Главная страница ИД «Первого сентября»Главная страница газеты «Первое сентября»Содержание №81/2004

Вторая тетрадь. Школьное дело

КУЛЬТУРНАЯ ГАЗЕТА
ОБРАЗ

Константин Райкин:
“В моей природе – лидерское начало”, –
утверждает худрук “Сатирикона”.
Но как актер всегда подчиняется воле режиссера

Руководитель популярного московского театра “Сатирикон” Константин Райкин – человек упрямый, целеустремленный и, судя по всему, семижильный. Одному Богу известно, как он успевает быть одновременно худруком, режиссером, актером, а в последние три года еще и руководителем курса в Школе-студии МХАТ. Его актерские работы неизменно становятся событиями театральной жизни. Примеры тому – роли последних лет: Гамлет, моноспектакль “Контрабас” по пьесе П.Зюскинда, Тодеро в спектакле К.Гольдони “Синьор Тодеро – хозяин”, Ричард III в одноименной пьесе В. Шекспира. Его режиссерская работа по “Доходному месту” А.Н.Островского стала настоящим хитом прошлого сезона. Судя по всему, Константин Аркадьевич так прикипел к произведениям великого русского драматурга, что решил поставить со студентами своего курса “Снегурочку” – пьесу, которая очень редко появлялась на московских сценах. Этим спектаклем “Сатирикон” недавно открыл свой новый сезон, а юные, красивые, пластичные, яростные, на редкость музыкальные студенты стали актерами труппы. Пока, правда, недипломированными. Им повезло: на протяжении всего 4-го курса они будут играть этот лирический, задорный и очень современный спектакль на большой сцене одного из самых известных и востребованных театров Москвы. Доверив такое необстрелянным юнцам, Райкин пошел на определенный риск. Но, как известно, кто не рискует, тот… И режиссер со своей молодежной командой победил: спектакль имеет громадный успех! Об этом и о многом другом шла речь в нашей беседе в кабинете Константина Аркадьевича, который за годы, проведенные рядом с молодежью, сам стал моложе и веселее. Хотя по-прежнему пребывает в состоянии туго натянутой тетивы.

– Константин Аркадьевич, преподавание для вас – это удовольствие или прежде всего желание подготовить актерскую смену для своего театра?
– Необходимость готовить смену не исключает удовольствия, которое я от этого получаю. Я бы не стал заниматься преподавательской деятельностью, если бы это иногда не приносило мне моменты наслаждения. Увлечение театральной педагогикой было и раньше, просто сейчас это совпало с моими интересами художественного руководителя. Я увлечен своими студентами, я их люблю, но любовь моя чисто профессионального свойства. Я всерьез на них надеюсь, у меня на это поколение сделана ставка в жизни. Набирая первый курс, я смотрел на них как на будущих артистов театра “Сатирикон” и сейчас уже воспринимаю их именно так. Поэтому я с ними не церемонился, не сюсюкал. Того, кто мне не нравился, я просто выгонял. Таких оказалось немало. Если они меня в чем-то не устраивают в работе, я с ними бываю настырен и даже жесток. Я их переделываю так, как мне это представляется правильным. Работа на большой сцене, в большом зале и вообще в профессиональном театре – вещь жесткая, даже, я бы сказал, беспощадная. Я очень боюсь неуспеха, если хотите, я его боюсь больше смерти. Считаю, что успех – это критерий. Он не абсолютный, но он абсолютно необходим. Хороший спектакль без успеха – это, по-моему, абсурд. Если так случилось, значит, допущен какой-то просчет.
– Ваши “выкормыши” работают на сцене до пота. Я даже в какой-то момент испугался, что они не потянут, не выдержат.
– Они действительно работают напряженно, но вы ведь видите только результат и не знаете, какими силами этот результат достигнут. И я их мучаю, и они меня. А в общем, все это называется счастьем. Откровенно говоря, им очень повезло. Это случай в некотором смысле беспрецедентный, когда дипломный спектакль становится премьерой большого театра, причем на большой сцене. Ведь это студенты, еще не закончившие театральный институт!
– Они уже ваши единомышленники или пока еще просто слепые исполнители вашей мощной воли?
