ЛИНИЯ ЖИЗНИ

Последние гимназисты.
Обрывки из неоконченной рукописи

Памяти отца моего

Первое лето, последнее лето...
Обрывок первый...

Вернуть истории поколение, видимо, оторвавшееся от нее, в котором находимся я и ты.
Из письма Бориса Пастернака к Марине Цветаевой

О “золотых ребятах 1941 года” сказано, написано, спето, снято фильмов немало. А о “золотых” или каких... 1914-го?.. Ребятами, во всяком случае, их не называли никогда.
“Кто мог знать, что получится из нас, “господ гимназистов”?.. – писал один из них, Константин Паустовский. – Что получится из этих юношей в выгоревших фуражках, всегда готовых ко всяческим выходкам, насмешкам и спорам? ...Никто этого не мог знать”.
Люди этого поколения – самого трагического в новейшей истории России – унесли с собой какую-то тайну, влекущую, но и отпугивающую. Почти не осмысленную учеными, лишь чуть-чуть приоткрытую художниками.
Раскромсанная на множество несросшихся кусочков, она рассеялась по свету, цепляясь за настоящее в последней слабеющей надежде пробиться в будущее, где ее место пусто.
И я вновь чувствую на своей щеке ее живое дыхание. И беспомощно пытаюсь задержать его, продлить. Быть может, тщетно.
...Затесаться бы в беспечную воскресную толпу, чтобы поближе рассмотреть этих юношей в белоснежных майках и темных брюках с поясами, в такт шагам запрокидывающих лица к небу. И хотя бы ненадолго позабыть обо всех грядущих колоннах, в которых доведется им маршировать, чеканя шаг, а то и брести, едва волоча ноги, по бездорожью века.
Еще не прогремел роковой выстрел в Сараеве, и призыв “отречемся от старого мира” не подхвачен. Что греха таить, в этом “старом мире” много горечи, противоречий и несовершенств, над ним легко потешаться и ни к чему восхвалять, но не самая худшая участь – родиться, набираться ума-разума и мужать под его прочным кровом.
Да и так ли уж он стар, этот мир? И разве старость – это какая-то тяжкая, непрощаемая вина?
Наивные, даже дурацкие вопросы. Но... “Послушайте! Ведь если звезды зажигают – значит, это кому-нибудь нужно?” Вот уж наивность так наивность – не правда ли? – образца 1914 года июня месяца.
Господи, какие звезды стояли в то лето над Россией – кто это помнит? И куда повернулись они? Кажется, что само небо с тех пор стало другим...
А пока июнь как июнь. Самые длинные дни в году, самые короткие ночи. В мужских и женских гимназиях заканчиваются выпускные экзамены, а в старом городском парке отцветает сирень, обнимая пахучими ветками высокие спинки скамеек, вот-вот зацветут липы и белая акация. По вечерам в парке, куда стекаются гуляющие, играет духовой оркестр расквартированного в городе пехотного полка. Щемящие мелодии романсов и вальсов плывут в сумраке аллей, словно напоминая о чьих-то былых встречах и разлуках. “Да, то был вальс прелестный, томный...”, “Белой акации гроздья душистые...”, “Первая встреча, последняя встреча, милого голоса звуки любимые...”.
Ведь как бы ни был мир стар – для кого-то он все равно нов, юн и благоухающе свеж. Сознание того, что нечто подобное переживалось и до тебя несметное множество раз, лишь усиливает и обостряет первозданность чувств.
А этот воскресный день в малороссийском городе Виннице выдался особенно долгим и радостно волнующим. Уже с утра к летному полю, где совсем недавно в такой же погожий денек впервые приземлился похожий на стрекозу аэроплан со знаменитым авиатором Уточкиным, стала собираться нарядная публика. Сегодня здесь физкультурный парад и показательные выступления выпускников реальных училищ и мужских гимназий. Событие не из рядовых: спорт в России еще только набирает силу, становясь в среде учащейся молодежи столь же серьезным увлечением, как всевозможные философские течения, современная поэзия и техника.
Ликующе возвещая начало праздника, звучит марш. Колонна юношей в ослепительно белых майках и суженных книзу темных брюках вступает на поле. Они идут, в такт шагам выбрасывая вверх руки с гимнастическими палочками для упражнений, запрокидывая лица к небу, идут на расстоянии, достаточном для того, чтобы разглядеть каждого. Где-то там, в одном из последних рядов, и мой отец – он невысок ростом...
В толпе подсаживают на плечи детей, ахают, аплодируют, восторженно вопят и свистят мальчишки. Прыскают в ладошки лукавые кумушки: появись какой молодчик в этаком-то “исподнем” на улице – враз бы городовой за жабры его да в участок, а тут!.. Девочки в шляпках и белых платьицах застенчиво прячут за спинами букетики цветов. А я, прикрыв глаза, под звуки полкового оркестра, которым дирижирует мой дед, вдруг начинаю видеть все происходящее, как при замедленной съемке: идут молодые люди, которые... которых...
Нет, не стоит о будущем!.. Ведь уже высоко солнце, горят золотом под его лучами погоны на плечах дирижера и музыкантов, расположившихся теперь среди публики, прямо на траве. В мирном небе ни облачка, дамы раскрывают кружевные зонтики, обмахиваясь веерами, а наиболее предусмотрительные из зрителей прихватили с собой скамеечки и свертки с бутербродами.
Свисток – на поле выбегает футбольная команда, объект зависти и гордости всех винницких подростков. Отец мой играет в ней форвардом – вот он, справа от тренера...
Впереди выступления легкоатлетов, гимнастов, а позже – благо река неподалеку – пловцов и гребцов. Фотографу только успевай перетаскивать с места на место тяжелый треножник. Остановись, мгновение! Фотограф ныряет под темный платок – и гимназисты выпуска 1914 года замирают в стоп-кадре на брусьях и кольцах, за веслами спортивной лодки каноэ и на турнике.
Ближе к сумеркам, слегка уставшие и разгоряченные, они разойдутся по домам, чтобы подготовиться к торжественному вечеру, устраиваемому в их честь в дворянском собрании.
В последний раз натягивается ставший тесноватым парадный мундир, касается щек опасная бритва со взбитой мыльной пеной, приглаживаются щеткой мокрые волосы – нынче в моде “аглицкий пробор”.
А мать, проводив сына до порога и перекрестив, присаживается к столу, поближе к лампе, – самое время не спеша разложить пасьянс. Просвещенные сыновья обыкновенно подшучивают над “мамашиными предрассудками” – гороскопами, гаданием по звездам и на кофейной гуще, спиритизмом, – но каким иным способом можно угадать их судьбу? Что ждет их?..
По всем великим и малым городам России в эти неповторимые дни и вечера звучат напутствия, пожелания, благословения младшим ее сынам. “Бойтесь остаться бесполезными!..” Еще одно племя младое, незнакомое входит в жизнь – каким-то оно окажется? Чем сможет послужить Отечеству во имя блага и процветания его? Не зароет ли в землю таланты свои?..
Вручаются аттестаты. Постепенно расстегиваются жесткие воротники мундиров с серебряными галунами. Ночные мотыльки кружат в проеме дверей, распахнутых из ярко освещенного зала на балкон. В саду зажглись висячие разноцветные фонари, тянет речной свежестью, запахами лип и акаций.
Кто-то из преподавателей садится к роялю, и без пяти минут студенты – они в этом нисколько не сомневаются! – дружно затягивают студенческий гимн:
Gaudeamus igitur juvenes dum sumus!

