КУЛЬТУРНАЯ ГАЗЕТА
ОБРАЗ
Константин Райкин:
“В моей природе – лидерское начало”, –
утверждает худрук “Сатирикона”.
Но как актер всегда подчиняется воле режиссера
Руководитель популярного московского
театра “Сатирикон” Константин Райкин – человек
упрямый, целеустремленный и, судя по всему,
семижильный. Одному Богу известно, как он
успевает быть одновременно худруком, режиссером,
актером, а в последние три года еще и
руководителем курса в Школе-студии МХАТ. Его
актерские работы неизменно становятся событиями
театральной жизни. Примеры тому – роли последних
лет: Гамлет, моноспектакль “Контрабас” по пьесе
П.Зюскинда, Тодеро в спектакле К.Гольдони
“Синьор Тодеро – хозяин”, Ричард III в
одноименной пьесе В. Шекспира. Его режиссерская
работа по “Доходному месту” А.Н.Островского
стала настоящим хитом прошлого сезона. Судя по
всему, Константин Аркадьевич так прикипел к
произведениям великого русского драматурга, что
решил поставить со студентами своего курса
“Снегурочку” – пьесу, которая очень редко
появлялась на московских сценах. Этим спектаклем
“Сатирикон” недавно открыл свой новый сезон, а
юные, красивые, пластичные, яростные, на редкость
музыкальные студенты стали актерами труппы.
Пока, правда, недипломированными. Им повезло: на
протяжении всего 4-го курса они будут играть этот
лирический, задорный и очень современный
спектакль на большой сцене одного из самых
известных и востребованных театров Москвы.
Доверив такое необстрелянным юнцам, Райкин пошел
на определенный риск. Но, как известно, кто не
рискует, тот… И режиссер со своей молодежной
командой победил: спектакль имеет громадный
успех! Об этом и о многом другом шла речь в нашей
беседе в кабинете Константина Аркадьевича,
который за годы, проведенные рядом с молодежью,
сам стал моложе и веселее. Хотя по-прежнему
пребывает в состоянии туго натянутой тетивы.
– Константин Аркадьевич,
преподавание для вас – это удовольствие или
прежде всего желание подготовить актерскую
смену для своего театра?
– Необходимость готовить смену не
исключает удовольствия, которое я от этого
получаю. Я бы не стал заниматься
преподавательской деятельностью, если бы это
иногда не приносило мне моменты наслаждения.
Увлечение театральной педагогикой было и раньше,
просто сейчас это совпало с моими интересами
художественного руководителя. Я увлечен своими
студентами, я их люблю, но любовь моя чисто
профессионального свойства. Я всерьез на них
надеюсь, у меня на это поколение сделана ставка в
жизни. Набирая первый курс, я смотрел на них как
на будущих артистов театра “Сатирикон” и сейчас
уже воспринимаю их именно так. Поэтому я с ними не
церемонился, не сюсюкал. Того, кто мне не
нравился, я просто выгонял. Таких оказалось
немало. Если они меня в чем-то не устраивают в
работе, я с ними бываю настырен и даже жесток. Я их
переделываю так, как мне это представляется
правильным. Работа на большой сцене, в большом
зале и вообще в профессиональном театре – вещь
жесткая, даже, я бы сказал, беспощадная. Я очень
боюсь неуспеха, если хотите, я его боюсь больше
смерти. Считаю, что успех – это критерий. Он не
абсолютный, но он абсолютно необходим. Хороший
спектакль без успеха – это, по-моему, абсурд. Если
так случилось, значит, допущен какой-то просчет.
– Ваши “выкормыши” работают на сцене до
пота. Я даже в какой-то момент испугался, что они
не потянут, не выдержат.
– Они действительно работают напряженно, но
вы ведь видите только результат и не знаете,
какими силами этот результат достигнут. И я их
мучаю, и они меня. А в общем, все это называется
счастьем. Откровенно говоря, им очень повезло.
Это случай в некотором смысле беспрецедентный,
когда дипломный спектакль становится премьерой
большого театра, причем на большой сцене. Ведь
это студенты, еще не закончившие театральный
институт!
– Они уже ваши единомышленники или пока еще
просто слепые исполнители вашей мощной воли?