– До единомышленников, так уж впрямую, им еще не пора дорастать. Потому что в театре существует такое понятие (и не надо закрывать на него глаза), как некий офицерский состав и состав рядовых. По своему опыту, мере убежденности в искусстве, привязанностям они еще все-таки рядовые. А это значит, что они пока исполнители моей воли. Другое дело, что в них, как мне кажется, уже прорастают зерна любви к такому театру, которые я заронил. Надеюсь, они станут приверженцами такого театрального направления.
– Можете ли вы вкратце сформулировать, в чем состоит это направление?
– Наш театр открыт для зрителя и даже любвеобилен по отношению к нему. Это энергичный, но не эпатирующий театр. Актеры выходят изначально к зрителям и для зрителей работают. И я хочу, чтобы молодежь к такому театру прикипела, полюбила его, чтобы это стало их верой. Но для этого должно пройти время. Они должны смотреть вокруг, сравнивать. Поэтому своими единомышленниками я их пока не считаю, но на то, что в результате мы будем одной веры, надеюсь.
– Забавно смотреть, как они яростно рвут страсти в клочья и старательно “хлопочут физиономиями”. Вам, по-моему, это не было свойственно, в вас было всегда чувство меры.
– Чувство меры мне самому не было свойственно. Оно приобретается с опытом. Меня раньше тоже захлестывало, и я очень любил “садиться на глотку”. Общение с замечательными режиссерами меня постепенно приучило к другому. Я согласен, что излишняя крикучесть, оручесть, дериглотничество – это не лучшие черты спектакля. (Хотя, честно говоря, особого перебора пока не вижу.) Но ведь у молодых нет опыта, чтобы понять, что темперамент может выражаться миллионами способов. Пока часто для них темперамент – это значит повышенный тон. Я с этим борюсь очень давно. И постепенно совладаю.
– “Снегурочка” – это сердечный выбор драматургии или просто пьеса, в которой была возможность занять всех студентов?
– Я давно бродил около этой пьесы. Островский для меня – лучший русскоязычный драматург, самый мощный, великий. “Снегурочка” – одна из пьес, которая меня давно увлекает.
– Является ли “Снегурочка”, по вашим внутренним ощущениям, неким продолжением “Доходного места” – предыдущего вашего спектакля?
– По внутренним ощущениям – конечно. Но Островский – разный, он как драматург по внешним параметрам в разных пьесах не похож сам на себя. На нем, как на Шекспире, можно построить весь репертуар театра. Но при этом Островский очень цельный, он пишет об одном и том же – о любви. В любой его пьесе есть любовь. Это прекрасно. И я уверен, что двумя пьесами Островского мы не отделаемся, мы с ним не расстанемся, пока не выясним наши отношения более полно.
– А сами вы не хотели бы сыграть в пьесе Островского?
– Конечно, хотел бы. Но нужно найти режиссера, который смог бы поставить это на большой сцене. А таких не так много. Их вообще немного, а для большой сцены режиссеров просто по пальцам пересчитать можно. К тому же если твой театр находится в Марьиной роще – не в самом интеллигентно-центральном, интеллектуальном районе Москвы... (Смех.) Эпатаж зрителя – это не для Марьиной рощи. Я не могу себе этого позволить. Мне приходится “вертеться на пупе”, чтобы сюда, в Марьину рощу, приехали зрители. Чтобы сюда добраться, надо потратить время, а поэтому надо отблагодарить зрителей за то, что они пришли, сидят и смотрят спектакль.
– В последнее время в вашем репертуаре – только классика. А как вы относитесь к современной пьесе, собираетесь ли что-нибудь поставить?
– В марте мы должны показать на нашей сцене спектакль по пьесе Амели Нотомб – молодой, но крутой писательницы из Бельгии. Называется это произведение “Косметика врага”. Спектакль мы сыграем на двоих вместе с Романом Козаком, худруком Театра имени Пушкина, на нашей большой сцене. Козак будет приглашенным артистом на наш спектакль, потом мы сыграем у него в театре. Тогда уже я буду приглашенным артистом. Так и будем играть по очереди. У нас будет своя декорация, у них – своя. Но в основе спектакля будет единое художественное решение.