Они клянутся никогда – что бы ни случилось в жизни – не терять друг друга из виду и назначают время общей встречи: нынешнее число 1924 года. “Нет-нет, – раздаются возражения, – это слишком долгий срок, встретимся в 1919-м! А сейчас, господа последние гимназисты, бал! Где распорядитель?..”
Распорядителем танцев еще накануне выбран мой отец, но не ищите его сегодня ни средь шумного бала, ни на желанной пирушке в складчину...
Ох, видели бы его сейчас любители спортивных зрелищ: не иначе он ставит рекорд в беге по пересеченной местности. Шарахаются в стороны запоздалые прохожие и уличные кошки, лают встревоженные собаки, свистит вслед городовой, ветки кустов бьют по лицу, кровь стучит в висках как приговор: опоздал, она не дождалась!..
Вот и знакомая липовая аллея, где – о счастье! – смутно белеет на укромной скамеечке светлое платье. Отец перевел дух, приосанился...
Отец?.. Не удивительно ли называть так девятнадцатилетнего юношу, несшегося во весь опор на первое в жизни свидание с гимназисточкой предпоследнего класса?.. Он вот-вот перейдет с ней на “ты”, и уже вскоре она подарит ему свое фото с надписью на обороте: “Знай, Шура, ничто в мире не разъединит нас. Твоя Катя”. И поставит дату, от которой у меня и девяносто лет спустя темнеет в глазах.
Но дата еще не проставлена. Не вошла в историю, не ворвалась в судьбы миллионов людей, не разнесла вдребезги вековечный жизненный уклад. Заманчиво ясен завтрашний день. Шуре светит карьера инженера, он непременно поступит в Политехнический институт Киева – города, где прошла часть его детства и где он проучился один год в Первой классической гимназии (о которой более чем полвека спустя мы с ним вместе будем читать у Паустовского), а потом Катя приедет к нему, они непременно-непременно повенчаются...
Шепот, легкое дыханье... Колыханье звезд в высоких ветвях. Волны липового цвета, слившиеся с волнами вальса, плывущего из глубины парка.
Спит Гаолян. Сопки хранят покой...

