычкой всей моей жизни. Я позабыл обо
всем на свете, не замечал тяжести
отвратительного кованого сапога. Я проглатывал
книги и журналы, исторические романы, описания
путешествий, научные брошюры, рассказы об
американских индейцах и жития святых. Я познал
обаяние Пушкина, Лермонтова и Толстого, не мог
оторваться от “Домби и сына” и проливал горючие
слезы над “Хижиной дяди Тома”».
Излюбленным же развлечением семейства Керенских
были походы в гости к брату Федора Михайловича,
здешнему батюшке отцу Александру: “В скромном
доме дяди, особую прелесть которому придавали
герань, всевозможные кактусы и другие растения,
нас бесконечно баловали, закармливая домашним
вареньем и всевозможными сладостями. Мы всегда
принимали нежную заботу тети как должное. И, само
собой разумеется, никто никогда не говорил нам о
разнице в положении двух братьев. Но, сравнивая
непритязательный церковный домик с нашим
просторным домом, мы чувствовали эту разницу и
делали свои собственные выводы”.
А в 1889 году Керенский получил новое назначение.
Он, что называется, пошел на повышение – назначен
был главным инспектором училищ Туркестанского
края. Его сын Александр об этом писал: “Утром в
день отъезда нас посетили самые близкие друзья,
чтобы попрощаться, как это водится на Руси,
вместе посидеть и помолиться перед дорогой.
Затем все поднялись, перекрестились, обнялись и
отправились на речной причал. У всех стояли в
глазах слезы, и мы, дети, взволнованные до глубины
души, чувствовали, что происходит что-то
необратимое. На причале нас поджидала толпа
знакомых. Наконец прозвучал пронзительный гудок
парохода, сказаны последние отчаянные слова
прощания, подняты на борт сходни. Застучали по
воде колеса, и люди на берегу закричали и
замахали белыми носовыми платками. Еще один
гудок, и Симбирск, где я провел счастливейшие
годы своей жизни, начал постепенно удаляться,
становясь частью далекого прошлого”.
Так закончился симбирский период жизни семьи
Керенских. И блестящее десятилетие жизни
Симбирской гимназии тоже закончилось.
* * *
А что же гимназисты? Им, бедняжкам,
приходилось подлаживаться под очередного своего
“начальника” с очередными взглядами на жизнь. И
соответственно менять взгляды свои. Точнее,
делать вид, что что-то там меняют.
Вот, например, в 1817 году симбирским губернатором
сделался Михаил Леонтьевич Магницкий. И это
сразу же почувствовали бедные учащиеся: “В
гимназиях при Магницком обучение стало
отличаться церковно-религиозным направлением. В
Симбирской гимназии в это время также писались
учениками сочинения по словесности на тексты из
Книги Премудростей Соломоновых.
Более всего Магницкий ополчился на театр. Он
заявлял: “Я не признаю приличным образование
юношества помощию театра и прибыль денежную не
могу ставить наряду с вредом, от сего
происходящим, почему и благодарю директора
Симбирской гимназии за уничтожение театра. В
рассуждении же допущения в гимназию настоящих
актеров – нахожу сие еще менее приличным и
потому прошу его, ежели действительно дамы
Общества христианского милосердия желают
помощию театра усилить свои средства, предложить
им купить все к оному принадлежащее за настоящую
цену, какую оно стоило гимназии, и поставить, где
оне заблагорассудят”.
Проходило время – и участие в спектаклях
начинали поощрять. И актер Богдановский писал в
мемуарах об актере Андрееве-Бурлаке: “Публика
вызывала неистово: “Андреева, Андреева”.
Незабвенный Арнольдов целовал Васю со словами:
“Помните, ваша дорога – театр. Будете
знаменитостью и гордостью нашей гимназии”.
Мыслимо ли такое было при Магницком? Вряд ли.
То гимназистам предписывалось сидеть по домам,
словно мышки, а то музицировать в залах Собрания.
Один из выпускников вспоминал: “Белой
колоннадой и хорами высокая и светлая зала
произвела на нас бодрое впечатление. Осталось
опробовать акустику, и мы попросили Мотю сыграть.
Он открыл рояль. Разнеслись могучие аккорды, а мы
окружили исполнителя и не заметили, как в залу
вошел невысокого роста, полный, лысый старик в
черном фраке, с белой грудью и белым же галстуком.
– Прекрасно, прекрасно, друзья, – проговорил он,
улыбаясь.