– Чем вас так привлекла эта пьеса?
– Она в свое время совершенно поразила меня. Это психологический детектив-триллер, новелла, написанная в виде диалога двух мужчин. Мы решили, что ставить будет Роман Козак. Но поскольку мы оба на сцене, следить за этим со стороны станет Алла Покровская. Мы попросили эту замечательную актрису и прекрасного, выдающегося театрального педагога из Школы-студии МХАТ, где мы оба с Ромой работаем, помочь нам. Мы оба там ведем курсы, а она у нас на курсах преподает. Я считаю, что она сейчас – лучший педагог в стране.
– Будет ли в этом эксперименте элемент эпатажа?
– Эпатировать не будем, а экспериментировать должны, что и делаем всегда. Это не одно и то же. Эпатаж – внутренняя установка, когда шокируют агрессивно и при этом не любят публику. То есть театральный напор с отрицательным знаком. Но прессинг применительно к театру, атаку на зрителя я люблю. Атаку положительным темпераментом, любовью, красотой и благородством…
– В последнее время вы укрепили свой режиссерский статус, но при этом продолжаете работать с другими режиссерами в качестве актера. Вам не становится с ними неуютно, не бывает так, что вы чего-то категорически не принимаете?
– Нет. Когда я работаю артистом в постановке какого-нибудь режиссера, я – абсолютно послушный. Ведь это режиссер, которого я сам приглашаю и которому я предлагаю себя как артиста. Я делаю исключительно то, что он просит делать, и иду за ним практически без вопросов. Я вообще считаю, что артист – это исполнитель чужой воли, чужого текста. Когда артист выстраивает свою концепцию роли, спектакля, из этого ничего хорошего не получается. В этой паре артист – всегда подчиненный, а режиссер – главный. Я ему отдаю руководство и иду за ним. Он ищет, может сегодня говорить одно, завтра – другое, послезавтра – третье. Я не возражаю. Пусть он мной пробует, мной ищет. Это бывает мучительно, изнурительно. Но уж коли я в эту игру играю, значит, должен вести себя именно так. И личность актера нужна для того, чтобы как можно скорее сделать своими чужую волю, чужое видение. Режиссер должен быть над артистом. Так положено в современном режиссерском театре. Вообще режиссерский театр очень хорош для актера. Актер ведь исполнительская профессия. А мы знаем великих исполнителей. Когда играл Рихтер, он становился вровень с Бетховеном, Шопеном, Моцартом. Но это происходило именно потому, что он шел за ними. Он их исполнял. Поэтому исполнитель – совсем не унижение, это прекрасная профессия, прекрасная идея. И не надо этого стыдиться.
– Понятно, что дисциплина – часть профессии. Но все-таки хотелось бы знать, возникают ли у вас в работе с режиссерами внутренние противоречия, которые вы в себе подавляете? Или вы закрываете глаза на себя как режиссера?
– Я всегда закрываю глаза на себя как на режиссера. Другое дело, что могу в чем-то внутренне не соглашаться с методологией того или иного режиссера. Иногда мне приходилось работать с молодыми режиссерами, менее опытными. Порой я видел у них какие-то методологические ошибки. Но я их вижу и проглатываю. А иногда они меня учат такому, чего мне в голову никогда бы не пришло. Потому что я приглашаю людей очень одаренных, тех, кто мне очень понравился, чьи работы показались близкими по духу. Вот, скажем, Юра Бутусов. Он – тяжелейший режиссер, большой мучитель для актеров и для меня конкретно. Я в работе над “Ричардом III” помучился изрядно. Но он меня многому научил. У него замечательная интуиция, прекрасная фантазия, редкое чувство стиля. Он делает какие-то вещи “с какого-то другого конца”, совсем не так, как стал бы делать я. Конечно, научиться быть совсем другим нельзя, есть свойства неизменные. Но можно приобрести кое-что для своего багажа, профессионального опыта. А когда ты работаешь со Стуруа, Фокиным, Фоменко, то каждый из них понемногу прибавляет тебе чего-то. Есть масса вещей, которые взять нельзя, потому что ты такой, а он другой. И тем не менее всегда приобретаешь. Но входить в клинч, спорить, конфликтовать – это, мне кажется, никогда не бывает созидательным, это всегда разрушение.