Дремлет разлучница История. Досматривает последние мирные сны эпоха, в которой ненависти было несравненно меньше, чем любви.
В вышине одиноко томится луна
И могилы солдат озаряет...

В августе четырнадцатого мой будущий отец будет зачислен в Одесское военное училище ускоренного выпуска. Вместе со своим отцом и младшим братом (“Мишка, Мишка мой!..”) будет воевать на Галицийском фронте, в армии Брусилова. Мишка погибнет в бою в 1916-м. В том же году при бомбежке санитарного поезда погибнет Катя, ставшая, как и тысячи вчерашних гимназисток, сестрой милосердия...
Фотография ее с надписью, сделанной по старому правописанию (с буквой “ять” и твердым знаком в конце слов), и датой – 19 июля (по старому стилю) 1914 года хранится теперь у меня.
Старое правописание, старый стиль, старый мир... Юное-юное время поколения, “видимо, оторвавшегося от истории, в котором находимся я и ты”.

Кто мы и откуда
Обрывок второй

А кто мы и откуда,
Когда от всех тех лет
Остались пересуды,
А нас на свете нет?
    Б.Пастернак

“Доктор... Доктор Живаго...” – приглушенные голоса из-за неплотно прикрытой двери в соседнюю комнату, где наш отец и его сослуживцы до-
поздна “расписывают пульку”.
Игре в преферанс отец научился в землянках Первой мировой, а в годы нэпа в одесских игорных домах умудрялся зарабатывать этим на жизнь – к тому времени у него уже было трое детей...
У нынешних его партнеров стаж не меньше: “старый игрок” звучит в устах отца столь же уважительно, как “старый офицер”, “старый инженер”, означая нечто большее, чем просто возраст. Все они, как герои сказок, которые отец читает нам или пересказывает наизусть перед сном, “прошли огонь, воду и медные трубы”. И знают какой-то секрет – догадаюсь я позже, но так и не разгадаю, отчего люди этого поколения, на долю которого, как сказано у Паустовского, “выпало столько войн, переворотов, испытаний, труда и радости, что всего этого хватило бы на несколько поколений наших предков”, – те из них, кому посчастливится дожить до глубокой старости, по-настоящему так и не станут стариками? Не успеют, не смогут устать от жизни.
“Нестерпимо хочется жить! Что за черт – ведь мне уже столько лет! – восклицает в своей “Последней книге” сверстник их, Евгений Габрилович, когда ему уже за девяносто. – Когда же наступит время – слякоть, тусклость, мокрый снег, когда надоест, когда будет легко помереть? Нет, не надоест!”
Посмотрев поставленный по мотивам мемуаров Габриловича фильм “Объяснение в любви”, отец скажет: “А ведь это слегка обо мне”.
“Повесть о жизни” Паустовского он прочтет с тем же особенным редким чувством.
Но это потом, потом, а пока – субботний вечер перед единственным в неделю выходным днем, когда на вешалке в передней висят блестящие от дождя длинные кожаные пальто. Под ними стоят резиновые галоши, предпочитаемые сапогам, в которых гораздо удобнее месить грязь стройки, но отец и его партнеры по преферансу сапоги почему-то не жалуют. “Тертые калачи” – так они именуют себя и друг друга, – несмотря на плохо устроенный быт, ценят элегантность: накрахмаленные светлые рубашки с запонками на манжетах, модные галстуки, мягкие велюровые или фетровые шляпы.
Привычно ухает взрыв, похожий на близкий раскат грома, отчего долго дребезжат оконные стекла и посуда в буфете. Взрывники работают в основном ночью – рвут гранитные скалы по берегам Днепра, освобождая пространство для водохранилища. ГЭС и будущий город, где нам предстоит вырасти, пока что “на нулевом цикле”, поэтому перебои с электричеством нередки, и керосиновая лампа на этот случай заранее воцаряется посреди вышитой скатерти вместе с рюмочками и оставшейся с прошлой субботы недопитой бутылкой золотистого коньяка.