– До единомышленников, так уж впрямую, им
еще не пора дорастать. Потому что в театре
существует такое понятие (и не надо закрывать на
него глаза), как некий офицерский состав и состав
рядовых. По своему опыту, мере убежденности в
искусстве, привязанностям они еще все-таки
рядовые. А это значит, что они пока исполнители
моей воли. Другое дело, что в них, как мне кажется,
уже прорастают зерна любви к такому театру,
которые я заронил. Надеюсь, они станут
приверженцами такого театрального направления.
– Можете ли вы вкратце сформулировать, в чем
состоит это направление?
– Наш театр открыт для зрителя и даже
любвеобилен по отношению к нему. Это энергичный,
но не эпатирующий театр. Актеры выходят
изначально к зрителям и для зрителей работают. И
я хочу, чтобы молодежь к такому театру прикипела,
полюбила его, чтобы это стало их верой. Но для
этого должно пройти время. Они должны смотреть
вокруг, сравнивать. Поэтому своими
единомышленниками я их пока не считаю, но на то,
что в результате мы будем одной веры, надеюсь.
– Забавно смотреть, как они яростно рвут
страсти в клочья и старательно “хлопочут
физиономиями”. Вам, по-моему, это не было
свойственно, в вас было всегда чувство меры.
– Чувство меры мне самому не было свойственно.
Оно приобретается с опытом. Меня раньше тоже
захлестывало, и я очень любил “садиться на
глотку”. Общение с замечательными режиссерами
меня постепенно приучило к другому. Я согласен,
что излишняя крикучесть, оручесть,
дериглотничество – это не лучшие черты
спектакля. (Хотя, честно говоря, особого перебора
пока не вижу.) Но ведь у молодых нет опыта, чтобы
понять, что темперамент может выражаться
миллионами способов. Пока часто для них
темперамент – это значит повышенный тон. Я с этим
борюсь очень давно. И постепенно совладаю.
– “Снегурочка” – это сердечный выбор
драматургии или просто пьеса, в которой была
возможность занять всех студентов?
– Я давно бродил около этой пьесы.
Островский для меня – лучший русскоязычный
драматург, самый мощный, великий. “Снегурочка”
– одна из пьес, которая меня давно увлекает.
– Является ли “Снегурочка”, по вашим
внутренним ощущениям, неким продолжением
“Доходного места” – предыдущего вашего
спектакля?
– По внутренним ощущениям – конечно. Но
Островский – разный, он как драматург по внешним
параметрам в разных пьесах не похож сам на себя.
На нем, как на Шекспире, можно построить весь
репертуар театра. Но при этом Островский очень
цельный, он пишет об одном и том же – о любви. В
любой его пьесе есть любовь. Это прекрасно. И я
уверен, что двумя пьесами Островского мы не
отделаемся, мы с ним не расстанемся, пока не
выясним наши отношения более полно.
– А сами вы не хотели бы сыграть в пьесе
Островского?
– Конечно, хотел бы. Но нужно найти
режиссера, который смог бы поставить это на
большой сцене. А таких не так много. Их вообще
немного, а для большой сцены режиссеров просто по
пальцам пересчитать можно. К тому же если твой
театр находится в Марьиной роще – не в самом
интеллигентно-центральном, интеллектуальном
районе Москвы... (Смех.) Эпатаж зрителя – это не
для Марьиной рощи. Я не могу себе этого позволить.
Мне приходится “вертеться на пупе”, чтобы сюда,
в Марьину рощу, приехали зрители. Чтобы сюда
добраться, надо потратить время, а поэтому надо
отблагодарить зрителей за то, что они пришли,
сидят и смотрят спектакль.
– В последнее время в вашем репертуаре –
только классика. А как вы относитесь к
современной пьесе, собираетесь ли что-нибудь
поставить?
– В марте мы должны показать на нашей сцене
спектакль по пьесе Амели Нотомб – молодой, но
крутой писательницы из Бельгии. Называется это
произведение “Косметика врага”. Спектакль мы
сыграем на двоих вместе с Романом Козаком,
худруком Театра имени Пушкина, на нашей большой
сцене. Козак будет приглашенным артистом на наш
спектакль, потом мы сыграем у него в театре. Тогда
уже я буду приглашенным артистом. Так и будем
играть по очереди. У нас будет своя декорация, у
них – своя. Но в основе спектакля будет единое
художественное решение.
– Чем вас так привлекла эта пьеса?
– Она в свое время совершенно поразила меня.