– Вы назвали фамилии режиссеров экстра-класса, собираетесь ли вы с ними продолжить какие-то контакты?
– Мне трудно загадывать. Ведь и Роберт Робертович Стуруа, и Валерий Фокин, и Петр Наумович Фоменко, и Юра Бутусов – целые миры. Пообщаться с ними в работе хоть раз – уже большое везение. Юра у нас поставил два спектакля, Петр Наумович – один. Он создал настоящий шедевр – “Великолепного рогоносца”. Но я, честно говоря, даже и не надеюсь, что мне удастся отвлечь Петра Наумовича от его собственного театра. Потому что он так прекрасен, этот театр, он на меня производит такое воздействие, что пусть лучше Фоменко остается там. Я даже не буду его тревожить, буду смотреть, просто учиться, насколько это возможно. Я думаю, больше у нас встреча не состоится. К сожалению. Потому что мы его в нашем театре обожаем. Я буду всегда любить его за то, что он для нас сделал. Для меня он человек драгоценнейший. То же могу сказать про Валерия Фокина, у него я участвовал в шестнадцати спектаклях! Это очень много, и если уж кто меня сделал артистом, то скорее всего он. Роберт Робертович Стуруа поставил у нас два спектакля, оба интереснейшие. Второй – “Синьор Тодеро – хозяин” – принес нам столько успеха, столько радости! Прежде всего радости общения с таким прекрасным человеком, как Стуруа. Действительно целый мир, просто материк. Пока что повторные встречи с этими замечательными режиссерами не намечаются. Но… поживем – увидим.
– Вы в последнее время играли драматические, трагические роли. А я всегда вспоминаю вашего потрясающе смешного Жака из спектакля “Жак и его господин”. У вас нет желания попробовать себя опять в комедии?
– Я не люблю чистых жанров: чистую трагедию или комедию. Мне нравится, когда есть смесь жанров, какие-то совмещения, то есть такое, что бывает в жизни. Мне было бы интересно сыграть трагифарс. Поэтому меня очень увлекает ближайшая работа в “Косметике врага”. Там и жанр сложный, намешанный, и мой персонаж неоднозначен. Там много смешного, страшного, трагичного. Поэтому роль, конечно, страшит. Я ведь к каждой новой работе подхожу с трепетом. Может быть, “трепет” – это звучит немножко высокопарно. Правильнее было бы сказать, что это чувство элементарного страха. Я просто боюсь, что у меня не получится. Потому что каждая новая работа требует новых подходов. Каждая работа – это как другой вид спорта. Стал мастером спорта по лыжам, а тебе предлагают теперь игру в шахматы. (Смех.) Ты плаваешь хорошо, а тебе с парашюта предлагают прыгать. Почему ты должен быть уверен, что у тебя и с парашютом получится так же хорошо, как в бассейне?! Вот так и здесь: что-то похожее на затяжной прыжок.
– Говоря о комедии, я имел в виду commedia dell’arte, где вы могли бы сплясать, как в “Труфальдино из Бергамо”.
– Во-первых, я так сплясать уже не смогу. Хотя, может быть, я как-то по-другому спляшу. Во-вторых, надо понимать, что существуют прелести разного возраста, это я говорю без всякой иронии. Я был молодым, у меня было много физической энергии, но многого я не умел. Теперь я обменял свои физические возможности на некоторое количество умений. Я умею больше, сил у меня поменьше, но желаний не меньше. Мне вообще иногда кажется, что самое главное у меня еще впереди. У меня действительно такое есть ощущение, что сейчас – особый период в жизни. Он очень непростой, но я стою на пороге больших открытий для себя.
– Хотелось бы поговорить о ваших ипостасях – худрука, режиссера, актера и педагога. Они дополняют друг друга или порой противоречат, мешают?