– Кто это? – спросил я у товарищей.
– Поливанов, предводитель дворянства, –
постарались объяснить мне пансионеры”.
Подобная светская жизнь гимназистов
приветствовалась далеко не всегда.
А вообще-то учащиеся Симбирской губернской
гимназии сызмальства проходили здесь
своеобразнейшую школу жизни. Школу, которая была
им очень кстати – ведь события в гимназии были
всего лишь маленькой моделькой жизни всей
страны, где так же, как и в классах, периоды
либерализма сменялись периодами всевозможных
репрессий и ограничений с невероятнейшей
скоростью. И, естественно, наоборот.
И уже окончив школу жизни и освоившись во
взрослом мире, бывшие ученики забывали мучения
юности. И даже боготворили гимназию, где когда-то
в позапозапрошлой жизни страдала их душа.
Я помню зал гимназии старинный
И на стенах – портреты всех царей,
И коридор, такой большой и длинный,
И наши классы, и учителей…
И где б я ни был, я скажу повсюду,
Свою любовь и чувство не тая –
Нет, никогда тебя я не забуду,
Симбирская гимназия моя.
(В. Арнольд.)
* * *
А перед зданием гимназии в 1845 году
установили памятник Карамзину. Правда, на
постаменте утвердили статую богини Клио, сам же
Карамзин довольствовался барельефчиком на
постаменте. О том, какую роль играли и гимназия, и
памятник в сознании простых симбирцев, писал уже
упоминавшийся актер В.Андреев-Бурлак: “На лучшей
площади города Приволжска, как пленница, за
решеткой, охраняемая четырьмя фонарями, стоит, на
гранитном пьедестале, фигура богини Клио. Каким
образом попала она на этот, до сих пор еще дикий
берег Волги? Она, гречанка, в своей легкой тунике,
в эту зимнюю сторону? Полунагая в этот
строго-навственный город? Клио! Оглянись! Где ты?
Чем окружена? Где ты нашла портики, колоннады,
ниши с обнаженными статуями? Есть ли тут хоть
что-нибудь греческое? Ионические, дорические
ордеры чужды этому городу. Здесь у нас есть свой,
целомудренно-казарменный стиль. Посмотри –
слева казармы, с надписью: “Дом градского
общества”; прямо не дом, а какая-то стена с
окнами; справа… Вот так срезался!.. Справа
слышится греческая речь!.. Что ж это такое? Уж в
Приволжске ли я?.. Это галлюцинация! В русском
городе греческое учреждение! – Ну конечно,
галлюцинация… Нет! Речь льется с новой силой…
– Что это за учреждение? – спрашиваю я какого-то
господина.
– Это болезненный нарост на нашей жизни, –
высокопарно и вместе с тем грустно промолвил он и
скрылся.
– Ничего не понимаю. Дом умалишенных, что ли?
Подхожу ближе. – Батюшки – гимназия… Караул!..
Вот тебе и греческое учреждение! – Ну, прости,
Клио! Теперь я буду только удивляться твоему
патриотизму. Чтоб услыхать родные звуки, ты более
20 лет занимаешь этот пьедестал и, в своей южной
одежде, с классическим терпением, переносишь наш,
не совсем приятный для классицизма, климат.
Теперь я не возмущаюсь даже твоей чересчур
откровенной туникой. Кто знает? Может быть, со
временем классицизм приберет к рукам даже
парижских модисток и камелий, которые с высоты
своего классически модного величия предпишут
всем нашим барыням носить хоть летом
классические туники. О, тогда, Клио, я уверен, ты
будешь в холе. Теперь ты почернела от времени,
позеленела от сырости. Твои прекрасные волосы,
туника и даже лицо носят на себе отпечаток
нецеремонного обращения приволжских пернатых.
Они не уважают ничего классического... Тогда сама
полиция взглянет на тебя благосклонно, и
юпитерообразный полицмейстер города Приволжска
издаст приказ отчистить тебя, а дерзких пернатых
ловить и представлять по начальству. Счастливое
будет время. Тогда, наверное, все узнают, в
ознаменование чего ты тут поставлена”.
Вот так. Нарост на обществе. Клио в тунике.
Запущенность, глупость и ханжество.
Нет, все-таки казенная гимназия была светлым
пятном в жизни губернского Симбирска.
Ваше мнение
Мы будем благодарны, если Вы найдете время
высказать свое мнение о данной статье, свое
впечатление от нее. Спасибо.
"Первое сентября"
|