Это психологический детектив-триллер, новелла,
написанная в виде диалога двух мужчин. Мы решили,
что ставить будет Роман Козак. Но поскольку мы
оба на сцене, следить за этим со стороны станет
Алла Покровская. Мы попросили эту замечательную
актрису и прекрасного, выдающегося театрального
педагога из Школы-студии МХАТ, где мы оба с Ромой
работаем, помочь нам. Мы оба там ведем курсы, а она
у нас на курсах преподает. Я считаю, что она
сейчас – лучший педагог в стране.
– Будет ли в этом эксперименте элемент
эпатажа?
– Эпатировать не будем, а
экспериментировать должны, что и делаем всегда.
Это не одно и то же. Эпатаж – внутренняя
установка, когда шокируют агрессивно и при этом
не любят публику. То есть театральный напор с
отрицательным знаком. Но прессинг применительно
к театру, атаку на зрителя я люблю. Атаку
положительным темпераментом, любовью, красотой и
благородством…
– В последнее время вы укрепили свой
режиссерский статус, но при этом продолжаете
работать с другими режиссерами в качестве
актера. Вам не становится с ними неуютно, не
бывает так, что вы чего-то категорически не
принимаете?
– Нет. Когда я работаю артистом в постановке
какого-нибудь режиссера, я – абсолютно
послушный. Ведь это режиссер, которого я сам
приглашаю и которому я предлагаю себя как
артиста. Я делаю исключительно то, что он просит
делать, и иду за ним практически без вопросов. Я
вообще считаю, что артист – это исполнитель
чужой воли, чужого текста. Когда артист
выстраивает свою концепцию роли, спектакля, из
этого ничего хорошего не получается. В этой паре
артист – всегда подчиненный, а режиссер –
главный. Я ему отдаю руководство и иду за ним. Он
ищет, может сегодня говорить одно, завтра –
другое, послезавтра – третье. Я не возражаю.
Пусть он мной пробует, мной ищет. Это бывает
мучительно, изнурительно. Но уж коли я в эту игру
играю, значит, должен вести себя именно так. И
личность актера нужна для того, чтобы как можно
скорее сделать своими чужую волю, чужое видение.
Режиссер должен быть над артистом. Так положено в
современном режиссерском театре. Вообще
режиссерский театр очень хорош для актера. Актер
ведь исполнительская профессия. А мы знаем
великих исполнителей. Когда играл Рихтер, он
становился вровень с Бетховеном, Шопеном,
Моцартом. Но это происходило именно потому, что
он шел за ними. Он их исполнял. Поэтому
исполнитель – совсем не унижение, это прекрасная
профессия, прекрасная идея. И не надо этого
стыдиться.
– Понятно, что дисциплина – часть профессии.
Но все-таки хотелось бы знать, возникают ли у вас
в работе с режиссерами внутренние противоречия,
которые вы в себе подавляете? Или вы закрываете
глаза на себя как режиссера?
– Я всегда закрываю глаза на себя как на
режиссера. Другое дело, что могу в чем-то
внутренне не соглашаться с методологией того или
иного режиссера. Иногда мне приходилось работать
с молодыми режиссерами, менее опытными. Порой я
видел у них какие-то методологические ошибки. Но
я их вижу и проглатываю. А иногда они меня учат
такому, чего мне в голову никогда бы не пришло.
Потому что я приглашаю людей очень одаренных,
тех, кто мне очень понравился, чьи работы
показались близкими по духу. Вот, скажем, Юра
Бутусов. Он – тяжелейший режиссер, большой
мучитель для актеров и для меня конкретно. Я в
работе над “Ричардом III” помучился изрядно. Но
он меня многому научил. У него замечательная
интуиция, прекрасная фантазия, редкое чувство
стиля. Он делает какие-то вещи “с какого-то
другого конца”, совсем не так, как стал бы делать
я. Конечно, научиться быть совсем другим нельзя,
есть свойства неизменные. Но можно приобрести
кое-что для своего багажа, профессионального
опыта. А когда ты работаешь со Стуруа, Фокиным,
Фоменко, то каждый из них понемногу прибавляет
тебе чего-то. Есть масса вещей, которые взять
нельзя, потому что ты такой, а он другой. И тем не
менее всегда приобретаешь. Но входить в клинч,
спорить, конфликтовать – это, мне кажется,
никогда не бывает созидательным, это всегда
разрушение.