Есть какая-то особая прелесть в этих вечерах, когда нас укладывают спать пораньше. Мы не ропщем. Хотя в обычные дни отец (если он не в командировке, не сидит над отчетом или докладом для главка) читает нам вслух, тут же дополняя и пересочиняя прочитанное. Вдохновляясь, он легко смешивает содержание разных книг, на ходу придумывая все новые и новые сюжеты – часто с продолжениями, и запросто вводит в них нас и наших знакомых. И вот уже Незнайка готовится к полету на воздушном шаре не только со своими Винтиком-Шпунтиком, но и с доктором Айболитом, Чиполлино и известным забиякой Колькой с соседнего двора. Мы с братом подключаемся и, перебивая друг друга, “подсаживаем” в Незнайкину корзину Карлсона, Дюймовочку, детсадовскую нянечку тетю Нюру, кого-нибудь из “тертых калачей”. Хорошо бы еще Мюнхгаузена, но он может улететь и на ядре...
Мы научимся читать, полюбим кино и придумаем еще много замечательных историй, где реальные люди взаимодействуют с героями вымышленными, но для нас не менее живыми, а нередко и более необходимыми.
Нам еще предстоит узнать на собственном – порою несладком – опыте, что реальный человек, самим существованием своим способный вызвать в тебе волнение – чувство, без которого пусто и тоскливо жить, – может оказаться во сто крат таинственнее любого потрясающего персонажа, ибо он недосказан.
...Однако субботний вечер идет своим чередом. Табачный дым от папирос “Казбек”, сливаясь с сырым ветром из форточки, запахами керосина и ванили (это мама печет на керосинке коржи для воскресного торта), проникает к нам в детскую вместе с обрывками фраз: “Живаго... Доктор Живаго... Буду в главке, узнаю, что там за кутерьма”.
“Должно быть, наш московский знакомый... имя смешное, надо завтра спросить”, – думаю я в полусне, а на другой день забываю. Мне еще не время вспоминать – время запоминать. Прошлое же существует в нашей семье наравне с настоящим – как старинный сундук, открывающийся при повороте ключа с мелодичным звоном, уживается со щегольским баульчиком, приобретенным отцом для командировок. На дне сундука, перевезенного из далекого края, где, по словам родителей, “зимою сорок с минусом, а летом столько же с плюсом”, хранятся валенки, тулупы и вышитые крестиком тюбетейки, ненужные при здешнем умеренном климате. Они нужны для чего-то другого. Человек живет не одним днем. То, что было необходимо вчера, внезапно может понадобиться и завтра, кто знает, что нас еще ждет?
– Что их ждет?.. – Тот или иной из “тертых калачей”, решив, что мы уже спим, тихонько кладет у нашего изголовья плюшевую игрушку или шоколадный шар с орешком внутри и на цыпочках удаляется, забыв затворить за собой дверь. Их собственные дети, пока отцы воевали да томились в неволе, успели вырасти; повидать бы внуков, а пока соорудить для них посылочку и снимки вложить, те, что с Никитой, когда он у нас здесь был. Не забыть бы, дел невпроворот, план горит, а сегодня корреспонденты ушлые звонят: как, мол, поселок ваш новоиспеченный зваться будет – Хрущевск или Хрущевоград?..
Голоса становятся все возбужденнее – и все глуше, все дальше – мы засыпаем. Будто отплываем, тихо покачиваясь на волнах, от берега, к которому причалена счастливая лодка нашего детства. Что нас ждет?.. “Второго Гитлера, второго Сталина не будет!” – заклинают там, на берегу, где тени от керосиновой лампы прыгают по стенам, карты сдвинуты в сторону, а рюмки наполнены, подняты и сейчас будут выпиты. За нашу маму, за нас, а еще за Никиту, который всех нас и много-много других людей спас от какого-то кровавого злодея Лаврентия, – и это самое главное, а потому на все его “кукурузные забавы” наплевать!.. И точка.