– Я думаю, дополняют. Вообще, честно говоря, свободного времени не остается. Но у меня его и не было никогда. Видимо, мой организм требует таких нагрузок. Когда я был только актером, то все равно столько занимался, что на другое не оставалось времени. И сейчас на досуг, на выходные меня не хватает. Организм сам придумывает что-то для того, чтобы ему нагружаться. Ему хочется нагружаться. (Смех.) Мне кажется, что я пока что в силах с этим справиться. Поэтому ни одна из функций мне не мешает. Одно дополняет другое. Потому что я… не то что люблю командовать, но в моей природе есть лидерское начало. Я могу за собой повести некоторое количество людей. Могу и хочу это делать не потому, что мне надо командовать, а потому, что идеи, которые приходят в голову, связаны с группой людей. Они предназначаются не для одиночки, а для какого-то коллектива. И я в силах зажечь этой идеей людей, опалить и повести за собой. Я всегда это делал, даже когда я был просто артистом: всегда что-то придумывал и этим заражал других.
– Вы сейчас производите впечатление человека спокойного, несуетного, умиротворенного. А случается ли такое, что может довести вас до белого каления?
– Да, это происходит каждый день. (Смех.) Каждый день дохожу до белого каления. Видимо, это тоже какая-то необходимая часть моей жизни и потребность моего организма. И если нет внешних причин, чтобы дойти до белого каления, я все равно до него дохожу, ибо я что-то себе придумываю. Видимо, это какая-то ежедневная зарядка. Я должен несколько раз в день впадать в бешенство. (Смех.) Тем более для того, чтобы впасть в бешенство, всегда есть причина. В жизни театра много таких моментов, которые меня возмущают. Что ж, я так устроен. Конечно, это трудно выносить другим. Но я думаю, было бы хуже, если бы я тихо таил в себе какие-то отрицательные эмоции, а то и ненависть. А потом это выражалось бы в каких-то уродливых формах, чирьями бы вылезало, струпьями. (Смех.) Или я бы просто подошел и кого-то тихо убил. Думаю, это было бы худшим вариантом. Я могу разораться, но этим все и кончается.
– А нашего брата-писаку вам никогда не хотелось убить?
– Почему же, очень часто это хочется сделать. (Смех.) Тут важно не впасть в огульное обливание грязью всей пишущей братии критиков. Но, к сожалению, не все представители этой профессии понимают смысл своего предназначения. И вся их деятельность превращается в мелкие амбициозные самовыявления, они иногда могут стать разрушительными для театра. Но среди пишущих и оценивающих театральное искусство есть, конечно, люди талантливые. Их меньше, чем других, но они есть. Это люди, на которых я ориентируюсь, которых я слушаю, которых я приглашаю заранее. Они могут быть полезны в созидательном процессе на пути к совершенствованию. Критика – своего рода духовное врачевание. Очень важно исправлять нравы и публики, и самих работников искусства. Но это надо делать осторожно, деликатно. Это требует большого таланта. И вот когда его нет, а есть амбиции и желание самовыявляться, это сразу видно.
– Сейчас, слава Богу, в Москве создается немало памятников замечательным деятелям культуры. Нет ли у вас мысли и желания инициировать создание памятника Аркадию Исааковичу Райкину?
– Мне это, честно скажу, в голову не приходило. Мне кажется, это правильная идея. Надо подумать, как это сделать. Чтобы это было талантливо, хорошо и в нужном месте, в нужное время. У меня ведь к папе особое отношение. Я с ним каждый день… общаюсь, разговариваю. И пытаюсь представить, как бы он отнесся к тем или иным проблемам в обществе, в нашем театре. У меня с ним постоянно идет диалог. А про памятник в Москве надо будет подумать. Такая подсказка мне нравится.
– Что в ваших диалогах отвечает Аркадий Исаакович на ваши вопросы по поводу спектаклей и вообще жизни “Сатирикона”?
– Скажу честно: я совершенно убежден, что ему наши спектакли очень понравились бы. И в целом он порадовался бы тому, что происходит у нас. Может, потому, что я прекрасно знаю, как он меня оценивал. Я ведь для него был больше сыном, чем художником. Он сильно завышал свои оценки моей деятельности. У меня с самим собой гораздо более строгие отношения.

Вопросы задавал
Павел ПОДКЛАДОВ


Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"



Рейтинг@Mail.ru