– Вы назвали фамилии режиссеров
экстра-класса, собираетесь ли вы с ними
продолжить какие-то контакты?
– Мне трудно загадывать. Ведь и Роберт
Робертович Стуруа, и Валерий Фокин, и Петр
Наумович Фоменко, и Юра Бутусов – целые миры.
Пообщаться с ними в работе хоть раз – уже большое
везение. Юра у нас поставил два спектакля, Петр
Наумович – один. Он создал настоящий шедевр –
“Великолепного рогоносца”. Но я, честно говоря,
даже и не надеюсь, что мне удастся отвлечь Петра
Наумовича от его собственного театра. Потому что
он так прекрасен, этот театр, он на меня
производит такое воздействие, что пусть лучше
Фоменко остается там. Я даже не буду его
тревожить, буду смотреть, просто учиться,
насколько это возможно. Я думаю, больше у нас
встреча не состоится. К сожалению. Потому что мы
его в нашем театре обожаем. Я буду всегда любить
его за то, что он для нас сделал. Для меня он
человек драгоценнейший. То же могу сказать про
Валерия Фокина, у него я участвовал в шестнадцати
спектаклях! Это очень много, и если уж кто меня
сделал артистом, то скорее всего он. Роберт
Робертович Стуруа поставил у нас два спектакля,
оба интереснейшие. Второй – “Синьор Тодеро –
хозяин” – принес нам столько успеха, столько
радости! Прежде всего радости общения с таким
прекрасным человеком, как Стуруа. Действительно
целый мир, просто материк. Пока что повторные
встречи с этими замечательными режиссерами не
намечаются. Но… поживем – увидим.
– Вы в последнее время играли драматические,
трагические роли. А я всегда вспоминаю вашего
потрясающе смешного Жака из спектакля “Жак и его
господин”. У вас нет желания попробовать себя
опять в комедии?
– Я не люблю чистых жанров: чистую трагедию
или комедию. Мне нравится, когда есть смесь
жанров, какие-то совмещения, то есть такое, что
бывает в жизни. Мне было бы интересно сыграть
трагифарс. Поэтому меня очень увлекает ближайшая
работа в “Косметике врага”. Там и жанр сложный,
намешанный, и мой персонаж неоднозначен. Там
много смешного, страшного, трагичного. Поэтому
роль, конечно, страшит. Я ведь к каждой новой
работе подхожу с трепетом. Может быть, “трепет”
– это звучит немножко высокопарно. Правильнее
было бы сказать, что это чувство элементарного
страха. Я просто боюсь, что у меня не получится.
Потому что каждая новая работа требует новых
подходов. Каждая работа – это как другой вид
спорта. Стал мастером спорта по лыжам, а тебе
предлагают теперь игру в шахматы. (Смех.) Ты
плаваешь хорошо, а тебе с парашюта предлагают
прыгать. Почему ты должен быть уверен, что у тебя
и с парашютом получится так же хорошо, как в
бассейне?! Вот так и здесь: что-то похожее на
затяжной прыжок.
– Говоря о комедии, я имел в виду commedia dell’arte,
где вы могли бы сплясать, как в “Труфальдино из
Бергамо”.
– Во-первых, я так сплясать уже не смогу.
Хотя, может быть, я как-то по-другому спляшу.
Во-вторых, надо понимать, что существуют прелести
разного возраста, это я говорю без всякой иронии.
Я был молодым, у меня было много физической
энергии, но многого я не умел. Теперь я обменял
свои физические возможности на некоторое
количество умений. Я умею больше, сил у меня
поменьше, но желаний не меньше. Мне вообще иногда
кажется, что самое главное у меня еще впереди. У
меня действительно такое есть ощущение, что
сейчас – особый период в жизни. Он очень
непростой, но я стою на пороге больших открытий
для себя.
– Хотелось бы поговорить о ваших ипостасях
– худрука, режиссера, актера и педагога. Они
дополняют друг друга или порой противоречат,
мешают?
– Я думаю, дополняют. Вообще, честно говоря,
свободного времени не остается. Но у меня его и не
было никогда. Видимо, мой организм требует таких
нагрузок. Когда я был только актером, то все равно
столько занимался, что на другое не оставалось
времени. И сейчас на досуг, на выходные меня не
хватает. Организм сам придумывает что-то для
того, чтобы ему нагружаться. Ему хочется
нагружаться. (Смех.) Мне кажется, что я пока что в
силах с этим справиться. Поэтому ни одна из
функций мне не мешает. Одно дополняет другое.