Пробелы
Обрывок третий

...Места и главы жизни целой
Отчеркивая на полях.
Б.Пастернак

Минует четверть века. В чьей-то насквозь продуваемой, необжитой квартире нового московского района мне неожиданно разрешено свидание с опальным доктором Живаго.
Я не случайно выбираю такие выражения: “свидание”, “разрешено” – и не беру в кавычки название книги. На дворе сумеречная андроповская пора, воздух леденяще колюч, а потрепанный, видавший виды самиздатовский фолиант, оставленный мне ровно на сутки, и на книгу-то не похож. Какие-то страницы отсутствуют, ротопринтный шрифт тускл, местами вовсе неразличим, а все вместе словно “...пробелы в судьбе, а не среди бумаг”. В моей судьбе. О, если бы только в моей!..
Горе мое глубоко и безутешно: отец уже не прочтет, никого-никого из “тертых калачей” нет на свете, а ведь это о нем, о них и отнюдь не “слегка...”!
И дело даже не в том, что отец, несомненно, узнал бы “московские становища” и улицы конца лета–осени 1917-го, как узнавал Киев начала века и Одессу двадцатых у Паустовского, – ну а тогда в чем же, в чем?..
“Должно быть, он встречал Лару, – думала я, – там, где не мог встретить ее автор, – “в одном из неисчислимых общих концлагерей Севера”, – и мог бы поведать о ее последних днях, часах?..”
Я вспоминала его обещание: “Когда подрастете – все вам расскажу” – и свой детский страх от предчувствия узнать что-то запретное и явно ужасное. Мы незаметно выросли, но табу с “ужасного” отец так и не снял. И я понимаю, почему память о том, как лишали тебя человеческого достоинства, передавать близким невозможно, нельзя.
– Все было как будто вчера, – повторял он, в который раз развертывая перед нами яркие, пестрые, бесконечно живые свои “картины полувекового обихода”, но мы, упиваясь уже собственной щенячьей юностью, перебивали его: “Слышали, слыша...” Он замолкал. Он прощал нас. Должно быть, знал или просто надеялся, что мы вернемся к нему. Вот только когда и как это произойдет? Дождется ли он? Разница в возрасте, жизненном опыте у нас с ним не в одно поколение и не в одну эпоху – у него внуки старше детей, – да и век-то какой: разрыв на разрыве!
Свобода человеческого духа, не сдавшегося в плен Истории, – врожденная и естественная, как способность любить, отцовская свобода, тайна которой велика есть, дышала на меня с полустертых запретных страниц. Я узнавала и жаждала ее, но обрету ли когда-нибудь?..

Ирина БУТЫЛЬСКАЯ

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"