Потому что я… не то что люблю командовать, но в
моей природе есть лидерское начало. Я могу за
собой повести некоторое количество людей. Могу и
хочу это делать не потому, что мне надо
командовать, а потому, что идеи, которые приходят
в голову, связаны с группой людей. Они
предназначаются не для одиночки, а для какого-то
коллектива. И я в силах зажечь этой идеей людей,
опалить и повести за собой. Я всегда это делал,
даже когда я был просто артистом: всегда что-то
придумывал и этим заражал других.
– Вы сейчас производите впечатление
человека спокойного, несуетного,
умиротворенного. А случается ли такое, что может
довести вас до белого каления?
– Да, это происходит каждый день. (Смех.)
Каждый день дохожу до белого каления. Видимо, это
тоже какая-то необходимая часть моей жизни и
потребность моего организма. И если нет внешних
причин, чтобы дойти до белого каления, я все равно
до него дохожу, ибо я что-то себе придумываю.
Видимо, это какая-то ежедневная зарядка. Я должен
несколько раз в день впадать в бешенство. (Смех.)
Тем более для того, чтобы впасть в бешенство,
всегда есть причина. В жизни театра много таких
моментов, которые меня возмущают. Что ж, я так
устроен. Конечно, это трудно выносить другим. Но я
думаю, было бы хуже, если бы я тихо таил в себе
какие-то отрицательные эмоции, а то и ненависть. А
потом это выражалось бы в каких-то уродливых
формах, чирьями бы вылезало, струпьями. (Смех.) Или
я бы просто подошел и кого-то тихо убил. Думаю, это
было бы худшим вариантом. Я могу разораться, но
этим все и кончается.
– А нашего брата-писаку вам никогда не
хотелось убить?
– Почему же, очень часто это хочется
сделать. (Смех.) Тут важно не впасть в огульное
обливание грязью всей пишущей братии критиков.
Но, к сожалению, не все представители этой
профессии понимают смысл своего предназначения.
И вся их деятельность превращается в мелкие
амбициозные самовыявления, они иногда могут
стать разрушительными для театра. Но среди
пишущих и оценивающих театральное искусство
есть, конечно, люди талантливые. Их меньше, чем
других, но они есть. Это люди, на которых я
ориентируюсь, которых я слушаю, которых я
приглашаю заранее. Они могут быть полезны в
созидательном процессе на пути к
совершенствованию. Критика – своего рода
духовное врачевание. Очень важно исправлять
нравы и публики, и самих работников искусства. Но
это надо делать осторожно, деликатно. Это требует
большого таланта. И вот когда его нет, а есть
амбиции и желание самовыявляться, это сразу
видно.
– Сейчас, слава Богу, в Москве создается
немало памятников замечательным деятелям
культуры. Нет ли у вас мысли и желания
инициировать создание памятника Аркадию
Исааковичу Райкину?
– Мне это, честно скажу, в голову не
приходило. Мне кажется, это правильная идея. Надо
подумать, как это сделать. Чтобы это было
талантливо, хорошо и в нужном месте, в нужное
время. У меня ведь к папе особое отношение. Я с ним
каждый день… общаюсь, разговариваю. И пытаюсь
представить, как бы он отнесся к тем или иным
проблемам в обществе, в нашем театре. У меня с ним
постоянно идет диалог. А про памятник в Москве
надо будет подумать. Такая подсказка мне
нравится.
– Что в ваших диалогах отвечает Аркадий
Исаакович на ваши вопросы по поводу спектаклей и
вообще жизни “Сатирикона”?
– Скажу честно: я совершенно убежден, что
ему наши спектакли очень понравились бы. И в
целом он порадовался бы тому, что происходит у
нас. Может, потому, что я прекрасно знаю, как он
меня оценивал. Я ведь для него был больше сыном,
чем художником. Он сильно завышал свои оценки
моей деятельности. У меня с самим собой гораздо
более строгие отношения.
Вопросы задавал
Павел ПОДКЛАДОВ
Ваше мнение
Мы будем благодарны, если Вы найдете время
высказать свое мнение о данной статье, свое
впечатление от нее. Спасибо.
"Первое сентября"
|